А человек наверху то тяжко стонал, то вдруг замолкал. Губин стоял поодаль от деревьев, задрав голову, и молящим голосом просил:
— Иван Васильевич... милый... Потерпи... Мы сейчас...
Пинками ноги Тогойкин отломал сук, привязал его к концу веревки и, отойдя на несколько шагов, замахнулся. Привязанный сук стремительно взметнулся вверх, но пролетел чуть ниже ствола.
Тут подбежали девушки.
— С ума вы спятили, он же разобьется!—закричала Даша.
— А там останется, так здравствовать будет? — огрызнулся Тогойкин и, сняв пальто, бросил его на снег.
— Ну, не ругайтесь... Ну, пожалуйста, не ругайтесь! —взмолилась Катя. Она говорила так трогательно, так жалобно, что, будь это в иной, обстановке, все бы наверняка рассмеялись.
Тогойкин утоптал ногами снег, нашел надежную опору и, размахнувшись, снова с силой швырнул веревку. Сук взлетел на сей раз гораздо выше, зацепился за ветвь, и веревка осталась качаться наверху. Тогойкин отломил мерзлую ветку, зацепил ею болтающийся на веревке сук и подтянул. Тогда другой конец поднялся слишком высоко. Веревка была коротка.
— Постойте!..
Все обернулись. Это запыхавшийся Коловоротов ковылял к ним на помощь, подняв кверху руку с веревкой. Он нашел ее по пути.
Вася побежал навстречу Коловоротову, выхватил у него из рук веревку и бегом бросился назад. Тут же стянули с дерева первую веревку, связали ее со второй и снова закинули. Теперь все было в порядке. Нужно было тянуть за оба конца. Дерево начало немного поддаваться. Человек наверху застонал громче.
— Погодите-ка, — спокойно сказал Коловоротов. Все головы повернулись к нему.— Сделайте на концах веревки широкие петли и загрузите их чем-нибудь потяжелее. Может быть, оттуда притащим...
— Чего, кого притащим...— начала Катя Соловьева, но Тогойкин толчком локтя остановил ее и сразу же принялся вывязывать петли.
Кто сколько мог, натащили веток и палок и начали засовывать их в петли. Потом стали тянуть за оба
конца веревки, и вот зазор между стволами несколько расширился.
Человек на дереве застонал еще громче. И люди на земле еще больше заволновались.
— Погодите-ка... — снова сказал Коловоротов. Он поднял руки, встал прямо под деревьями и позвал Тогойкина.— Вот гляди. Когда он начнет падать, его надо толкнуть вот так, на лету, в сторону... Вот так, вот так... — Он несколько раз толкнул ладонями воздух.
Тогойкин стал на место Коловоротова, а тот, припадая на больную ногу, отошел и взялся за веревку.
— Ну, давайте, тихонько... А ты будь настороже! Скрипело мерзлое дерево. Люди тяжело дышали.
Зазор между стволами становился все шире. И вот человека отпустило, он скользнул вниз головой, но зацепился голенищем за торчащий сук и задержался на миг.
— Берегись! — крикнул Коловоротов.
И тут человек сорвался. Тогойкин успел на лету толкнуть его. Взметнув снежную пыль, он тяжело плюхнулся в глубокий сугроб.
Оба парня и обе девушки с криком бросились туда, налетев друг на друга. Все разом закопошились, разгребая снег.
— Погодите-ка...— послышался голос Коловоротова, но на него никто не обратил внимания. Молодые люди подняли Иванова на руки и, не зная, что делать дальше, топтались на месте. — Погодите, говорю. Уложите его сюда, а потом... — Коловоротов говорил, расстилая на снегу пальто, броатенное Тогойкиным.
Бережно уложив Иванова на пальто, все молча окружили его.
— Скончался,— чуть слышно пробормотала Катя.— Скончался!.. И он!..— вскрикнула она, упала на колени, рванулась было к лежавшему, но уткнулась лицом в снег и замерла.
