Обе девушки явно ему обрадовались, хотя и выразили это по-разному. Якутка, насупившись, отвернулась, а русская глядела на него во все глаза и застенчиво улыбалась.
— Лыжа-то сломалась? — печально спросил Попов.
— Сломалась...
— Жалко потерянного дня.
— На, выпей чаю! — сказала Даша, протягивая ему кружку и несколько сухариков. Опустив глаза, она с досадой, тихо добавила: — И чем только ты сыт бываешь! Шляешься неизвестно где...
Давно, много лет назад, когда он поздно возвращался домой, усталый и изнуренный после рыбалки или из леса, где с ребятами гонялся за бурундуками, мама ему говорила точно так же. Чувствуя себя виноватым, Тогойкин пил воду из кружки и громко хрустел сухарями.
— Итак, твои лыжные забавы на этом прекратились,— сказал Фокин глухим голосом, не то спрашивая, не то сообщая о своем открытии. Он глядел на Николая с явным злорадством.
— Ага, прекратились...
— Эй! — неожиданно воскликнул Иванов, дотоле лежавший словно в глубоком сне.— Вот опять мы все нападаем на единственно полноценного человека! Ну, сломалась лыжа. Значит, была непрочной! Спасибо, что недалеко это случилось! Надо сделать новые, прочные. Коля! Семен Ильич с Васей ушли туда.
— Хорошо, Иван Васильевич! — Тогойкин вытащил из-за пазухи белоснежную куропатку, бережно положил ее на пол и вышел, слыша за собой изумленные возгласы.
Когда Тогойкин уже подходил к кабине самолета, растворилась настежь дверца и оттуда выпрыгнул Вася.
— Коля! Вот радость-то!.. Бритва нашлась! Я хочу споим показать.
Осторожно взяв у Васи из руки опасную бритву И сложив ее, Тогойкин сказал:
— Я куропатку принес,
— Да что ты! Где она? — Вася попробовал прощупать ее под одеждой Николая.
— Там...
— Хочу поглядеть! — И Вася убежал.
Тогойкин залез в кабину. Семен Ильич, держа под мышкой полевую сумку, силился подняться, но ему это не удавалось.
— Пришел, Коли?
— Пришел! Принес куропатку. Одну...
— Да ну? Смотри-ка ты! А мы тут собрали разное железо. И нашли вот сумку. В ней оказалась бритва.
— Я взял ее у Васи.
— Правильно сделал, уж очень бурный этот парень! Коловоротов вынул из сумки толстую тетрадь в клеенчатом переплете, раскрыл ее и подал Николаю. Страницы были покрыты ровными рядами четко написанных красным и синим карандашами строчек.
— «Дневник»,— прочел Тогойкин и зажмурился словно от яркого света.
— Давай обратно!
Николай поспешно закрыл тетрадь и протянул ее Семену Ильичу.
Коловоротов сунул тетрадь в сумку и вытащил оттуда книжку в желтом переплете.
— «Максим Горький. Рассказы»,—прочел Тогойкин и выхватил у Коловоротова книжку.— Когда я уйду, вам Катя будет читать. Она замечательно читает...
Он протянул книгу старику, и из нее выпала фотография.
Красивая молодая женщина с открытым взглядом ясных глаз и гладко зачесанными волосами, собранными в узел на затылке, держит на коленях девочку. Рядом, положив ей на плечо руку, стоит мальчик. Наверно, уже школьник. Личико у него удлиненное, в точности как у Тиховарова. Он очень напряжен,— видимо, силится не рассмеяться. «Любимый папа, живем мы хорошо, ты за нас не беспокойся. Апрель, 1941 год. Смоленск» — было написано на обороте стремительным, энергичным почерком.
— Ну как, друзья? — влетел к ним Вася.
— Тише!—прошептал Семен Ильич и указал на карточку.
