По дороге к городскому приюту сотрудница нудно поучала Эдвину, объясняя, что хорошенькой девочке следует получить „достойное" и „нормальное" воспитание и что она подберет для нее приличный дом.
Эдвина плакала и твердила, что не хочет в „приличный дом", а хочет обратно, к Джо и Элу. Но мадам только снисходительно и загадочно улыбалась, заметив, между прочим, что девочка „еще будет ей благодарна"
Эдвине тогда исполнилось только девять лет.
Бездетная семья, в которую ее определили, жила в отдаленных закоулках Бронкса. Пара была очень молодая, яркая и преданная друг другу до гробовой доски.
– Мы будем звать тебя Ванесса, – сказала ей женщина. – У нас когда-то… Ну да ладно, неважно. – Она сверкнула белозубой улыбкой и откинула назад копну прямых светлых волос. – Ванесса… Ну-ка, повтори! А меня называй мамой.
Эдвина смотрела и слушала, а в голове колотилась одна мысль: только бы выбраться отсюда любым путем!
Тремя днями позже ей представилась такая возможность. Как-то среди ночи она тайком скользнула в спальню хозяев и, стянув двадцатидолларовую бумажку, в пять часов утра предстала пред изумленными очами Эла и Джо.
„Дядюшки" оценили ситуацию в одно мгновение. Эл, подхватив девочку, отправился в плохонькую гостиницу в отдаленном конце города, а Джо остался дома – изображать оскорбленное достоинство перед работниками службы опеки, как только те нагрянут к ним в дом.
Менее чем через неделю они сняли себе другую квартиру в совершенно другом месте, не оставив на прежней и адреса и забрав с собой все семейные реликвии: подставки, статуэтку мадам де Помпадур, теперь уже пронзительно-зеленую, как летний день, и все индейские покрывала.
Они прожили мирно и счастливо еще три года, и все это время Эл и Джо посвятили Эдвине, прививая ей понятие стиля и совершенно безудержно ее обожая. Они одевали ее, как принцессу, брали с собой на вернисажи и в театры и даже вместе ездили летом на курорт в Пайнс, где ее сразу же окрестили „принцессой сезона".
Потом, когда съемки для модных журналов принесли Элу известность и деньги, Джо вдруг потерял голову, влюбившись в одного из смазливых манекенщиков из тех, кого снимал Эл, и исчез вместе с ним. Несколько месяцев Эл не мог оправиться от удара и, чтобы не дать тоске сгубить себя окончательно, с головой ушел в работу.
Вскоре, преодолев все преграды, он стал одним из самых престижных фотомастеров в Нью-Йорке, работающих в сфере моды. Он заработал кучу денег и вместе со своей „племянницей" переехал в богатый район Мюррей-Хилл, открыв там же студию.
К тому моменту в крови Эдвины полыхал уже особый жар – страсть к моде. Именно благодаря Элу она поступила в Технологический институт моды, оставила который лишь для того, чтобы стать женой Дункана Купера и матерью Аллилуйи.
– Ма, – вывел ее из раздумий резкий голос дочери, – ты здесь или где-то в облаках?
Эдвина стряхнула с себя нахлынувшие воспоминания.
– Конечно, здесь, малышка, – отозвалась она, и голос ее дрогнул. – Я просто вспомнила себя в твоем возрасте.
– Да-а? – с сомнением протянула Аллилуйя. – Готова поклясться, ты родилась уже старой.
4
…Дух захватывало от наслаждения. Из груди рвался стон – стон боли и удовольствия. Он упивался звуками, ощущениями, запахами – они казались Антонио де Рискалю музыкой. Он был наверху блаженства, которое испытать дано лишь на земле. Этот мальчишка, которого он подобрал сегодня утром, стоил каждого пенса из тех трехсот долларов, которые ему обещаны. Неутомимый, как жеребчик, и настырный, как молодой бык. Нет, Антонио не ошибся. Он все ясно понял с первого взгляда.
Стараясь сдержать стон, Антонио вцепился в край стола. Боже праведный… Он закрыл глаза в немыслимом блаженстве. Согнутый вдвое, он буквально распластался на широкой столешнице. На нем оставались пиджак и рубашка с галстуком, однако брюки с подштанниками свалились куда-то к ботинкам, выставив на обозрение голые, покрытые пухом ягодицы.
Морщась от боли и наслаждения, он упивался каждым движением, каждым ударом, которым награждал его этот крепкий жеребчик. Никогда еще удовольствие не было столь глубоким и полным… Одно мгновение боли – и бесконечный восторг…
Дикарь, просто дикарь, успел подумать Антонио, уносясь в высоты чувственной радости. Грязное, грубое животное… Секс-машина…
Он снова закрыл глаза, почувствовав на себе крепкие, грубые руки парня.
– Так, – едва выдохнул он. – Да… да… так… Антонио открыл глаза в тот самый момент, когда прямо перед ним, в нескольких метрах от стола, распахнулась входная дверь. В ужасе он впился глазами в дверной проем. Дорис Баклин! Он назначил ей примерку на десять пятнадцать!
