— Здравствуйте, товарищи!
Люди тихо ответили на приветствие. Раздевшись с помощью Тогойкина и нацепив на нос пенсне, подросток вдруг превратился в седую худенькую женщину.
— Меня зовут Анна Алексеевна. Я врач, — строго сказала она.— А вы, молодой человек, покажите товарищам, где палатки ставить.
Тогойкин тотчас вышел из самолета, и Анна Алексеевна замешкалась, не зная, что сказать молча глядевшим на нее людям. Стараясь сдержать волнение, она наконец тихо проговорила:
— И все это вы выдержали... целых одиннадцать дней...
— Конечно, выдержали! — весьма охотно отозвался Фокин.—Мы и не то можем выдержать, Анна Алексеевна! Нас закалила суровая армейская жизнь! К счастью, девушки наши не пострадали. Им бы, конечно, пришлось туговато...
— Какой герой этот ваш товарищ Тогойкин!
— Какой же это героизм? Молод и не пострадал. А вот мы, пострадавшие, выдержали потому, что такими нас воспитали. И в этом тоже нет никакого героизма.
Попов усмехнулся и стал откашливаться.
Фокин хотел, по обыкновению, прикрикнуть на него, но, кинув в его сторону злобный взгляд, смолчал и с улыбкой повернулся к врачу:
— Настоящий героизм — это то, что вы добрались до нас, Анна Алексеевна! В вашем возрасте!.. Сквозь тайгу!.. На каких-то оленях!..
— Я привыкла ко всяким переездам,— сухо ответила Анна Алексеевна.
— Человек, не закаленный в армейских условиях, женщина преклонных лет.
- Не знаю, закалилась или нет, но в армейских условиях, как вы изволили выразиться, и я была...
— Да-а?
Разговор на этом прервался.
«И в армии по-разному служат, — думала Анна Алексеевна. —Одни в огне сражений... Другие за всю жизнь выстрела не слышат. Но -именно они-то больше всего и говорят о своей армейской закалке...»
Анна Алексеевна встряхнула головой, словно отмахиваясь от своих,дум, и дговернулась к Кате и Даше.
— Ну, девушки, пойдемте готовить палатку для приема.
«Не предполагал я, что и она могла быть в армии, и потому не совсем то сказал, — раздумывал Фокин.— Когда же она была в армии? Неужели в эту войну? Лет-то ей немало, могла и в гражданскую... Так то детские забавы... А Иванов словно онемел,— видно, не понравился ему мой разговор с врачом...»
— Сержант Попов!—резко сказал Фокин.— Почему ты вмешиваешься в разговор командира? Не знаешь устава?
— Я ведь ни слова не сказал, товарищ капитан.
— Слов ты не говорил, но смеялся!
— А по-моему, никакого разговора-то и не было,— усмехнулся Иванов.
Подойдя к Тогойкину и взяв его за руку, старый Титов зашептал ему:
— Так ват, сынок, выходит, что все правда!
— Что, Иван Дмитриевич?
—- Как что? Ты и вправду спустился с Крутой...— Он помолчал, потом спросил: —Ну как, все было хорошо в пути?
— Все! Видел медвежью берлогу.
— Да что ты? — Старик разволновался и опять перешел на шепот:—Это где же, сынок? По какую сторону озера?
— Это ближе сюда... От голого холма, ну, того, на котором одинокая лиственница, километра четыре будет.
— Так близко? — Старик поймал Тогойкина за рукав, притянул его к себе и зашептал ему на ухо:—Эх, были бы у нас пули!..
— Есть у меня немного пуль.
— Каких? Откуда? Где они, сынок?
— Так ведь Прокопий дал мне ружье и патронташ.
— Да ну?.. Ах, да, ты же к Акулине заезжал, она и дала. Смотри-ка, вот какой ты запасливый, сынок!..
— Товарищ Тогойкин! — крикнула Даша, высунув-» шись из палатки.— Где ты? Иди сюда...
Свободных людей не было. Немногословный, большеносый, могучего сложения, Семен Тугутов, задумчиво поглядывая вокруг своими светлыми глазами, ушел с Прокопием Титовым в тайгу, охранять пасущихся оленей. Уже стояли две палатки с жарко натопленными железными печками. Вася Губин с Коловоротовым собирали вещи. У пылающего костра, на котором варилась в котлах пища, остался одйбс Кирсан. Он останавливал каждого проходящего мимо человека и задавал вопросы, искательно приближая к нему свое широкое лицо, обрамленное черной бородой и бакенбардами.
— Дед Иван! — крикнул Кирсан проходившему старику Титову.—Как ты назвал эту поляну? Плоская? Или еще каким чертом?
Старый, якут, воспитанный на древних поверьях, не привык произносить вслух название местности. Не положено это, раз ты сейчас тут, на этой местности, находишься. Дух местности может обидеться. А Кирсан не только произнес название, а еще и черта помянул. Поэтому старик Иван сделал вид, что не слышал вопроса, и быстро прошел дальше.