Вася опустился на колени и, не сводя глаз с фотографии, заговорил:
— Однажды он показал мне. Помню, еще сказал тогда: «Надюша, наверно, уже бегает...» И еще сказал, что и мне надо заводить семью... И похлопал меня по плечу. А потом... А теперь... — Вася умолк. Слезы сдавили ему горло.
Все разом повернулись в сторону погибших и помолчали, опустив головы.
Сначала Тогойкин не обратил внимания, а просто скользнул взглядом по обломку фанеры, что торчал среди беспорядочно наваленной груды металла, кусков картона, линолеума. Затем взглянул еще раз. Откуда же взялась тут фанера? Будь дощечка побольше, можно бы на ней резать хрен... Ставить жирник... Сделать лоточек для воробьев... Сидеть на ней у костра...
— Сегодня у нас удачный день, ребятки! — как всегда, спокойно заговорил старый партизан.— Бритва, куропатка, железные клинья... Вставайте, давайте работать!
Вася и Коля сразу почувствовали себя свободнее, словно только и ждали этих спокойно сказанных слов. Появилась необходимость двигаться, говорить, дейст-
вовать. Тогойкин встал на четвереньки, сунул руку под груду железа и вытащил обломок фанеры. Большими пальцами он согнул, затем сразу отпустил фанеру, и она с глуховатым звуком тотчас распрямилась.
— Фанера,— небрежно бросил Вася.
— Давай-ка сюда!—Семен Ильич взял ее из рук Тогойкина, посмотрел, сгладил железкой задоринки, срезал торчащие занозы по краям излома. Снова посмотрел, повертел, погладил и даже понюхал.
Прочная и упругая, даже очень! А какая она, интересно, сплошная или кусками?
Лежа на полу, Тогойкин отогнул линолеум. Под ним оказался широкий лист фанеры. Николай лежал какое-то время, внимательно разглядывая ее, потом резко повернулся.
— Вот бы лыжи-то...
— Так она ж прямая!
— Погоди! Это ничего! Надо очистить кабину! — часто останавливаясь из-за одышки, сказал Коловоротов. Зоркий взгляд старика, конечно, приметил, как оба парня скосили глаза в сторону погибших, и потому он поторопился объяснить: — Да я ведь только про железо и всякое прочее... — Он повертел обломок фанеры, который держал в руках.— Коля, ты это покажи Попову и капитану. Поднимите меня.
Тогойкин помог старику подняться и, взяв фанеру, ушел. Старик и Вася открыли настежь дверцу и стали выкидывать наружу всякую всячину.
Вернулся Тогойкин.
— Одобряют и радуются,— коротко сообщил он.— Семен Ильич, они просят вас.
— Меня? Так мне идти, что ли?
— Идите, Семен Ильич. Вот ваша палка. Вася, проводи и сразу же возвращайся.
Войдя в самолет, Коловоротов обернулся, чтобы что-то сказать Васе, но того уже и след простыл.
Девушки подошли к старику и, поддерживая его с обеих сторон, подвели к Иванову, помогли сесть. Когда старик немного отдышался, Иванов протянул ему фанерку и тихо спросил:
— Вы как думаете насчет этого, Семен Ильич?
— Думаю, подойдет.
— И делать-то гораздо проще и легче. Не правда ли? — ехидно спросил Фокин, презрительно глядя на старика.
Семен Ильич пошевелил усами, словно готовясь разразиться ругательствами, но промолчал. С тех пор как они повздорили, он не только не говорил с Фокиным, но и в его сторону не смотрел.
— Эдуард Леонтьевич вас спрашивает,— осторожно сказал Иванов.
— На такой вопрос я бы... — не удержался Попов. — Сержант!..
- И что легче и что проще — это только на поль-ву,— начал старик, обращаясь к Иванову,— И главное, я думаю, что получится прочная вещь.
— Эти верхогляды хотят гоняться за воробьями. А ты, старый человек... Эх, делайте что хотите! — Голос Фокина дрогнул и смолк.
— Эдуард Леонтьевич, а что, по-вашему, нужно нам делать?
Фокин не ответил, далее пе шевельнулся.
