..
Перехватило дыхание, сердце забилось, защекотало в носу, и по лицу Попова, извиваясь, побежала тепленькая струйка, добежала до верхней губы и остановилась. Попов прикрыл ее ладонью. Ладонь стала мокрой, во рту появился вкус соли.
«Вот напасть-то, еще увидят,—подумал он, устыдившие!) минутной слабости.— Хорошо, что парни у костра...» А какая же из двух девушек подошла к нему? Как ласково и мягко утерла ладонью лицо...
С величайшей осторожностью Попов приоткрыл глаз. Даша. Какое милое лицо у этой молоденькой якутки..
От смущения он хотел скинуть Дашину руку, но вместо этого схватил ее и прижал к щеке.
Девушка оторопела, шевельнула вздрогнувшей от неожиданности рукой, но не отняла ее.
До чего же у нее теплая и маленькая ладошка! И пахнет йодом. Какие тоненькие и слабые пальцы... Откуда же взяться силе в такой вот ручонке? А жизнь взрослых мужчин зависит от этих маленьких рук.
— Товарищ Попов, товарищ Попов... Успокойся, дружок, успокойся, не плачь, прошу тебя,— еле слышно шептала Даша.
Не смысл сказанных слов, совсем нет, а материнская проникновенность, с какой были эти слова произнесем ны, взволновала Попова. Передвинув маленькую ладошку и прижав ее к губам, Попов беззвучно заплакал, содрогаясь всем телом.
— Успокойся, дружочек, успокойся, милый,— шептала Даша и бережно утирала ему слезы свободной рукой.
Озорной мальчишка пастух, потом грозный партизан гражданской войны, теперь закаленный солдат второй мировой войны, громко хохотавший при неожиданной радости, а в гневе нередко во всю глотку ругавшийся, добродушный и простой в повседневной жизни,— словом, святой и грешный чудо — русский человек Александр Попов лежал и плакал. А Даша — то ли как любящая дочь, то ли как любимая старая мать — нашептывала ему слова утешения.
Если у Попова и были какие грешки,— наверно же он когда-нибудь доводил до слез своим непослушанием мать, а теперь грубостями вызывал досаду друзей — то сейчас он смыл их своими слезами. Он, сержант Попов, чувствовал себя, как верующий после причастия, он успокоился, обрел душевные силы.
— Ну!—сказал он наконец и улыбнулся, отчего загрубелая, как кора старой лиственницы, кожа на его лице покрылась сеткой морщин.— Ну, детка, теперь иди. Спасибо. Да-а, а где же парни? Надо бы повозиться с рацией.
— Товарищ сержант, добился женской жалости, а?— усмехнулся Фокин.
Но его язвительный вопрос остался без ответа.
— Дашенька, друг ты мой! — Катя подошла к подруге и обняла ее, потом быстро опустилась на колени и поцеловала Попова в щеку.
Тогойкин и Губин все подбрасывали хворост в костер, чтобы скорее растаял снег в баке. Надо было вскипятить воду и напоить людей чаем. Ночь они провели молча, редко когда перебрасывались словцом, а с рассветом заметно повеселели и стали разговорчивее. У Васи, наверно, и рука меньше болела, потому что он даже песню затянул. И Николай с явным удовольствием начал ему подпевать:
Я хату покинул, Пошел воевать, Чтоб землю в Гренаде Крестьянам отдать, Прощайте, родные, Прощайте, семья! Гренада, Гренада, Гренада моя!..
Песня кончилась, и закипела вода. Тогойкин вскочил на ноги, подкинул в костер веток, выхватил из огня бурливший бак и, высоко подняв его, быстро засеменил к своим.
— Пошли, Вася!
В облаке пара парни появились в самолете.
— Вода вскипела!
— Чай готов!
Обе девушки, капитан Иванов и бортрадист Попов были явно чем-то по-хорошему возбуждены.
