— Они же девчата, — твердо произнес он. — А ты мужчина! Иван Васильевич одобряет. И товарищ Фокин.
—- Нет, вранье! — поторопился вставить Фокин. — Я — нет. Инфекция попадет.
— Инспекция!.. Какая же тут инспекция? Голова-то моя!
Попов то ли неправильно расслышал, то ли не знал, что такое инфекция, или нарочно исказил слово, чтобы разрядить обстановку. Никто разбираться в этом не стал.
«Когда же ты говорил со мной?» — размышлял Иванов. Он приподнял голову, но, увидев просящий взгляд Попова и в то же время такую решительность, промолчал. Мельком взглянул он в сторону Тогойкина и невольно кивнул ему головой в знак одобрения.
Тогойкин встал на колени и рывком отодрал верхний слой толстой повязки. Люди, как по команде, вздрогнули. Даша с болью и тревогой крикнула:
— Я говорю, отмочи теплой водой, слышишь! Когда Вася поднес Тогойкину остатки чая и он уже нацелился сунуть в бак руку, Даша отстранила его руку. Катя успела вымыть и вытереть кружку, налила в нее тёплой воды и протянула Тогойкину вместе с куском ваты. Девушки тоже склонились над Поповым. Все трое действовали слаженно. Катя прикладывала к повязке мокрую вату, Тогойкин осторожно, слой за слоем, отдирал повязку. Даша выстригала прилипшие к ней волосы. Николай размотал во всю длину липнувшую к рукам повязку, вроде бы демонстрируя ее людям, хотя по всему было видно, что делал он это механически. Но тут же обе девушки возмущенно прикрикнули на него.
— Отдай, друг !— сказал Иванов каким-то странно взволнованным голосом.
Тогойкин разжал руки.
Быстро мелькнув, куда-то исчезла длинная ткань с кружевными каемками и почему-то оставшимися совершенно чистенькими голубенькими бретельками. А Тогойкин, точно заколдованный, вперил взгляд в своего подопечного и сидел, не зная, что делать.
— Н-ну, н-ну! — откуда-то из глубины донесся до него гулкий голос Попова.
— Ты что, оглох? — наскочила на него Даша.
— Коля, возьми себя в руки! — послышался спокойный голос Ивана Васильевича.
Тогойкин громко вздохнул и только теперь заметил, что Коловоротов поддерживает обеими ладонями голову Попова и ждет, когда он, Тогойкин, начнет действовать.
Собрав все свое мужество, Тогойкин просунул оба больших пальца под содранную с головы и съехавшую на лоб кожу. Остальными пальцами он расправлял ее, натягивая кверху. Попов, крепко схватившись за полы овчинного полушубка, которым он был укрыт, и прижав его к груди, дрожа всем телом, коротко и громко приказывал:
— Еще!.. Сильней!.. Крепче!.. Во-от! Вот молодец! Девушки, теперь пришейте!
— Ой! Нет! — Девушки испуганно попятились назад.
— Не надо, не надо! Довольно! Будет!—послышалось с разных сторон.
— Ну, тогда завяжите, только крепко-накрепко. Тогойкин и девушки сделали Попову повязку.
Это был для Попова поистине радостный вечер. Он сам умылся, сам вытерся и лежал умиротворенный.
Так прошел четвертый день.
Вася Губин потел к костру. Николай Тогойкин тоже думал выйти, но остался сидеть, прислонившись спиной к стенке. Руки у него свесились, голова склонилась набок, и сам он начал потихоньку сползать, пока спина, не оказалась на полу;
Прямо перед глазами ярко пылает костер на снегу. А по другую сторону узенькой заснеженной долины бешено мчит свои воды горная речка. Над берегом цепью возвышаются скалистые горы. И на их вершинах величаво шумит летний зеленый лес... «Погоди-ка, а зачем же тогда лыжи?»—с удивлением подумал Николай.