— Ох, не было бы... — Попов с досадой щелкнул языком.
— Успокойся, Попов!
— Есть, товарищ капитан.
— А лиственница все-таки лучше, Семен Ильич? — мягко спросил Иванов.
— Конечно, лучше! — не без раздражения ответил старик.— Если ее хорошенько выстрогать да как следует помазать конским салом, сливками, медвежьим жиром, просушить над камельком этак с полмесяца... Тогда, конечно, лучше!..
— Носки у лыж обычно загнуты.
— Знаю!—Старик повернулся к Попову.— Очень даже хорошо знаю! Невелико это дело — загнуть!
— Тогда пусть постараются. Постарайтесь и вы, Семен Ильич!
Старик вышел, недовольно отдуваясь. И тут его окликнули:
— Семен Ильич! Мы здесь, у костра! Семен Ильич, вы отдыхайте!
«Еще чего!» — с досадой подумал старик и пошел к парням.
Они побежали ему навстречу. Первым подбежал Тогойкин. Он быстро повернулся к старику спиной, присел на корточки и похлопал себя по плечам. Старик как-то машинально обхватил Тогойкина за шею. Николай выпрямился, Вася легонько подтолкнул старика сзади, и он легко взлетел кверху. Так и не успев ни заворчать на них, ни поблагодарить, он оказался у костра.
Парни тотчас положили перед ним длинный, узкий, вроде столешницы, лист фанеры, который уже начали было расчерчивать ножом.
Старик схватился за голову. Парни оробели от неожиданности.
— Дайте вон тот,— тяжело выдохнул Коловоротов, протягивая руку ко второму листу. Ему подали. Он прижал фанеру к груди и от удовольствия подергал плечами.— Эта хороша! А у той слои поперечные! На эту положьте ту. Дайте бритву! — Осторожно передвигая верхний лист, он измерил его пальцами сначала вдоль, потом поперек, придавил оба листа здоровым коленом и прошелся бритвой из конца в конец.— Отрежь вот так! — громко скомандовал он Тогойкину.
Внезапно у этого немногословного и тихого человека голос зазвучал повелительно, глаза загорелись.
Осторожно передвигаясь по фанере, Тогойкин резал ее по намеченной стариком линии, как вдруг раздалось повелительное: «Хватит!» Николай вздрогнул, пересел на снег и снял верхний лист. Старик подтянул к себе нижний, прищурился, вроде бы прицеливаясь, и одобрительно кивнул. Он сделал отметку прорезями на обоих ребрах и перевернул фанеру на другую сторону. Снова положил второй лист сверху, подвигал его и наконец придавил обеими руками.
— Вот здесь, не сдвигая!
Тогойкин тотчас припал на колени и начал резать.
— Хватит!
Старик подтянул к себе фанеру, подул, погладил ее, придавил ее к земле и скомандовал:
— Все вместе!
Оба парня подскочили и тоже придавили ее — Николай двумя руками, Вася одной.
Колышутся спины трех мужчин, они тяжело дышат, старик негромко покрикивает: «Тихо подымай кверху! Придави здесь! Берегись!»
Фанера заскрипела. Послышался резкий треск. Всё. Старик сложил вместе две тонкие полоски, сравнивая их, провел по острым краям рукавицей и уже совсем иным, более мягким голосом протянул:
— Ну, ребятки, разожгите костер пожарче, воды нагрейте побольше. Дай-ка сюда бритву.
С видом опытного мастера он строгал, заостряя концы лыж.
Парни разожгли костер на совесть, вынесли бак, плотно набили его снегом и поставили на огонь.
— Коля, смотри-ка.— Старик широко развел руки.— Принеси-ка мне три вот таких прямых кола.
— Ладно! — Тогойкин побежал было к лесу, но остановился.—А разве не потребуются два длинных и четыре коротких, Семен Ильич?
— Нет! — замахал рукой старик. — Это когда лыжи сушатся дома, тогда для пары нужно целых двенадцать палок. А тут и трех хватит.