Жгучая краска стыда залила ему щеки. Лучше уж сразу умереть…
Дорис Баклин застыла в дверях, судорожно хватая воздух широко раскрытым ртом, как выброшенная на берег рыбина, не в силах отвести взгляд от смуглого парня, уверенно продолжавшего свое дело, слегка склонившись над ведущим модельером-дизайнером 7-й авеню Антонио де Рискалем: важнее ничего на свете для него не существовало. В довершение всего, словно одной Дорис Создателю показалось мало, из-за ее плеча выглядывала потрясенная Лиз Шрек.
Антонио закрыл глаза, опустил подбородок на столешницу и застонал от отчаяния. Как бы он хотел, чтобы половицы сейчас расступились, поглотив его с головой… О-о, а еще лучше, чтобы гром небесный обрушился прямиком на Дорис Баклин и эту чертову секретаршу, испепелив их!
Стон восторга, который испустил парнишка, завершив свое дело, лишь добавил новые краски в это сюрреалистическое полотно.
– Я кончаю, – выдохнул парень, – кончаю… Резкий звук захлопнувшейся двери вернул Антонио к реальности. Приоткрыв один глаз, он убедился, что женщины действительно ушли, и только после этого осторожно открыл глаза.
Жеребчик наконец-то отвалился от Антонио, но тот даже не почувствовал этого. Он устало заставил себя оторваться от стола.
Стягивая презерватив, парень гордо заметил:
– Смотри, через край!
Антонио даже не взглянул в его сторону. Настроение было паршивейшее. Он краем уха уловил шлепок плюхнувшейся в корзину для мусора резинки.
Парень натянул джинсы и быстро застегнул молнию.
– Ну что, как я тебя? – Довольная улыбка растянула его лицо от уха до уха. – В следующий раз засвербит, только свистни.
Антонио медленно обернулся. Уперев в парня невидящий взгляд, он выдохнул:
– Пошел вон.
– Чего-о? – В голосе парня зазвучали нотки угрозы. – Слушай, ты… За тобой должок. Три сотенных. – Он протянул руку ладонью вверх. – Я тебя трахнул? Давай плати.
Да, меня трахнули, потерянно подумал Антонио. Или я сам себя трахнул?
Парень вызывающе сделал пару шагов вперед.
– Три сотни, гад, – прорычал он.
Как автомат, Антонио подтянул брюки, достал бумажник и вынул оттуда три хрустящие сотенные бумажки.
– А теперь убирайся… – повторил он еле слышно.
– Чего стряслось-то? – Парень зло уставился на него. – Тебе не понравилось?
– Да уходи ты! – взмолился Антонио. Он рухнул во вращающееся кресло за столом и сжал голову руками. Затем резко вскинул глаза: – Не туда! Через другую дверь!
– Да ладно тебе…
Он услышал, как дверь за парнем захлопнулась. Наконец-то он один.
Он просидел не шелохнувшись довольно долго: не было ни сил, ни малейшего желания возвращаться в реальность. После того, что случилось… Непонятно, как вообще он сможет взглянуть в глаза Лиз или Дорис Баклин.
На какое-то мгновение его охватило отчаяние. Что же делать?
Решение пришло неожиданно, пронзив простотой и ясностью. Анук. Его жена. Нужно срочно позвонить Анук…
Он с силой потер вспотевший лоб.
Анук скажет, что делать. Она умеет найти выход из самой безвыходной ситуации.
Дрожащей рукой он потянулся к телефону и набрал домашний номер, с нетерпением считая про себя звонки. Один… Два…
"Анук… Анук… Анук…" – мысленно посылал он сигналы домой, нетерпеливо барабаня нервными пальцами по стеклянной столешнице.
Неужели она уже ушла?
– Она должна подойти, – пробормотал он тихо. – Анук, подойди же! Ну пожалуйста!.. О Господи, – молил он, – только бы она была дома!
Четыре звонка. Пять…
– Ну пожалуйста, ну же… – стонал Антонио, слушая, как в его квартире на 5-й авеню раздается уже шестой звонок.
5
– Когда-нибудь, – нежно проворковала Анук де Рискаль, поглядывая в обрамленное черепаховой рамой зеркало на своего парикмахера, – ты доиграешься. Отрежут тебе твою штучку. Тогда не ищи у меня сочувствия.
– О-о! – в притворном ужасе простонал Вильгельм Сент-Гийом, профессионально-небрежно поигрывая мягкими, сверкающими и черными как вороново крыло волосами Анук. – Ах, гадость, гадость, гадость… Ну и как нам сегодня спалось? – Парикмахер говорил с легким, едва заметным акцентом жителя континента.
– Нам спалось превосходно, спасибо, – язвительно отозвалась Анук. Окруженная королевской роскошью обитой томно-фиолетовым бархатом и обставленной в русском стиле девятнадцатого века спальни, она улыбалась зеркальному отражению своего похожего на паука парикмахера, который каждые три дня, пока она оставалась в своей городской квартире, приходил к ней, чтобы в уединении ее апартаментов совершить очередное таинство с ее волосами.