— Разве он мог остаться в живых!—зло покосилась на Тогойкина Даша.— С такой высоты упал!
— Тише вы! Он жив! — спокойно проговорил Коловоротов.
— А? Что? — засуетилась Катя.—Что, что вы говорите!..
Мертвенно-бледное лицо Иванова начало розоветь.
— Иван Васильевич! — Вася Губин хотел броситься на грудь лежавшему, но Коловоротов остановил его рукой.
— Милый!
- Дорогой мой!
Обе девушки хотели склониться над ним, но Коловоротов и их мягко отстранил.
— Давайте лучше понесем его. Только очень, очень осторожно.
Малорослого, худенького и на удивление большеносого капитана, парторга управления авиатрассы Ивана Васильевича Иванова подняли на кожаном пальто Тогойкина и понесли к самолету.
Полежав некоторое время молча, капитан Фокин весьма мирным тоном спросил:
— И что же это он тебе показывал?
— Кто? — Попов почему-то смешался.— А! Ведь мы дежим на пакле.
— Ну?
— Паклю подстелили, мы с вами лежим на пакле.
— Ну? — Голос капитана стал строже.— Что же из того?.. Что же из того, спрашиваю я?
— Ничего... Но можно ведь спичку случайно уронить.
— Понял! Горящую спичку уронить на паклю. Я понял. И ты обещал следить за этим. Но ведь мы с тобой тут вдвоем.
— Втроем, товарищ капитан!..
Калмыков, почти никогда не вынимавший изо рта трубки, сейчас в таком состоянии, что о табаке и спичках говорить не приходится. Так что он не в счет. Значит, сержант Попов должен следить за ним, начальником снабжения, капитаном Фокиным. О том, что опасно курить, лежа на пакле, понимает, значит, только он, сержант Попов! А капитан Фокин... Однако хорошо было бы разок затянуться!..
И вдруг ему невыносимо захотелось курить. В горле и в груди появилось ощущение легкого зуда и жжения.
Так всегда бывает у курильщика, когда нет табака или когда нельзя курить. Какого черта напомнил о спичках этот старый колхозник в меховых галошах шерстью наружу!
Чтобы не думать о куреве и отвлечься от возникшего чувства обиды, Фокин застонал. Он стонал протяжно и настойчиво. А в голову лезли невеселые мысли.
Едва ли Иванов остался в живых... Почему они не идут? А не уйдут ли они, бросив их здесь?.. Нет, нельзя так плохо думать о людях. Нельзя!—упрекнул он вроде бы кого-то, кто внушал ему эти дурные мысли. Но этот кто-то оказался весьма хитроумным и изворотливым субъектом. Но ведь он, капитан Фокин, не говорит, что они нарочно сговорились и покинули самолет. Просто могли же они разойтись в разные стороны в поисках людей, в поисках дороги... Могли замерзнуть, могли, наконец, заблудиться... Нет, Эдуард Леонтьевич, нет, не надо выкручиваться. Это нехорошо, нехорошо! Нельзя так думать о своих товарищах... А вот закурить было бы неплохо. И чего ради этот тип напомнил о спичках!.. Что это? Вроде бы каркнул ворон... Наверно, зарится на покойников, от жадности слюни глотает. А разве ворон зимует в такой пустынной тайге?.. Тьфу ты, надо же было напомнить о табаке!..
Фокин осторожно посмотрел в сторону своих. За Поповым видна широкая колышущаяся грудь Калмыкова. Кашне, которым крепко перевязали голову Попову, пропиталось кровью и стало черно-бурым. Следы крови и на лице подернулись светлым налетом. Левый глаз широко раскрыт, поражающий ясностью взгляд настороженно устремлен вверх.
Попов почувствовал, что капитан смотрит на него, и смущенно заморгал:
— Товарищ капитан, вы слышали ворона?