Парни сначала подумали, что люди обрадовались их приходу. Они поставили бак и огляделись. Капитан Фокин внимательно разглядывал свои ногти и даже не повернулся в их сторону. Не спавший всю ночь Коловоротов наконец уснул, привалившись спиной к стенке и беспомощно опустив голову на грудь. Калмыков прерывисто стонал.
— Что такое? Что случилось?— спросили парни.
— Ничего не случилось! Решительно ничего!—сказала Катя, засияв довольной улыбкой.
И в самом деле —что особенного могло у них слу-
читься? Новостям неоткуда было взяться. Ведь они не выходили всю-ночь из самолета. И все-таки они были чем-то обрадованы.
— Вот, готово!— сказал Тогойкин, показывая на бак. Часть кипятка отлили в большую консервную банку,
остудили и умыли всех лежачих. Калмыкова решили раздеть и обтереть всего. Однако и на этот раз девушки не обнаружили на его теле ни ран, ни ссадин, ни даже царапин. Но все тело представляло собой сплошной вздувшийся синяк. В сознание он не приходил, только тяжело и прерывисто дышал, а порой стонал.
Перед чаепитием Тогойкин положил каждому по нескольку сухариков и по куску сахара.
Катя размочила в чае сухари, сделала из них жидкую кашицу и опустилась на колени, чтобы покормить Калмыкова. Она ловко всовывала ему в рот кончик ложки, и он, подержав какое-то время кашицу во рту, все-таки проглатывал ее.
— Ну, ребята, когда поедим и попьем чайку, возьмемся за рацию, может, заставим ее заговорить,— сказал Попов.
Все оживились, и лежачие и ходячие. «А удастся? »— с надеждой думал каждый, поглядывая один на другого.
Только капитан Фокин поморщился, услышав предложение Попова, и с этакой иронической усмешечкой заговорил:
— Заставишь, значит! Что же ты ее в полете не заставлял? А сейчас, значит, заставишь!
— Она работала.
— Работала! А почему же нет самолетов? Почему, я тебя спрашиваю?— Фокин явно издевался над Поповым, нарочно растягивая слова.— Я же у тебя спрашиваю, товарищ сержант!
— Видимо, мы очень далеко отклонились от трассы, ищут, наверное...
— Ах, отклонились? Значит, ищут, мой милый? — продолжал он издевательски вкрадчивым тоном, но, не дождавшись ответа, не на шутку разозлился и заорал:— Я ведь тебя спрашиваю, сержант Попов!
Коловоротов вздрогнул и проснулся. Он медленно выпрямился и стал озираться по сторонам.
— А почему бы и не попытаться, товарищ капитан?
— Попытайся, непременно попытайся!—вставил Тогойкин, помогавший Кате переложить Калмыкова.— Все надо пробовать! Все!
— Молодой человек! Может быть, ты и в самом деле герой из героев среди якутов,—захихикал Фокин, поглядывая на Иванова, словно приглашая и его посмеяться. Потом он смущенно отвел глаза от Иванова и уже безразличным тоном добавил:—Этого я, конечно, не знаю... Но я просил бы тебя не вмешиваться в разговоры военных людей. Мы как-нибудь сами разберемся...
— Хоть я никакой и не герой... А вот на. правах члена коллектива...— Тогойкин вдруг смешался и, не. договорив, снова склонился над Калмыковым.
Но теперь за него вступилась Катя Соловьева. Спокойные люди тоже иногда не выдерживают. С покрасневшим от гнева лицом она некоторое время молча смотрела на Фокина.
— По-моему...— Катя на миг остановилась, словно обо что-то споткнулась.— Мне кажется, мы все тут; одинаковые, все мы просто советские люди!
— Совершенно верно!—поддержала подругу быстрая на язык Даша Сенькина.— Нехорошо как-то, не время сейчас делиться на сословия.
— Правильно!— сказал Вася Губин, осторожно по-качивая свою больную руку, словно нянча младенца.