— А я ничего не понимаю,—нерешительно проговорил Вася.— Неужели из этого получатся лыжи?..
— Пойдем, я тебе объясню.
— Правда, ты иди с ним, Вася.
Тогойкин выдернул из-под остатков хвороста веревку, намотал ее на локоть и свернул кольцом. Старик работал и прислушивался к разговору уходящих в лес парней.
— Концы мы сначала размягчим теплой водой,— слышался голос Тогойкина.
— Да-а? — удивился Вася.
— Затем мы их осторожно начнем загибать, а потом заморозим.
— Ну-у!
— А вот почему только три кола, этого и я не понимаю. Я бы на двенадцати палках... Ну, он, наверно, лучше знает.
— Знает, конечно, — согласился Вася, — уж он-то знает!
Голоса становились все глуше. Семен Ильич просидел довольно долго и уже сделал конец одной лыжи и принялся за вторую, когда подошла Катя и сказала:
— Мы с Дашей должны сварить куропатку. Старик прекратил работу, поглядел на девушку и полным нежности голосом заговорил:
— Это правильно, дочка! Именно вы, девушки, должны сварить суп и накормить всех нас. Как только освободится посудина, мы скажем. А пока иди туда. Или посиди тут маленько.
Катя села рядом с Коловоротовьш.
— А как здесь хорошо-то! Я еще никогда-никогда не сидела у зимнего костра, Семен Ильич. Вы, наверно...— Так и не договорив, она уронила голову себе на грудь и задремала. Старик поднял Катину рукавичку и натянул ей на руку, а она далее не шевельнулась. Вот до чего, бедняжка, уморилась.
Боясь, что Катя молсет упасть в костер, Коловоротов, осторолено передвигаясь, загородил ее собою.
Весело пляшет живое пламя костра. Пляшет и кланяется, пляшет и кланяется, похлопывает себя по бедрам, подскакивает и приседает. С треском вылетают из огня горящие угольки, а падая, чернеют с тихим шипением. В небо, кружась, улетает густой рой искорок.
В такой тишине хороню слушать дыхание тайги. То будто прошуршат над тобой быстрые крылья большой стаи птиц, то скрипнет что-то, ну совсем как полозья мчащихся: легких саней, то вдруг зашипит, что твое брошенное в воду раскаленное .железо. А временами где-то гулко ухнет — будто что-то взломали под снегом или под водой, или лопается мерзлая земля, а может, просто рушится старое дерево...
Старик строгает, строгает, заостряет кончик лыжи.
Вернулись парни. Тогойкин — с большой вязанкой сучьев, а Вася — с тремя кольями под мышкой. Несмотря на то что старик предупреждающе помахал им рукой, чтоб не шумели, и парни подошли совсем тихо, Катя испуганно встрепенулась и поднялась.
— Катя, иди, милая, — ласково, по-домашнему проговорил старик.—Мы скажем, когда освободится посуда, тогда придете варить куропатку.
— Мы сами сварим!
— Нет, это сделают Катя с Дашей! — решительно перебил Васю старик.— А ты давай скорее колья!
— Как славно здесь у костра,—тихо сказала Катя ребятам.— Я даже немножко вздремнула и так хорошо отдохнула... Надо бы и Даше...
— Вот варить будете, и Даша придет. Вы-то уж по-вкуснее нас сварите.— Николай подмигнул Васе: мол, как бы не так!
— Конечно! — Катя сделала вид, что восприняла слова Николая в самом прямом смысле, и с видом человека хорошо отдохнувшего и беззаботного ушла, плавно помахивая руками.
Уцепившись за плечи парней, Семен Ильич встал на ноги. Они нагребли кучу снега, построили барьер, тщательно утрамбовали его, воткнули все три кола, причем средний чуть отступя от ряда, и стали заливать водой из бака.
— Набейте бак да поживей вскипятите!
Николай и Вася взяли старика под руки, привели и усадили у костра, а сами принялись набивать бак снегом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41