— Кого? Ворона? Нет! — Фокин сам удивился своей беспричинной лжи. Помолчав какое-то время, он тихо спросил: — А с чего это он закаркал?
— С чего? Людей боится.
— Неужели от страха? А не от радости ли?
— Со страху, со страху, товарищ капитан! Людей-то много бродит, спасая товарища, он этому рад не будет.
Когда он, подлец, радуется, так булькает, точно пустая бутылка, брошенная в воду!..
И опять некоторое время они лежали молча. В промежутках между стенаниями капитан думал. Два мертвеца лежат под открытым небом, один человек умирает здесь, рядом. Парторг Иванов тоже погиб. Конечно, он погиб! Повис, говорят, на каком-то дереве. А они вот лежат тут, искалеченные. И будто от всего этого ворон, витающий в небесах, испугался и закричал со страху! И чего ему бояться таких вот, как они? Что они могут с ним сделать? Впрочем, те вроде бедовые ребята! Неужели в самом деле у них такие храбрые сердца? Может, просто от тупости, они не понимают степень беды?
И почему-то в воображении капитана возникла высоченная горная вершина, покрытая льдом и снегом. Где он мог видеть эту гору? По складкам горы широкой полосой сползает снежный пласт. И вдруг из-за горы выскакивает на пружинистом кавалерийском коне всадник в косматой бараньей папахе. Из каменных глыб, раскиданных по пути, копыта коня высекают искры. Но вот всадник натягивает поводья и резко осаживает его. Задрав кверху голову, конь сжимается для нового прыжка. Всадник — кавказец. Кавказ... Фу-ты! Да это же нарисовано на коробке папирос «Казбек»!..
И снова возник приятный и мучительный зуд в горле. О, хоть бы разок затянуться и постепенно, с присвистом, медленно-медленно выпускать струйку дыма!.. А почему бы не взглянуть на этого самого всадника!
Украдкой, краешком глаза поглядывая на Попова, Фокин с трудом извлек левой рукой папиросы, лежавшие в правом кармане, и положил их позади себя. Попов, видимо, ничего не заметил. Подождав немного, Фокин покашлял. Попов и на это не обратил внимания. Тогда капитан достал коробку и стал внимательно разглядывать всадника, потом осторожно открыл крышку, понюхал папиросы и положил коробку себе на грудь. Осторожно порывшись в кармане, он вытащил спички, положил их на папиросы и прикрыл сверху ладонью. А в груди у него запершило, в горле защекотало, и голова стала тихо кружиться.
Коробок спичек, словно наэлектризованный, щекочет
ладонь. И даже прошла дрожь по руке, начало млеть и замирать сердце, пересохло в горле, и капитан начал часто-часто глотать слюну. Лежа вот так, он неожиданно для самого себя нажал кончиком среднего пальца, и вдруг спичечная коробочка, легко щелкнув, раскрылась. В тот же миг Попов резким движением руки смахнул с груди капитана и папиросы и спички. Фокин от неожиданности вскрикнул, но тут же замер. Он лежал некоторое время молча и размышлял. Возмутиться и накричать на Попова или обратить все в шутку? Кричать надо было сразу, а шутить — вовсе нет у капитана такого желания. И потому он спокойно, вроде бы просто удивляясь, спросил:
— Как прикажете вас понимать, товарищ сержант?
— Поймите; товарищ капитан, что играть с огнем нельзя... Наши идут! Иванова спасли!
Спасли! Хорошо, конечно, если спасли... Пока Фокин, отвлеченный этими раздумьями, молча лежал, Попов; повторил еще увереннее:
— Спасли, товарищ капитан!
Нет, это не просто надежда на хороший исход. Нет, он верит, он говорит таким твердым голосом, таким уверенным тоном, будто рапортует командиру о только что виденном собственными глазами. А ведь за ложный рапорт отвечают головой, Попов это знает. Фокин лежит и молча ждет. Теперь и он слышит голоса. Люди переговариваются. Они явно что-то несут, но очень медленно; осторожно, он слышит сухой треск. Наверно, задевают на ходу мерзлые сучья.