Лыжи нужны! Это он помнит даже во сне. Потому что он вообще все помнит... Они потерпели катастрофу и сидят в хвосте разорванного надвое самолета. Искалеченные люди... И здоровые есть. Даша Сенькина, Катя Соловьева... Вася Губин вышел к костру. Он, Николай Тогойкин, должен с завтрашнего утра приняться за лыжи...
Сон и явь боролись в его сознании. И он метался между муками действительности и ложным счастьем сна.
«Милый, перебеги узенькую полоску студеного снега и ступи на цветущую зелень, иди на волю!» — ласково манит его певучий голос сна.
«Оставайся тут, мастери лыжи, спасай людей!» — грозно повелевает ему суровая правда жизни.
Сон умоляет, упрашивает, потому что он лжив.
Явь требует, диктует, потому что она правдива.
Тогойкин знает, что трудности жизни лучше ложного счастья сна, но почему бы не испытать беззаботность хотя бы во сне? И ему захотелось побежать к бешено мчащейся речке, к величаво шумящему зеленому лесу. И вдруг с громким криком: «Нет!» — он проснулся.
Тогойкин остался весьма доволен тем, что не поддался обманчивой прелести сна, что даже во сне не забыл о своих обязанностях. Подумать только, с какой коварной нежностью звала она к себе, эта ложь! Ложь! — она всегда так завлекательна.
Хорошо, что он и вправду не закричал. Незаметно, чтобы он кого-нибудь потревожил своим криком.
Едва освещая тусклым светом крохотный кружок, мерцает огонек жирника. Девушки тихо сидят, прижавшись друг к другу.
«Они, оказывается, сделали и жирник! Когда же они, бедолаги, успевают вздремнуть?» — с жалостью подумал о них Николай.
Тихо, неслышно подобрал он свои вытянутые ноги. Девушки обернулись, посмотрели на него, о чем-то пошептались. Тогойкин тотчас замер.
В темном углу храпел -Фокин. Семен Ильич набирал воздух ртом и шумно, прерывисто выдыхал его.
Еле слышно стонал Калмыков. Щупленький Иван Васильевич и богатырского сложения Александр Попов — оба спали тихо, их дыхания не было слышно.
Возможно, потому, что в сумрачной мгле раздавался громкий храп Фокина, Тогойкин начал думать о нем.
Раньше он, видимо, слишком упрощенно представлял себе военных людей. Именно так он думал — военные люди. Вот идут, например, солдаты. И кажутся они все одинаковыми, как надетые на них шинели. И звания, и одежда — все одинаково. Так же вот и офицеры, и генералы, и даже маршалы... Военные люди... Но ведь каждый-то из них человек. Личность. А это значит, что этих людей очень разных по своему душевному складу, по своему характеру, по своим знаниям, армия объединила во имя одного дела. Например, Иванов и Фокин. Даже сравнивать их неловко. Оба коммунисты, оба
кадровые военные. Вроде бы одна школа. За Ивановым пойдешь не оглядываясь, знаешь, что к свету выведет. А от Фокина хочется бежать, тоже не оглядываясь.
Пламя жирника судорожно замигало и начало гаснуть. Катя тотчас протянула к угасающему огоньку другой, заранее приготовленный жирник. Значительно шире раздвинув тьму, загорелся новый, более яркий и сильный свет.
Даша оторвала бахрому от своего шерстяного платка и заправила ее в потухший жирник.
Потом обе девушки встали и подошли к Калмыкову. Катя смочила ему водой губы, Даша тихо погладила волосы на висках. Постояв немного, девушки вернулись на место, сели и опять склонились друг к дружке.
Вот вам и обыкновенные девушки. А какими оказались отважными, какими благородными людьми. Ведь Зоя Космодемьянская и Лиза Чайкина тоже были обыкновенными девушками. И наверно, до последней минуты своей жизни не считали себя сверхчеловеками.
