Перекатывается по снегу клочок живого пуха — и все. А в кургузом хвостике и в трепещущих крылышках явно недоставало перьев, они просвечивали. Но до чего же он был весел, боек и радостен, этот воробей! Наверно, он
считал себя в этом подсолнечном мире самым нужным, самым необходимым существом... Или же он вылупился позже своих братьев и сестер, не успел еще возмужать и окрепнуть к зиме, тяжелее других перенес снега и морозы и потому так жалок его вид... А может быть, он самый старый в стае, обременен заботами, но с годами любовь к жизни не покинула его. А может быть, это был доблестный герой, отчаянный смельчак, уцелевший в смертельной схватке, сумевший вырваться из кривых когтей свирепых хищных птиц или зверей... Кто это может знать! Но как бы там ни было, он, видно, сполна получал от жизни свою долю радости. Потому он так веселится, потому он так ликует. И это хорошо! Очень хорошо!
— Молодец, Трифон Трифоныч!
— Кто?
— Да вот этот герой! Воробей! — кивнул Вася на пичугу и рассмеялся.
С этих пор парни величали этого отчаянного воробья Трифоном Трифонычем.
— Доброе утро, товарищи!
— Добрый день! Доброе утро! Парней встретили радостно.
— Орлы! Соколы!—задорно пробасил Александр Попов и задвигался на месте.— Итак, фашисты кинулись назад! Хвосты горят! Давайте скорее чай, и примемся за лыжи!
Этот человек стал неузнаваемым за одну ночь. От радости, что у него теперь открыты оба глаза, что он вновь приобщился к жизни, услышав пусть ранее знакомые ему газетные новости, он, казалось, вот-вот вскочит на ноги.
Подозвав к себе Тогойкина, Иван Васильевич доверительно спросил:
— Ну как?
— Двигается, Иван Васильевич.
Вася Губин по-военному лихо щелкнул каблуками.
— Дела хороши, товарищ капитан,— добавил Тогой-кин.— Товарищи капитаны! — поправился он.
Иванов слегка кивнул головой и опустил глаза: мол, сейчас не шумите. Так поняли его Николай и Вася.
Эдуарду Леонтьевичу этот разговор был почему-то не по душе, но он смолчал. Ведь Тогойкин своим обращением «товарищи капитаны» вроде бы отрапортовал и ему. Капитан Иванов, видимо, одобрительно принял это сообщение. Так зачем же отставать капитану Фокину? Все радуются. Пусть радуются, он не станет спорить.
Давно устаревшие для читателя газетные сообщения подняли у людей настроение, как бы соединили их с народом и приобщили к общему великому делу. Окрепла уверенность в том, что на своей родной советской земле они не погибнут.
С хрустом разгрызая жалкие порции сухариков, шумно прихлебывая подслащенную воду, все старались казаться беспечными.
— А как же, товарищ, те птички? — спросил вдруг Фокин, обращаясь к Тогойкину несвойственным ему мирным тоном.
— Ах, да, водь верно! Как ваши воробушки? — подхватили остальные, видимо приятно удивленные резкой переменой в настроении Фокина.
Когда Николай, чуть смущенный, несколько замешкался с ответом, Даша Сенькина не удержалась:
— Мы ведь у вас о птичках спрашиваем!
— Птички... они, как всегда, пролетели... — начал, запинаясь, Тогойкин.
— Уже давно! — охотно поддержал друга Вася.— Они прилетают с рассветом. Сейчас они даже задерживаются возле нас. Один воробушек какой-то особенный, забавный. Меньше и слабее всех, по поразительно смелый! Прыг-прыг,— прямо к нам, совсем вплотную. И все о чем-то спрашивает, что-то весело рассказывает. Но кто знает, что он говорит...
— Хоть бы им немножко сухариков намолоть и насыпать,— начисто ошарашил всех Фокин.
— Как бы у нас костер не потух! — вскочил на ноги Тогойкин.
— Воробьи, между прочим, и масло очень любят...— сообщил Семен Ильич и закряхтел, собираясь подняться.
Он с трудом встал на ноги, доковылял до выхода и вышел. Парни уже хлопотали у костра.
Тропинку, по которой они ходили, опять замело снегом. Но они и не держались прежней тропинки, а добирались до костра напрямик, по глубокому снегу. Старик, вспомнив, что забыл посох, остановился было, но снова двинулся к костру — стало жалко десятка метров, пройденных с таким трудом.
Тем временем Коля и Вася уже успели оживить костер и, вздымая снег, помчались к лесу. Старик приостановился и, без надежды быть услышанным, негромко спросил:
— Ребята, вы куда?
К его удивлению, парни сразу обернулись.
— Куда, говорю, побежали?
— Дрова кончились! — выкрикнул Вася и помчался дальше.
— Семен Ильич,— попросил Тогойкин,— вы лучше вернитесь и приходите, когда мы протопчем дорожку. Вам сейчас не пройти.— А сам, нарочно забавно выкидывая ноги, пустился широкими прыжками к своему другу, уже ожидавшему его на опушке леса.
Старик остался стоять.
