.. Между деревьями ютились кусты красной и черной смородины, шиповник. В высоких зарослях вили гнезда птицы. Гнездование птиц в таком укромном месте, окруженном со всех сторон водой, в летнее время, конечно, вполне естественно. Но кто же насадил здесь деревья?
Он остановился на самой высокой точке острова, решив осмотреть все озеро.Пламя его костра целиком охватило поваленное дерево и ярко осветило опушку леса. Нигде по берегам озера не было следов пребывания человека. Никаких охотничьих примет, ни остова шалаша, нигде не торчал забитый рукою кол.
Вдруг он увидел, что у двух лиственниц, склонившихся друг к другу над водою, а сегодня над замерзшей гладью озера, сломаны и опалены огнем вершины. Тогойкин сначала было обрадовался, а потом застыл в недоумении. Пламя костра не могло подняться так высоко. А молния расщепила бы деревья до самого основания. От пала деревья подгорели бы снизу. Откуда же мог прилететь огонь, подпалить только эти две вершины и погаснуть?
Мучительно размышляя об этом, он спускался с острова...За озером начинался подъем с широкими террасами, похожими на огромные ступени.
«Откуда мог появится огонь, который спустился сверху на два дерева?» — назойливо вертелась в голове все та же мысль. А какое ему до всего этого дело? Ему других забот хватает! Гораздо интереснее думать о товарищах, оставшихся там. Что они сейчас делают? Еще хочется угадать, каким будет первый человек, которого Он встретит завтра утром, ну, пусть днем или вечером.
Неожиданно и ярко вспыхнула в его голове догадка в тот именно момент, когда он, казалось, забыл об огне. Скрещенные сухие вершины терлись, терлись одна о другую и в сухую ветреную летнюю погоду задымили и загорелись. Обгоревшие, они обломились и упали в воду. Обезглавленные лиственницы горели какое-то время, как свечи, и погасли. Так иногда и случаются без всякого участия человека лесные пожары, превращающие красоту и богатство леса в золу и прах...
Николай шел, твердо уверенный в правильности и несомненной пользе своей догадки, и был радостно удивлен, когда понял, что добрался до вершины горы. Собственно, это даже не гора, а пирамидальный холм на хребте водораздела.
Оказалось, что необъятная тайга-матушка отсюда стремительно катится вниз и кончается далеко-далёко. А за кромкой леса, насколько хватает глаз, раскинуты белые просторы полей или сенокосных угодий, перемежающихся островками лесов.
На конце длинного мыса, далеко вдавшегося в большое озеро, темнеет неубранная копна сена, или охотничий скрад, или большой куст тальника. До боли в глазах вглядывался Николай, но так и не смог определить, что это такое.
Вот досадно, что нет бинокля!.. А зачем вообще думать о вещах, которых нет. Но сворачивать туда и уточнять, что там такое, не время. И, будто обидевшись на кого-то, он оторвал взгляд от черной точки. Вдруг он встрепенулся и насторожился. Под тем самым местом, где он стоял, словно бы вынырнула бойкая речушка и, поворачиваясь то вправо, то влево, вроде бы играючи, стремительно сбежала по самой середине долины, как бы решив пренебречь зимним глубоким снегом. Николай так обрадовался этой речке, что ему
казалось, будто он видит подо льдом, как струится она своим прозрачным светлым потоком, мелькая камешками» перекатывающимися на чистом дне, и сверкая какими-то резвыми рыбками.
Почувствовались неуловимые признаки обжитых мест, почуялось теплое дыхание человека... Он не сумел бы объяснить словами, какие именно приметы за-» ставили его в это поверить. Он мог бы только сказать, что угадал это сердцем! А кто такое поймет? Разве что тот, кто тебя горячо любит. Была бы тут Лиза...
«Бинокль!.. Лиза!»—мысленно упрекнул он себя. Но ему было не до упреков, слишком его переполняла радость...— Посмотрим, куда ты меня приведешь! — громко выкрикнул Николай, и, не спуская глаз с каменистой речки, счастливый и решительный, он стремительно понесся вниз под гору.
Выкатилась ясная, полная луна, разливая вокруг белесый свет.Уныло начался первый вечер без Тогойкина.Собрались ужинать. Девушки дали Фокину сухарь с маслом, напоили Калмыкова теплым морсом, а все остальные молча поели какого-то подобия каши из листьев. Каждый думал о Тогойкине. Как-то он там один, в тайге? Однако никто и словом о нем не обмолвился.
Иван Васильевич Иванов понимал состояние людей, потому что и сам ни о чем другом не мог думать.До сих пор они держались благодаря тому, что с ними был Николай Тогойкин. И не только в том дело, что он заготовлял топливо для костра, приносил кипяток и раздобывал какие-то съедобные травы и ягоды. Ясно и понятно, как это важно. Но само присутствие этого здорового и общительного человека не давало людям сникнуть, потерять надежду на спасение.