Так вот размышляя о Кате и Даше, о Зое и Лизе, Николай не заметил, как мысли его перекинулись к его Лизе. Нет, он не просто подумал о ней,— казалось, он услышал ее голос, увидел ее застенчивую улыбку.
Николай был оглушен и растерян, у него перехватило дух. В иных многоречивых книжках какой-нибудь юноша до того умно и обстоятельно рассуждает о своей любимой, до того ловко умеет выразить сложность своих чувств, что просто диву даешься. А в жизни вот только вспомнил ее — и на тебе, перехватило дыхание!
В эти тяжелые дни Николай старался не думать о своей Лизе. Но она сама явилась ему, сама нашла его...
«Инструктор Ленского райкомпарта Елизавета Сергеевна Антонова!» — подчеркнуто холодно и официально пошептал он.
Но это не помогло. Что-то сжало горло, защекотало в носу. Николай рассердился на самого себя, энергично повернулся на другой бок и откашлялся.
Тогойкин почувствовал, что он уже не заснет.. Он будет лежать и тихо думать. Ведь он о чем-то думал, пока не появилась она и не взбаламутила все его мысли. О чем же он думал? И так ведь хорошо ему думалось!
Ах да, о военных... А почему о них? Как почему? Иванов и Фокин, вот про кого он думал!
Наконец-то Николай выбрался на дорожку своих размышлений. И в самом деле, до чего они разные!
Принадлежи они к разным классам, объяснить все было бы проще простого. Нет. И тут было бы все не так просто. Не надо упрощать. Каждый знает, сколько замечательных революционеров, отдавших свою жизнь за народ, вышло из богатых семейств. А такие люди, как Энгельс или Герцен? А декабристы? Или, например, генерал Игнатьев? Или Алексей Толстой? Ведь он граф. А как понять такую историю?
Сын знаменитого богача, улусного головы, коммунист и красный боец, умирал от смертельной раны в бою с белобандитами. К нему подбежал озверелый солдат, батрак его отца, пнул умирающего ногой и заорал: «Выродок, ты опозорил достославное имя свого родителя! » —«Несчастный! — собрав последние силы, сказал красный воин.— Темный раб! Когда-нибудь ты поймешь подлость своего поступка. Ты ударил человека, умирающего за тебя. Ты еще раскаешься...»
Много лет спустя бывший батрак, бывший белобандит, а потом старик колхозник горько плакал, рассказывая об этом.
Так в чем же суть? Суть в том, что мы, коммунисты, а вернее сказать — все советские люди, боремся не только за себя, мы боремся за братство всех людей на земле, мы хотим, чтобы все люди под солнцем жили в мире и согласии. А эта чудовищная война?.. Сейчас мы гоним врага с нашей земли. Но ведь конечная наша цель — победить фашизм. И мы его победим, потому что правда и справедливость на нашей стороне. Поэтому к нам тянутся все светлые умы, все чистые сердца человечества...
Погоди-ка, но как же все-таки ты разберешься со своими капитанами? Если первый наш, то чей же второй? Где-то, в чем-то ты напутал.
Нет, не напутал. Одного Тогойкин назвал настоящим коммунистом, Человеком с большой буквы. А второй? Второго так не назовешь, хотя и он наш. Да, в семье не без урода.
Фокин, словно обидевшись, захрапел еще громче.
Подумать только, ведь сказал ему, Тогойкину: «Выпроси у своего дедушки-шамана серебряные лыжи». Серебряные! Оказывается, он знает, что у якутов были шаманы!.
Тогойкин мысленно усмехнулся и поднял голову. Девушки стояли по обе стороны светильника и о чем-то шептались.. Светильник отражался на стене белым кружком величиной с тарелку. Серебряная тарелка! Серебряные лыжи!'
Тогойкин сел. Девушки удивленно обернулись к нему. Он вскочил на ноги.
— Потише, пожалуйста.—Помимо опасения, что он разбудит спящих, в голосе Даши слышались и нотки насмешки.
— Рано{ Коля, отдохни,—ласково-прошептала Катя, точно заботливая мать своему сынишке.