— Так-то оно разумнее будет,— пробормотал Коловоротов, сидевший на полу и тихо поглаживающий обеими руками распухшее колено.— Другое дело, когда доедем каждый до своей работы...
— А мы, военные, всегда остаемся военными!— Фокин опять посмотрел на Иванова, надеясь, что уж с этим-то доводом тот, наверно, согласится.— По-моему, так.
Все невольно ждали, что скажет Иванов.
— По-моему, тоже...— Иванов откашлялся. Он охрип от долгого молчания.—Да, военный—это не только профессия; но и обязанность.
— Вот-вот!—охотно отозвался Фокин, решив, что наконец-то с ним согласились, и, тяжело вздохнув, добавил:— Самая трудная обязанность...
— Военнообязанный,— медленно произнес Иванов.—Профессия и обязанность,— повторил он.— Но ведь самая высокая, самая священная обязанность для всех нас — это... это — быть человеком, советским человеком...
— Политика!— засмеялся Фокин.
— Да, политика, товарищ Фокин! Трудная обязанность, говорите вы. А разве у педагога, у врача легкие обязанности?
— Не учителя побеждают врагов, а военные.
— Военные, которых воспитали учителя. И они, кстати, воюют. Вы слишком часто, капитан Фокин, напоминаете всем, что вы военный. Можно подумать, что вы, став военным, оказали кому-то этим фактом большую любезность или принесли себя в жертву. А сейчас тысячи людей в военной форме погибают, не думая о своих заслугах, без громких слов, без пышных фраз.
— Опять политика!—Фокин страдальчески вздохнул й отвернулся.
— Постарайтесь, товарищи! Авось удастся,— сказал Попов Тогойкину и Губину.
Весь этот день Тогойкин, Губин и едва державшийся на ногах старик Коловоротов провели под открытым небом, пытаясь наладить рацию. Стажер бортмеханика Вася Губин то и дело вбегал в самолет, садился на корточки перед Поповым и что-то показывал ему, о чем-то расспрашивал. Пока Вася консультировался с Поповым, Тогойкин заготовлял топливо для ненасытного костра,— ведь надо было поддерживать огонь круглые сутки.
Оторвавшись от костра, он вместе с Коловоротовым вывинчивал и завинчивал какие-то винтики по указанию Васи. Кончики перочинных ножичков загнулись, притупились, соскальзывали, раня пальцы. К вечеру не осталось у Николая ни одного не перевязанного пальца на левой руке.
— Ежели ты, парень, останешься без руки, мы все пропадем,— сказал Коловоротов, желая отстранить Тогойкина от этого дела.
Он даже пожаловался Попову. А потом понял, что без Тогойкина не обойтись. У самого-то Коловоротова пальцы неподатливые, не могут удержать мелкие вин-
тики, да и глаза туманятся... Недаром, знать, на его плечи падал снег шестидесяти пяти зим...
Так они мучились целый день, и ничего у них не вышло. Когда спустились вечерние сумерки, решили прекратить работу.
Фокин все время лежал, отвернувшись к стене. Но, узнав, что с рацией ничего не получилось, сразу оживился:
— Вот не послушались меня и развлекались ненужным делом.
— А какое дело, по-вашему, нужное? Что нам следовало делать?— обернулся к нему Тогойкин.
— Полегче, герой!..— усмехнулся Фокин.
Так прошел второй день.
Третье утро парии снова встретили у костра.
— Начинает светать! — сказал Тогойкин по-якутски.
— Светает! — по-детски обрадовался Вася Губин, словно только этого и ждал.— Коля, светает!
Голодные, замерзшие, усталые, всю ночь просидевшие у костра, Николай и Вася были удивлены и обрадованы обычным, казалось бы, явлением, как свет зари, как приближающийся восход. Они одновременно вскочили на ноги и начали подбрасывать в костер хворост, хотя он и без того горел хороню.