Милые ребята, какие они еще молодые, веселые и дружные! И до чего же у них чуткий слух! О, как чудесна молодость, когда о ней думаешь в старости!
Семен Ильич оглянулся, как бы решив и в самом деле вернуться, но вдруг, резко склонившись вперед, упрямо потащился к костру.
Вез посоха было много труднее идти. Если упадешь в глубокий снег, едва ли выкарабкаешься без чужой помощи. Стоило ему только подумать об этом, как силы тотчас покинули его, заныла больная нога, стала тяжелой и повисла как мокрая тряпка. Старика затрясло, он стоял на одном месте и дрожал, не зная, как быть,— попробовать добраться до костра или попытаться вернуться. Но тут его окончательно покинули силы. О, проклятая старость!..
Подобрав полы пальто, Семен Ильич начал медленно опускаться. Он сел на снег и, бережно, обеими руками, высвободив больную ногу, уложил ее на здоровую. Но оказалось, что сидеть так неудобно. Сильно заныла
поясница, начало тянуть назад плечи. Старик осторожно поднял ногу и передвинул ее, чтобы здоровой разгрести снег. Но и этого он не смог сделать. Снег набился в унты, да и сам он при каждом движении все глубже погружался в сугроб. Нога стала ныть пуще прежнего. Он попытался встать, но не сумел. Делать было нечего, он откинулся назад и лег. Когда за воротник пальто попал снег и ожег тело холодом, старик, словно из упрямства, вдавился в сугроб еще глубже.
Наверно, он никогда в жизни не ложился навзничь на снег. Садиться или даже лежать ничком, ползти по снегу ему, конечно, приходилось. А вот лежать на спине — нет.
Если внимательно прислушаться, оказывается, снег тихо шумит, как море или лес в хорошую погоду, шуршит, точно сухое сено. И так приятно пахнет чистый снег, будто только что разрезанная спелая дыня. Оказывается, снег только сверху такой однообразно белый, как сливки, а поглубже он отсвечивает зеленоватым, изумрудным цветом. Будто где-то в глубине горит огонек.
Тайга вдали то приоткрывает тоненькую белую шелковую накидку, и тогда она темнеет, то снова набрасывает ее на себя, и тогда окутывается туманной пеленой.
И небо, сплошь затянутое белесым маревом облаков, находится в постоянном движении. Когда облака сгущаются, небо сурово хмурится. Тогда на снег натягивается серый покров. А разредятся облака, небо светлеет и вроде бы улыбается. Тогда исчезает серый покров, и повсюду тихо мерцают светлые искорки. Сквозь облака выглянет вдруг фарфоровое солнышко, гладенькое без лучей.
Старик глубоко вздохнул, закрыл глаза и довольно быстро забылся сном...
— Семен Ильич! Семен Ильич!
— А-а-а? — испуганно вскрикнул старик.
— Вы почему это лежите? Вставайте!
У Николая и Васи, склонившихся над Коловорото-еым, был растерянный вид. Старик глубоко вздохнул, утер глаза рукавицей и улыбнулся. Ему не хотелось вставать, ему было тепло и мягко, вообще на редкость покойно. Он подосадовал, что парни не пришли позднее.
Такие хорошие сны ему снились. Гражданская воина. И он — молодой, и друзья его. И не разбуди его эти ребята, к нему бы успели подъехать его боевые товарищи. Эх! Не дали поглядеть на них, взяли да разбудили!
— Семен Ильич!
Парни легко подняли его и поставили на ноги. Немного пригнувшись, Тогойкин обвил руками старика свою шею, выпрямился и понес его. Старик огляделся и понял, что они удаляются от костра.
— К огню! К огню!—заволновался он.— К огню, говорю!
— Семен Ильич, вам надо полежать, отдохнуть.— Голос Губина слышался откуда-то спереди.
— Спусти меня! — Старик заерзал на спине Тогойкина.— Спустите меня, говорю!
Парни повернули назад. У костра они остановились, усадили Коловоротова, а сами убежали. Э-э, да они, оказывается, побросали дрова на полпути и побежали к нему, миляги! Вон сколько опять тащат! Парни подошли. Часть дров Тогойкин подкинул в огонь, а остальное разложил рядком около костра, поднял старика, словно малого ребенка, и усадил на них. Затем снял с него унты, вытряхнул снег и тотчас снова обул его.
Вот это паренек так паренек! Старичок-то вместе с одеждой килограммов этак на семьдесят тянет. А он нес его на себе и так это свободно! Коловоротов с любовью глядел на Тогойкина. Даже догадался снег из обужки вытряхнуть. Вот это парень!
— Семен Ильич, давайте я вас отнесу в самолет,— глухо сказал Тогойкин, склонясь над ним.— Наверно, нога сильнее стала болеть.