А теперь люди будут все острее ощущать свое сиротство в этой укутанной снегом необъятной тайге. Так будет два первых дня. Потом, на третий день и на чет-
вертый, начнется ожидание, не менее тревожное в своей неопределенности.Если Коля вернется, не встретив людей, и будет еще в силах двигаться, он подкрепится остатками пищи, проспит ночь и снова уйдет, но уже в другом направлении. Опять волнения, опять ожидания. Надо беречь силы. Больше всего — душевные.
Как помочь людям? Ведь нельзя же допустить, чтобы хоть кто-нибудь оказался побежденным в борьбе с сомнениями. Будь он искусным рассказчиком, хорошим певцом... Ерунда! Никакой самый распрекрасный певец или рассказчик не в силах развлечь людей, заставить их забыть о чудовищной беде, которую им уготовил случай. И нарочитое веселье может только усилить печаль и вогнать в еще большее уныние. Конечно, все сейчас только и думают о Тогойкине. А начни разговор о нем — не обойдется без жалости по его адресу: идет, мол, один-одинешенек по дремучему лесу... Это недопустимо. Он — светлая надежда. Единственная. А надежда не может быть жалкой.
Но чем же все-таки помочь людям?А почему, собственно, он выделяет себя? Чем он лучше других? Нет, он себя не выделяет. Но именно он должен что-то придумать, чтобы разрядить обстановку. Он — партийный работник и обязан уметь ладить с людьми, он не может позволить им падать духом, он не смеет участвовать в этом унылом угасании надежды.
Пока человек в состоянии выразить другому свои мысли и чувства, пока он способен понимать мысль другого — они жив, он силен. Пусть каждый расскажет свою жизнь. Кому начинать? Ему? Нет, люди подумают, что он старается развлечь их. Пусть начнет самый старший — Семен Ильич Коловоротов. Нет, его, пожалуй, лучше оставить про запас, на завтра. Кроме того, может и не захотеть. — Вася!..
— А?
— Ты где родился?
— В Калининской области...
— Я так и думал.
— А вы разве бывали там, Иван Васильевич?
— И-и, милый, наверно, в Советском Союзе нет такого края, где я не побывал!
— А как вы угадали?
— Каждый человек несет в себе, пусть даже в малой степени, особенности своего родного края. Это выражается в говоре, внешнем облике, в манере держаться. Например, увидев Семена Ильича, я сразу подумал, что он сибиряк. А Попов — настоящий москвич.
— Да, я действительно москвич.
— У тебя, Вася, наверно, много братьев и сестер?
— Было много! Как это вы так здорово; Иван Васильевич!
— А как угадали, что я сибиряк? Все оживились.
— Я ведь родился в большом селе Лебедином, недалеко от городка Максатиха, — с готовностью начал Вася.—У нас там много лесопильных заводов. У меня три брата и три сестры. Да... Было три брата... Я самый младший. Родители мои ведь крестьяне, колхозники.
— Ну, раз крестьяне, значит, у них имеется младший сын. Ха-ха!.. Ну и рассказчик!
— Эдуард Леонтьевич!.. Не надо мешать!
— Да, крестьяне! Сколько я себя помню, Кеша и Ваня всегда жили отдельно. Кеша тоже был колхозником, а Ваня рабочим на лесозаводе... Дома жил только Тимоша, тракторист. Старшие сестры Лиза, Лида и Мотя... нет, Маша...
— Ха-ха-ха-ха! Позабыл, как звали сестру!
— Я не позабыл, ее и так и этак звали. А вообще-то я и правда ее почти не знаю. Она только раз приезжала на свадьбу Лизы и Лиды, когда я учился в четвертом классе.
— А сколько всего было свадеб у Лизы и Лиды?
— Эдуард Леонтьевич, прошу вас, перестаньте!
— Спасибо за совет, товарищ воспитатель1
— Пожалуйста!
— Эдуард Леонтьевич, я на вас не обижаюсь... Лиза и Лида вышли замуж одновременно и вместе сыграли свадьбу и исчезли из дома, словно перелетные птички. Лиза улетела вместе со студентом-якутом Сеней Саввиным в Ленинград. Он зоотехник и приезжал в здешний колхоз на практику. А Лиза была фельдше-
ром. Лида уехала с солдатом-киргизом Аалы Таште-мировым... Ну и богатая же была свадьба! Половина деревни пировала на ней... Три брата, три зятя, две невестки — все радовались и веселились.
— Ну, а ты?
— Я сначала тоже радовался, Иван Васильевич. Аалы Таштемиров пел по-киргизски, а Сеня Саввин по-якутски. Муж Моти, учитель из Кировской области, пел по-русски. Кеша — на гитаре, я — на балалайке, Ваня —на баяне. Очень было весело! Даже отец с матерью плясали. Вот было смеху! И долго потом соседи вспоминали: «Вот была свадьба у Губиных, — всем свадьбам свадьба!»