Вильгельм подозрительно покосился на нее в зеркало и слабо всплеснул руками:
– Неужели же я, который знает каждый сантиметр этой прелестной головки и который не видел вас целый месяц…
– Понятно, не видел, Вильгельм. Я же была в Карайесе и Лас-Хэдасе.
– А я-то думал, что в Бразилии… – Его пальцы, похожие на щупальца паука, ловко орудовали с волосами. – Видите ли, у меня прекрасная память, и эти крохотулечки-шрамики за этими очаровательными ушками… Их определенно не было там до вашего отъезда… – Он торжественно приподнял всю массу ее волос и внимательно осмотрел кожу за ушами. – Я бы сказал, это работа Иво Питэнгея, точно, его. – Глаза парикмахера сверкнули, метнув на Анук в зеркало торжествующий взгляд. – Мадам сделала себе еще одну подтяжку! – прошептал он убежденно.
Анук даже бровью не повела.
– Мне кажется, что у Уильяма С.Уильямса, родом из Чикаго, штат Иллинойс, слишком длинный язык, – быстро проговорила она. – И рот, который лучше держать на замке. Иначе мадам не просто придется подыскать себе нового парикмахера – ей придется пустить по городу слушок, что и этот акцент, и эта коротенькая приставка к имени – и то и другое крайне подозрительные – всего лишь игра воображения отпрыска мясника из трущоб Саутсайда. – Она многозначительно подняла брови, и темно-топазовые глаза ее засверкали. – Я ясно выражаюсь, Уилли, милый?
Вильгельм Сент-Гийом застыл с открытым ртом, рука со щеткой повисла в воздухе.
– Откуда вам это известно? – прошипел он, напрочь позабыв об акценте.
– Мне это известно давным-давно, – как бы между делом заметила Анук, не переставая постукивать ноготком по бархатной обивке ручки кресла. Затем в голосе ее зазвучало раздражение. – Ну, а теперь приступим, надеюсь? Времени у меня в обрез, ты же знаешь.
Вильгельм Сент-Гийом, он же Уильям С.Уильямс, понял, что сражаться бессмысленно: исход схватки предрешен. Опустив голову, он молча принялся за дело, ловко расчесывая, взбивая и укладывая прекрасные волосы Анук де Рискаль.
Анук сидела прямо, холодно улыбаясь. Ее радовала тишина и внезапное замешательство мастера. В ее руках, руках пчелиной королевы-матки нью-йоркского великосветского улья, сходились нити огромного влияния. Одно ее слово могло возвысить или погубить куда более влиятельного человека, чем Вильгельм Сент-Гийом, к тому же она терпеть не могла дураков. Анук де Рискаль принадлежала к тем представителям рода человеческого, кого не дай Бог заиметь врагом: пощады не жди. Она не побрезгует ни одним оружием из своего арсенала, если потребует необходимость.
Чего ради она терпит Вильгельма, лениво подумала Анук, прекрасно зная ответ. Конечно же, она прекрасно все понимала. В искусстве ухода за волосами Вильгельм, что Моцарт в музыке или Ван-Гог в живописи. Из всей армии парикмахеров, перебывавших за последние годы в ее роскошных апартаментах, только ему по силам это чудо. Из-под его рук волосы Анук выходили удивительными: густые и легкие, сверкающие и живые, иссиня-черные, как вороново крыло, они даже при ярчайшем солнечном свете сохраняли свою первозданную красоту, ни единым проблеском не выдав предательской рыжины. Вот потому она его и терпит. В его искусстве лучшего не сыскать.
Коварная усмешка мелькнула в углах ее полных, красивой формы, чувственных губ. Конечно, и ему можно найти замену. Кто лучше ее знает, как зажигаются и гаснут звезды на небосводе Нью-Йорка? Манхэттен – это стартовая площадка для взлета, на которой постоянно рождаются, восходят и закатываются человеческие судьбы. Самый модный сегодня визажист или стилист в мгновение ока могут стать позавчерашней новостью, закончив дни свои под забором. Подобное здесь случается постоянно. А она, Анук де Рискаль, единственная владеет правом сначала находить эти маленькие сокровища, а затем выбрасывать их, заменяя новыми. А иначе какой смысл во власти, если не можешь ею пользоваться?
Где-то в глубине, под острым умом и насмешкой, бесконечными пластическими операциями и изысканным макияжем Анук де Рискаль скрывались сердце уличной девчонки и душа торговки наркотиками.
Очень высокая, 177 сантиметров, Анук была удивительно хороша собой – той редкой красотой, которая неподвластна возрасту. В профиль она представляла классический образец красоты южноамериканского типа, если же смотреть на нее анфас, то нежным овалом лица, словно высеченного из драгоценной слоновой кости цвета меда, с манящими, влекущими глазами цвета тигрово-дымчатого топаза, она могла посрамить многих юных красавиц. Природа одарила ее густыми блестящими волосами, и совершенно неважно, как она их носила – гладко зачесанными, просто распущенными или, ее последнее увлечение, взбитыми в легкие локоны по моде конца прошлого Века, запечатленной на картинах Чарльза Гибсона, – их обязательно украшали старинные бриллиантовые заколки, своеобразный фирменный знак Анук де Рискаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67