— Нет, погоди... Не болезнь это, а, видно, старость. Да, кроме того, эта нога у меня всегда была невезучей.— И, тихо поглаживая и разминая вытянутую ногу, старик, сначала смущаясь, потом все более возбуждаясь, начал рассказывать: — Это, ребята, несчастная нога!; Всю жизнь все беды случались только с нею. И под топор попадала, и под пилу угодила. Ежели на гвоздь наступлю, непременно этой ногой. Конь сбросил — ее, проклятую, вывихнул. Все она!.. А теперь здесь... Боль не такая уж нестерпимая! Нет, мои молодые друзья, тут больше от старости, нежели от ушиба. В скалистых
горах под Читой пулемет атамана Семенова крепко подцепил мне бедро. Это было побольнее, чем сейчас. Но тогда я был молод. Залег под стланик, а когда стемнело, пополз с горы вниз. И дополз. А после около Якутска, в деревне Кильдямцы, белобандитская пуля насквозь прошла голень. И все эту ногу. Но опять же молодость — допрыгал до тальников, залег там и вел огонь по врагу. Потом уже потерял сознание, да меня там санитары нашли. Опять, значит, остался в живых.
— Коля! Коля! — взволнованно заговорил Вася.— Ты ничего не слышишь?
Парни сдернули с головы шапки и стали прислушиваться.
— Самолет!.. Самолет летит...
— Ракетницу!..
Оба завертелись волчком и помчались к своим.
Старик, не помня себя, вскочил на ноги. Сердце лихорадочно стучало, в ушах стоял серебряный звон.
С востока, у горизонта, где небо было яснее и светлее, донесся было жужжащий звук, словно шмель пролетел, но его заглушил скрип снега под ногами бежавших парней. Первым прибежал Вася, который сгоряча чуть не наскочил на костер. За ним примчался Тогойкин.
И снова послышалось жужжание. Постепенно звук стал приближаться, усиливаться, и вот уже был слышен гул. Рокоча и гудя, самолет, казалось, был уже совсем близко, как вдруг все звуки сразу стали глуше.
— Свернул! — в ужасе вскрикнул Вася.
— Полетел вдоль большой низины! — всполошился Тогойкин и, подняв кверху ракетницу, напоминавшую старинный болыпой аляповатый револьвер системы «Смит-Вессон», выстрелил три раза подряд. В серое небо, сплошь затянутое белесыми облаками, взметнулись три стремительных огня, они с треском взорвались и, осветив яркими вспышками вершины ближайших лиственниц, так же быстро погасли.
— Хватит, Коля!— Вася потянул друга за рукав, когда тот в четвертый раз поднял руку.— Хватит, не надо зря тратить!
Звук пролетевшего самолета, постепенно ослабевая, совсем замер. А люди, надеясь, что самолет снова повернет в их сторону, зажужжит и зарокочет над ними, напряженно прислушиваясь, застыли на месте.
Но никакие звуки до них больше не долетали.
Наступила такая тишина, словно и небо и землю завалило ватой.
— Не увидел,:— глухо проговорил Тогойкин.
— Даже не показался,—прошептал Вася Губин, словно его больше всего обидело, что самолет кружил где-то поблизости, а не дал на себя поглядеть.— Ну что же, пойдемте к своим.
Коловоротов прошептал одними губами:
— Не увидимся мы с тобой, Марта!
— К своим? А как же лыжи? — Душу Тогойкина раздирали невыразимо противоречивые волнения. Ему и хотелось идти к своим и страшно было увидеть их сокрушенный вид. И надо идти, чтобы успокоить людей, но, с другой стороны, нельзя терять время, необходимо как можно скорее сделать лыжи.— Семен Ильич, вы...— Только сейчас заметив, что старик опять лежит на снегу, он схватил его поперек туловища и поднял.
С безжизненно повисшими руками и ногами, старик был тяжел, как куль сырого песка. Тогойкин с большим прудом дотащил его до самолета, внес внутрь, усадил и оглядел товарищей.
Их вопрошающие взгляды были устремлены на вошедших. Казалось, все они сейчас вскочат и начнут расспрашивать. Но никто не шевельнулся. Никто ничего не спросил. Только глаза... Как много говорят глаза человека! Вот, оказывается, почему в минуты самого светлого счастья или самой черной печали, когда не хватает слов, чтобы выразить свои чувства, люди по глазам понимают друг друга.
— Пролетел мимо, нас не заметил,---равнодушно проговорил Тогойкин, как бы не придавая этому событию значения.
— Знаем,—спокойно сказала Катя Соловьева, осторожно приглаживая волосы, будто ей надо было поправить прическу.— Знаем! А других новостей нет?
— А где же материал для лыж? — пробасил Попов. Казалось, он вовсе и не слышал ничего о самолете.— Мы с Семеном Ильичом построгали бы.
— Да, мы бы построгали! — У Семена Ильича вид был оторопелый.— Идите принесите.
— Товарищи! — Голос Ивана Васильевича прозвучал особенно звонко. Все обернулись к нему.— Товарищи! — повторил он и немного помолчал для большей убедительности.—Дела наши совсем неплохи. Пролетел самолет «По-2». Это значит, что мы не так далеко от населенного пункта.
Много, очень много может значить слово, если оно сказано кстати, в нужный момент.
— Не так далеко!—неожиданно завопил Эдуард Леонтьевич Фокин, падая навзничь и закрыв лицо руками.— Выпросите у своего якутского шамана серебряные лыжи! Сгиньте, улетайте на своих воробьях, которых вы кормите крадеными сухарями!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41