Ну вот, значит, сначала все шло очень хорошо. Три мои сестры пели песни — они красиво поют,— и вдруг прямо с песни в слезы. Я немножко удивился. Если плачешь, так не выходи замуж, никто тебя насильно не выдает. А если сама выходишь, тогда не плачь. Так я тогда рассудил. Да, пожалуй, и сейчас так думаю. А как увидел, что и мама утирает слезы, я и сам не на шутку расстроился. Они выходят замуж, а плачет моя мама! Что же ото такое? И мне захотелось наброситься с кулаками на моих плачущих сестер, выгнать из дому трех смеющихся братьев, и двух пляшущих снох, и распевшихся трех братьев, а заодно и всех гостей и остаться с одной мамой, и утереть ей слезы, и успокоить ее.
— И-и, бедненький мальчик!—жалостно протянула Катя.
— Молодец, — глухо пробасил Попов и громко вздохнул.
Иванов и Коловоротов улыбались. Видимо, они тоже пожалели тогдашнего маленького Васю, а Фокин лежал тихо, не подавая голоса.
— Тогда я еще не знал, что у женщин смех и слезы легко уживаются.
— А теперь ты уже это знаешь?
— Знаю, Дашенька. Давно ведь это было, очень давно... Я, к счастью, никого тогда не поколотил, а убежал в сарай и зарылся там в прошлогоднее сено.
И вдруг слышу —мама меня зовет, суетится, ищет. Убежал-то я из дома, когда светало. А сейчас уже солнышко начинало закатываться. Вот мама и загоревала. Братья и соседи — все меня искали. Тут я и выскочил из сарая. Отец разгладил буденновские усы и сказал: «Выпори его, сорванца, хорошенько!» — а сам, видно, тоже сильно обрадовался, что я нашелся. Дом наш опустел, все в нем было вверх дном, в избе насорено. Не зная, как загладить свою вину, я решил помочь матери с уборкой. Схватил веник и давай подметать. Со двора вбежала мама, выхватила у меня из рук веник, а самого оттрепала за чуб. «Сестры-то ведь уехали, дурачок!» — сказала она.
По старинному русскому обычаю подметать в доме нельзя в тот день, когда родные уезжают в дальнюю дорогу. Отец, старый буденновец, хотя и посмеивался над всякими суевериями, но матери не перечил, она у нас царствовала в доме.
Так мы и жили. Родители старились, а я подрастал. На Октябрьские праздники, на Майские, под Новый год от сестер приходили поздравительные телеграммы. Из Киргизии, Кировской области, Якутии. Я окончил десять классов и только начал работать в колхозе, как началась война. Все три брата ушли в один день. Через месяц пришло извещение о гибели Кеши. Вскорости одно за другим пришли письма от сестер — их мужья тоже ушли на войну. Через полгода ушел я. И вот сижу здесь...
— А родители?
— Откуда мне знать, Семен Ильич! Давно писем не было. Отец очень болел... Мама, наверно, жива. Конечно, она жива! — У Васи перехватило горло, но он откашлялся и шепотом добавил: — Жива она, жива!
— И с нетерпением ждет, должно быть, возвращения своего младшего сына!—Старик Коловоротов оперся на плечо Васи и начал осторожно ложиться на свое место.
— Живы они! — прогудел Александр Попов, думая о родителях Васи и о своих.
Фокин хотел было что-то сказать, но промолчал. С видом человека, понимающего всю бессмысленность этого разговора, он громко вздохнул и отвернулся.
Девушки занялись жирниками. Раскрытая книга Горького лежала возле них. Иван Васильевич подумал, не попросить.ли Катю почитать вслух, но решил, что лучше это сделать завтра.
— Давайте спать, товарищи. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи, Иван Васильевич...
Полежав некоторое время, Иванов мерно засопел, сделав вид, что засыпает.
Но он еще долго не мог уснуть, — болело искалеченное тело, ныли переломанные кости, не давали покоя тревожные мысли.
Так прошел девятый день.
Речка и человек шли вместе. Точно летящая бабочка, она устремлялась то вправо, то влево, обегала островки лесов, высокие холмы и взгорки, и снова появлялась, и снова убегала, стираясь опередить человека. А человек частенько переходил речку по льду, срезая излучины и мысы.
При лунном свете снег вспыхивал, играл дрожащими бликами впереди, но стоило приблизиться к этому месту, как свет угасал и
вспыхивал чуть дальше. Резко изогнувшись, речка обежала холм, превратив его в остров, и вернулась в старое русло.
Речка и человек шли рядом в полном согласии друг с другом.
Только один раз, идя вдоль берега, человек вдруг остановился и неожиданно свернул в сторону леса. Добежав до опушки, он затоптался на месте, шумно вдыхая воздух и стараясь сдержать волнение. Человек увидел: несколько дней назад здесь прошли олени. Матерый бык, тащивший за собой привязанную к рогам дубину, шел впереди.
Тогойкин боялся ошибки. Ошибешься — тогда несдобровать. Ведь принял же он следы волка за следы лошадей, оленей за следы человека. А сейчас, увидев подлинные следы оленей, он сделал вид, что сомневается.
— Волк! Опять, поди, волк! — торопливо зашептал он и пошел по следу оленя, волочившего дубину.
Так он шел, пока не наткнулся на упавшее дерево, через которое перешагнул олень. Смахнув снег со ствола, не снимая лыж, он уселся верхом на дерево.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41