Когда на опушке поляны появились Коловоротов и Вася Губин, Кирсан к ним тоже пристал с расспросами. Он старательно выговаривал русские слова, но те, ничего не поняв, отошли от него. Как ни старался Кирсан говорить по-русски, ни один русский его не мог понять. Поглядывая по сторонам, чтобы поймать еще кого-нибудь,— уж очень хотелось побеседовать,— он ходил вокруг костра и поправлял огонь, наблюдая за варевом.
Учитель Никитин и Тогойкин переносили на носилках лежачих больных из самолета в первую палатку. Там их Анна Алексеевна осматривала и делала пере-
вязки, после чего Тогойкин с Никитиным переносили больных во вторую палатку для подготовки в путь.
С той минуты, как старик Иван услыхал про медвежью берлогу да еще узнал, что есть ружье и пули имеются, он буквально потерял покой. Ему необходимо было поговорить с Тогойкиным наедине, и он стал ловить подходящий для этого момент. То нагоняя, то поджидая его, он тихонько упрашивал о чем-то Николая. Наконец Тогойкин дал старику слово показать ему берлогу.
План, который созрел в голове старика, был весьма прост. Он строго накажет Прокопию: «Как доедете до Длинного увала, напои людей чаем, покорми оленей, а мы с Николаем тем временем быстренько съездим в одно местечко». Они возьмут лыжи, ружье, топор и на первой нарте поедут к берлоге. Затем—либо подождут у Длинного увала остальных, если приедут раньше, либо догонят, если опоздают...
Когда выносили из палатки Калмыкова, Анна Алексеевна зажмурилась, покачала головой и вздохнула. Девушки, глядя на врача, поняли, что он безнадежен.
Анна Алексеевна наложила шину на сломанную ногу Попова и похвалила его друзей за то, что они натянули ему сорванную с головы кожу.
— Я страшно испугался, подумал, что ослеп, а это кожа с головы глаза закрывала, — рассказывал Попов.— Когда Коля сдвинул кожу, оказалось, что я лежу, вытаращив глаза!
Осматривая Ивана Васильевича, Анна Алексеевна тихо спросила:
— Очень больно?
— Сначала очень болело...
— А сейчас?
— Сейчас ничего...
— Не может быть, и сейчас больно...
— Было гораздо хуже.
После перевязки они еще немного поговорили. В их коротком разговоре не было ни пышных фраз, ни громких слов. Старый врач не убеждал пациента в спасительности медицины, настоящий воин не говорил о воинском долге и героизме.
Тогойкин и Никитин перенесли Иванова во вторую
палатку и пошли в самолет за Фокиным. Видя, что они долго не возвращаются, Катя решила узнать, в чем дело.
— Фокин не хочет,— вернувшись, сказала она смущенно,— он просит, чтобы вы сами, Анна Алексеевна, пришли к нему... Пожалуйста...
Помолчав некоторое время, Анна Алексеевна тихо спросила:
— Это ведь тот товарищ, который говорил о закалке? Ну что же, возьмите лампы, пойдемте.
Усталый, старый человек, она уперлась ладонями в колени и, тяжело поднявшись, направилась к выходу. Фокин встретил врача с ликованием:
— Вот смотрите, учитесь, герои! Ведь я же вам говорил, что человек самой гуманной в мире профессии и верная дочь великого русского народа Анна Алексеевна обязательно придет сюда!
— Как и остальным, вам следовало бы перейти туда, товарищ.
Не спуская с врача глаз,—невинно-голубые, они так не вязались с его обликом,— Фокин просительно и несколько капризно заговорил:
— Ведь я один остался, Анна Алексеевна... Пожалуйста, я прошу вас осмотреть меня здесь.
— Но ведь там, в специальной палатке, светло, тепло и чисто.
— Я человек неприхотливый. Мне и здесь хорошо. — Но там лучше.
— Я боялся получить лишнюю травму.
— Какая еще травма?
— Да разве они санитары! Хватают людей и кидают на носилки, словно это не люди, а чурки. Я видел!
— Товарищ, это неправда!
— Они уже успели наговорить вам обо мне?
— Вы очень дурно думаете о людях... Ну, девушки, разденьте товарища...
По окончании осмотра Анна Алексеевна сказала Фокину:
— Я считаю, что вам следовало бы ходить. У вас ушиб правой лопатки, возможно, есть трещина, но перелома нет.
— Если бы я мог ходить, я бы с огромной радостью...
Как только Прокопий Титов и Семен Тугутов пригнали оленей, люди поели и начали собираться в дорогу. Все делалось четко и быстро. Какие-либо сомнения выражал разве что один Фокин. Сначала он поднял ненужный шум, чтобы не забыли в спешке погибших летчиков. Узнав о том, что летчиков первыми уложили на нарты, он будто успокоился, но вдруг стал упрашивать, чтобы его везли подальше от них. Получив обещание исполнить его просьбу, он помолчал немного., но забеспокоился о своем бочонке с маслом и двух коврах. Услыхав, что бочонок с маслом уже погружен, что в один ковер завернуты летчики, а второй подстелен ему самому, он вроде бы окончательно успокоился. И все-таки, когда его вынесли на носилках и уложили на нарты, он снова учинил скандал. Выяснилось, что назначенный каюром на его нарты Семен Тугутов не знает русского языка.