—Правда, несут,— пробормотал себе под: нос Фокин.
Уже слышно тяжелое дыхание людей, остановившихся у самолета.
— Пойдите и приготовьте все,— произнес решительный голос Тогойкина,
Когда девушки вбежали и завозились возле Калмыкова, Попов помахал рукой, показывая свободное местечко за Фокиным:
— Туда, туда! Ему будет тяжело рядом с Калмыковым.
— Почему здесь? — забеспокоился Фокин.— Здесь не надо...
Тут появился Тогойкин и распорядился уложить Иванова между Фокиным и Поповым.
— Сюда!..— показал он и зашагал к выходу.
В голосе Николая появились властные интонации, как у человека, абсолютно уверенного в том, что его распоряжения не могут не выполняться. И держался Тогойкин так, будто он здесь старший. Девушки послушно подскочили, осторожно передвинули Фокина и захлопотали, готовя место для Иванова.
Все это не нравилось капитану, пожалуй, даже раздражало его. Однако говорить об этом он не счел возможным. Тогойкин как-никак единственный уцелевший мужчина. И, судя по всему, он действительно человек смелый и расторопный... Попав в такой переплет, не будешь, пожалуй, выбирать себе место по вкусу! И не станешь говорить, с кем тебе хотелось бы лежать рядом, а с кем нет. Только бы не оказался Иванов уж слишком изуродованным, а то просто страшно...
— Ну как там, готово? — неторопливо спросил Тогойкин, просунув голову в пролом.
— Готово! Готово!
Оттуда, снаружи, послышался тихий стон.
— Тихонько, ты как-то это небрежно делаешь! Осторожнее, миленький! — Катя и Даша, одна по-якутски, другая по-русски, молили Тогойкина, который нес Иванова, крепко прижав его к груди.
Когда он положил капитана на приготовленное место, обе девушки опустились на колени и начали осторожно вытаскивать из-под раненого кожаное пальто.
Если сложить возраст Кати и Даши, то едва ли получатся годы, прожитые Ивановым. Когда еще их не было на свете, Иванов уже вступил в партию. А сейчас они походили на любящих матерей, готовых на любые муки за спасение сына. Они низко склонились над ним и, вытянув губы, что-то шептали. Со стороны слышалось бессмысленное: «Чу-чу, чу-чу, чу-чу!..» Но сколько в этих непонятных звуках было нежности.
Эти две девушки, русская и якутка, еще не перевалившие за комсомольекий возраст, превратились в матерей-печальниц, тех самых, что всегда в трудные моменты нашей жизни оказываются возле нас, умея
согреть своим теплым дыханием, поддержать своими нежными руками.
— Когда его несли, он два раза открывал глаза...— начал было шепотом рассказывать Вася Губин только что вошедшему, а вернее сказать — вползшему, Колово-ротову. Но девушки замахали на него руками и не дали договорить. Все затихли — и те, кто лежал, и те, кто стоя наблюдал за Катей и Дашей.
Вдруг Иванов широко раскрыл глаза. Он не мигая смотрел куда-то в пространство. Девушки встрепенулись и еще ниже склонились над ним. Теперь в их облике, в их внимательных лицах появилось что-то новое. Не просто жалость и сострадание, но и надежда.
Веки Иванова дрогнули. И глаза уже смотрели осмысленно. Было ясно, что он видит. Он перевел взгляд с Кати на Дашу. Еще раз. Потом улыбнулся. И тут уж никто не мог выдержать — заулыбались все.
Как часто в обыденной жизни мы можем битый час болтать с кем-нибудь, а расстаемся, так и не поняв друг друга. А вот в таких исключительных обстоятельствах человек становится необыкновенно проницателен, он без слов, по выражению глаз, по выражению лица, способен понять другого человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41