— Сейчас ворон прилетит. А немного погодя и те самые воробышки,— объявил Тогойкин.
— Каждый день так будет?—недоверчиво посмотрел на него Вася.
— Каждый день, дружище!—закивал головой Тогойкин и, отчеканивая каждое слово, повторил:—Каждый день, уважаемый товарищ Василий Губин!.. И все-
гда в одно и то же время! И всегда с одной и той же стороны! Ворон—с запада, птички — с востока!
— Кто знает, ведь тайга простирается так далеко, да и птицы...— сбивчиво начал Вася и вдруг в изумлении умолк, ткнув пальцем на запад.:—Смотри!
Оттуда, с запада, над лесом, где небо было все еще сумеречно, замелькали неясные очертания летящего ворона. Почуяв, что его уже заметили, ворон решил показать себя честной и благородной птицей, которой незачем прятаться и таиться. Шумно прочесал он воздух жесткими перьями растопыренных крыльев и мирно забулькал горлом. Но все-таки облетел парней стороной.
— Вот так всегда летят птицы!—с видом знатока сказал Тогойкин и сел, чтобы обстоятельно рассказать другу о повадках пернатых.— Садись-ка, Вася, сюда... Видишь ли, эти птицы всегда...
Вдруг, словно ветерок, нежно зашелестели тоненькие крылышки, с еле уловимым щебетом над парнями замелькала густая и нестройная стая воробьев.
— Ух ты!.. Это кто же такие?—притворяясь, будто очень испугался, Тогойкин замахал над головой руками и съежился.
— Воробьи! Наши воробушки!..
Окутанная морозным туманом природа, густо закуржавевшие деревья и кусты, покрытая толстым снегом мерзлая земля — только на первый взгляд все это кажется неизменным, навсегда заснувшим. Но тот, кто любит жизнь и умеет наблюдать зимний лес, умеет чутко прислушиваться к тому, что вокруг происходит, тот заметит, что каждый день все меняется. И ворон был сегодня не так нагл, как вчера, не носился с карканьем над ними, а осторожно и бесшумно облетел поляну с другой стороны. И воробьи сегодня не шарахнулись от страха в сторону, а, наоборот, будто нарочно, просто из озорства, по-дружески развернулись и пронеслись низко над поляной, мимо парней. Похоже было, что именно они сняли кончиками своих крохотных и быстрых крыльев серый шелковый полог ночи.
Природа проснулась. К восточному краю неба прилепилась едва заметная, тоненькая розоватая полоска. Она начала быстро удлиняться и расширяться.
Парни еще посидели немного, тихо переговариваясь, и побежали к своим.
— Доброе утро, товарищи! —радостно выкрикнули они, заскочив в самолет. И тут же остановились, переминаясь с ноги на ногу. Им, вошедшим с улицы, показалось здесь слишком темно и душно.
— Тише, вы...— зашикала на них Даша, расчесывая свои косы у окошечка. Она раздраженно обернулась к парням, но, увидев их довольные лица, сразу смягчилась: — Ну, доброе утро...
— Потише, пожалуйста,— сказала Катя. Она хлопотала, склонившись над Калмыковым, и, не поднимая головы, тихо ответила: —Доброе утро, ребята...
— Доброе утро! Доброе утро! Доброе утро! —послышались сонные и, пожалуй, недовольные голоса Иванова, Коловоротова и Попова.
Казалось, вместе с парнями в мрак их пещеры ворвались и свежесть раннего утра и неугомонная молодость.
Вначале люди вроде бы и не обрадовались такому внезапному пробуждению, но тут же сердца их потеплели.
— Здравствуйте, орлы! — раздалось громкое приветствие Ивана Васильевича.
— Здравствуйте, ребятки,— приветливо, но озабоченно проговорил Коловоротов. Он хотел подняться и для этого обеими руками мял свое онемевшее колено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41