— Как же я поеду по зимней тайге с глухонемым человеком? — выкрикивал он, давясь слезами.— Ведь он не поймет, даже если я буду умирать!
А Семен не только не умел говорить по-русски, но даже и родным якутским языком пользовался весьма скупо. Словом, было решено, что с Фокиным поедет Лука Лукич, а Семен повезет Иванова. Когда и этот конфликт был улажен, весь обоз тронулся в путь.
Пламя оставленного костра трепетало и размахивало огненными крыльями, освещая затерянную в тайге снежную поляну, снова ставшую безлюдной.
Под покровом густого пара от собственного дыхания, отдохнувшие олени бежали дружно и легко. Рога, рога, рога... Издали могло показаться, что передвигается таежный лесок.
Старик Иван с Тогойкиным ехали на первых нартах. Их везли два лучших быка. Поднявшись вместе со всеми до вершины таежного хребта, они вырвались вперед и постепенно стали отдаляться от остальных.
Старик оказался совсем несловоохотливым спутником. Но несмотря на это, ехать с ним было все-таки интересно. Пролетит ли над ними маленькая пичужка, протянется ли сбоку ниточка следов одинокого горно-
стая, просвистит ли с дерева любопытная остроухая белочка, выпорхнет ли из куста с шумом и треском глухарь — он все приметит, все услышит, проявит ко всему живой интерес. А если они подъезжали к какому-либо пригорку или просто маленькому подъему, старик по-юношески соскакивал с саней, легко бежал за нартами, а потом ловко садился обратно.
Тогойкин старался следовать его примеру. Оказывается так вот, соскакивать с саней, потом пробежаться и снова сесть, очень полезно, лучше, чем сидеть сиднем в санях. Это и для тебя хороший отдых, а уж об оленях и говорить не приходится.
Старик изредка бормотал какие-то отрывочные слова и слегка трогал крупы оленей легонькой палкой — хореем. Животные, повинуясь ему, то замедляли, то ускоряли свой легкий бег.
Через определенные промежутки времени он вдруг останавливал оленей и давал им короткую передышку. Казалось, он насквозь видит такие места, где стоит оленю копнуть снег, как из-под него появятся обильные куртины свежего ягеля.
Пока олени кормятся, старик раскуривает трубку и тут уж охотно заводит разговор. Теперь он называет места, те, что они недавно проехали и куда скоро приедут. Не названным остается место настоящей стоянки.
Оказывается, все здесь было исхожено им вместе с Никушем. Вот на том мысу они с одного дерева свалили трех черных глухарей. А вон с верховьев того распадка однажды подняли двух сохатых, и только по его, Ивана, оплошности достался им один тощий бык, а жирная яловая лосиха ушла. И даже на это добрый Ни-куш не сказал ни одного обидного слова, не попрекнул его.
— Самое дурное дело — это ворчливый компаньон! — Иван высоко поднял руку с дымящейся трубкой.— Если едете на охоту с обоюдного согласия, то должны действовать как один человек. И обдумывать все вместе и вместе решение принимать. Если решение ваше верное и все у вас удачно — будьте счастливы и радуйтесь вместе, а если ошибетесь и потерпите неуда-
чу — не упрекайте друг друга, терпите вместе. Наверно, и в вашей работе так?
— А как же иначе! Какое же удовольствие работать с человеком, который вечно ворчит и вечно недоволен своим товарищем?
— Все должно быть общее, как удача, так и промахи... Ну, пора трогаться.
Долго ехали молча и настороженно, пока стремительно не скатились с довольно крутого мыса. Остановились в лесу.
— Мыс, который мы проехали, называется Старый мыс,— сказал Иван, раскуривая трубку.— Старых лиственниц, видел, наверно, осталось мало, а молодых еще нет. Очень скупа та сторона. И дичь там всегда настороже, пуглива. Ни разу нам не удалось как следует поохотиться на Старом мысу. Раз только мимоходом случилось мне кое-какую мелочь с собою прихватить, вроде белок и горностаев, да и то самую малость... Ну ладно, давай двигаться дальше!..
Опять ехали долго. Ехали молча. Настороженно и чутко сидели рядышком, словно рассматривали какую-нибудь замечательную картину или слушали прекрасную музыку...
Проезжая под горой Крутой, Тогойкин с улыбкой смотрел на лыжный след, прочертивший гору сверху вниз.
—Тут и правда круто...— начал было Николай, но старик прервал его, толкнув локтем.
Опять ехали долго. И опять молча.
«Как-то там Калмыков?» — с тревогой подумал Тогойкин и пожалел, что рассказал старику о берлоге.
Пусть даже и сказал, но зачем было соглашаться ехать, оставив своих где-то позади.
Олени остановились.
— Длинный Увал приближается,— глухо сказал старик. Он закурил и поперхнулся табаком.— Надо постараться проехать мимо как можно тише.
— Почему?
— Тебе, Николай, может, и смешно покажется, однако иные старые места, коль назовешь, находясь на них же, не дай бог что может случиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41