Николай всплеснул руками:;
— Серебряные лыжи...
—Э, да забудь ты про. это; друг,—довольно громко сказал: Иванов.
Оказывается, он не спал.; Тогойкин подсел к нему.
— Тише! — сердито зашипела на него Даша.— Говорят тебе, тише!
— Человек понервничал. Надо забыть об этом, товарищ секретарь.
— Он прав!
— Кто?
— Серебряные лыжи...
— Что-о? — Иванов, видимо, решил, что Тогойкин бредит, и молча наблюдал за ним.
— Иван Васильевич...—Тогойкин почти лег рядом с Ивановым и торопливым шепотом начал объяснять:— Лыжи я... я; хочу сделать лыжи из крыла самолета.
— Из чего?
— Из крыла! Больше вот так лежать нельзя.
— А что же: дерево? Не поддается? — Приподняв голову, Иванов посмотрел на Попова, снова откинулся и полежал молча.—Коля! Ты сейчас поспи, отдохни, а утром посоветуемся.
Как бы давая знать, что разговор окончен, он отвернулся и в доказательство того, что ему хочется спать, засопел.
Тем временем подошедшая Даша стала дергать То-гойкина за плечо.
— Чего тебе?
— Тише! — раздраженно зашептала Даша.— Уйди отсюда! Дай людям спать, да и сам поспи!
— Спи, пожалуйста! — Тотчас спохватившись, что нагрубил, Тогойкин, желая загладить вину, как можно мягче зашептал: —Правда, вам же тоже надо немножко поспать, хотя бы по очереди...
— Я тебе сказала — уходи отсюда! Дай спать больному человеку!
Иванов хотя и не понимал якутского языка, однако сразу догадался, что они не поладили, и решил выручить пария.
— Даша, мы мешаем? — спросил он.
Даша смутилась. Оказывается, это она помешала двум мирно разговаривавшим людям.
— Извините, Иван Васильевич,— торопливо бросила она Иванову и повернулась к Николаю: — А тебе я сказала — уходи!
— Ухожу, ухожу.
— Из крыла самолета? — задумчиво проговорил Иванов после некоторого молчания.— Не знаю... Из дерева, из железа, из чего угодно, но лыжи необходимы.— Он приподнял голову и опять посмотрел на Попова.-— Утром надо будет посоветоваться. С Поповым, с Семеном Ильичом. Ты бы, Николай, отдохнул. Всего-то немногим больше чаеа прошло, как Мы улеглись.
«Сейчас Даша опять подойдет и будет гнать»,— подумал Тогойкин. «Прошло немногим больше часа...» И это говорит человек, который лежит уже пятый день и неизвестно, встанет ли когда-нибудь. «Немногим больше часа...» Будто у него точные часы. «Отдохни»... А он?..
Тогойкин уже начал было волноваться, но в это время Даша, не обращая внимания на мольбы Кати: «Ну зачем ты его?» —-подошла и гневно зашипела ему прямо в ухо:
— Уйдешь ты отсюда или нет?
— Ухожу!—Тогойкин вскочил и быстро устремился наружу, радуясь, что его прогнали прежде, чем он успел окончательно разволноваться.
Шел густой снег. Хотя в укромных уголках было спокойно, но по вершинам деревьев гудел ветер. На открытых местах, наверно, метет метель. Сквозь быстро мелькающий снег рвется вверх, пылая в смутной пелене, костер. Васи не видать.
Тогойкин направился к костру. Тропинка, протоптанная ими от самолета, уже исчезла. Удивляясь отсутствию друга, он быстрее зашагал, к огню, спотыкаясь и ощупывая подошвами торную тропинку.
Когда он вплотную подошел к костру, Вася неожиданно вскочил, раскидывая в стороны снег. Он прижимал здоровой рукой к груди большой лист бумаги, затрепетавший, словно выпорхнувшая из-под ног птица.
— Что с тобой, дружище?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41