— переспросил тихо старик.— Я думаю... По-моему... А на сколько дней он?
— Пока не встретит человека!
— Нет, товарищ Попов, лучше сразу обусловить количество дней,— сказал Иванов.
То, что Тогойкин должен идти и что об этом надо посоветоваться, понимали все. Более того — все только и думали о том, что он уйдет неведомо куда, а они тут останутся без него. Люди страдали от одной мысли об этом, а тут надо говорит обо всем вслух. Трудно. Очень трудно. Человек всегда старается оттянуть, отложить неприятный разговор. Почему именно сейчас? Л нельзя ли сразу после ужина лечь спать, а утром...
Нет, Иванов привык псе начинать с самого трудного. Прежде всего надо покончить с разговором о сборах.
— Что возьмешь, Коля?
— Не знаю... Ничего ведь нет...
— Лыжи!..— Вася Губин сразу понял несерьезность своего предложения и смущенно опустил глаза.
Попов недовольно откашлялся. Девушки переглянулись. Фокин презрительно отвернулся.
— Верно!—сказал Иванов, точно ему напомнили что-то очень важное, о чем он сам забыл.— Это совершенно правильно. Лыжи нужны и сухари!
— Не надо! — воскликнул Тогойкин.— Я совершенно здоров, и со мной ничего не случится! В тайге много ягод, листьев разных...
Вася тем временем откуда-то достал скудный запас сухарей.
— Ты ведь не на прогулку,— прогудел Попов.
— Ради всех нас. Если тебя постигнет неудача...— печально начал Семен Ильич.
Но Иванов, не желая, чтобы этот разговор углублялся, поспешно вставил:
— Возьми! — Нет!
— Тогда не пойдешь!
Тогойкин опешил. Такое ему не могло прийти в голову. Он с раздражением схватил горстку сухарей, сунул их в карман пальто и обиженно проворчал:
— Большевики когда-то с осьмушкой хлеба победили интервенцию четырнадцати держав... В разведку наши ребята тоже без сухарей идут... А я в своей родной тайге...
Неожиданно подскочила Даша, выдернула у него пальто, насыпала в карманы сухарей, достала иголку с ниткой, крепко зашила карманы и кинула пальто Николаю.
— Большевики!.. Ты только один здесь большевик! — презрительно сказала она.
Чувствуя всю бессмысленность сопротивления, Тогойкин мирно пробормотал:
— Слишком много, Даша. Очень уж большие карманы.
— Большие! Для ягод были малы, а для сухарей выросли! Что за человек? Как только Лиза такого терпит! Молчи лучше, слышишь, что тебе говорят?
— Потише, Даша, что ты,— прошептала Катя. Даша отошла к Кате, но продолжала метать на Тогойкина негодующие взгляды.
Николай растерянно усмехнулся. Сказать что-нибудь он не решался, а засмеяться — тем более.
После этой вспышки все немного успокоились и повели довольно бессвязный разговор, в результате которого было все-таки решено: Тогойкин два дня идет прямо на восток. Если он за это время не встретит человека и не наткнется на дорогу, то должен вернуться. Берет с собой — целый перочинный нож, кружку, набитую маслом, кусок сахару и немного соли, ну, и сухари, что уже яашиты в карманах.
Как только закончился этот трудный разговор, все оживились. Кто-то попросил Катю почитать что-нибудь, но Иванов решительно сказал:
— Надо спать!
Тогойкин лег с тайным намерением встать утром пораньше и незаметно уйти. Он боялся прощания.
У этого парня было одно хорошее свойство. Если ему предстояло рано встать, он засылал тотчас, как ложился. А ведь многие в таких случаях не могут заснуть от одного сознания, что не сумеют выспаться.
Николай Тогойкин прижался спиной к спине Васи Губина, закрыл лицо свитером, приятно пахнувшим травами и снегом, и крепко заснул.
Так прошел восьмой день.
Он пробудился, когда чуть забрезжил рассвет. Еще горели жирники. Неслышно, точно тени, передвигались девушки. Коловоротова и Губина уже не было. Тогойкин быстро вскочил, но оказалось, что он без валенок, а на ноги у него намотаны какие-то тряпки.
— Доброе утро, Коля!—приветствовал его Иванов.
— Как спалось? — прогудел Попов.
— Доброе утро! Спалось хорошо!— Тогойкин сидел, явно сконфуженный, и оглядывался по сторонам: «Видно, до того хорошо спалось,— думал он,— что даже не заметил, как с меня стянули валенки».
— Коля, ты наденешь вот это,— Катя протянула ему унты Коловоротова.
Тогойкин твердо решил наотрез отказаться от унтов и потребовать свои собственные валенки. Он упрямо глядел на Катю. А та держала в одной руке унты, в другой меховые чулки и тихо упрашивала:
— Возьми, Коля, пожалуйста, возьми. Они такие мягкие и легкие такие.
Тогойкин кинул взгляд в сторону Даши и увидел, что та в полной боевой готовности. Если он вздумает отказаться от унтов, Даша такой шум поднимет, что не обрадуешься.
Мягкие уговоры Кати и готовность к нападению Да-
ши, видно, доконали его, и он сердито схватил унты, продолжая считать все это сущим вздором. Ладно, он сейчас выйдет и строго скажет старику: «Дайте мне мои валенки и берите свои унты». Он, Николай Тогойкин, не такой человек, чтобы разувать безногого старика.
Когда он вышел, над ярко пылавшим пламенем костра поднимался пар от кипящего бака. Старик и Вася хлопотали тут же, над чем-то склонившись. По звездам, густо усыпавшим небо, похоже, не было и пяти часов утра. Погода обещала быть ясной.
— Доброе утро, брат! Мы с Семеном Ильичом...
— Здравствуйте! — кивнул головой Тогойкин, приглядываясь к старику, сидящему в его валенках.
— Встал, Коля?
— Встал,— довольно неприветливо буркнул Тогойкин.
Распустив веревку, на которой они таскали дрова, старик сучил новую длинную бечевку.
— Очень уж хорош лен, Коля, на наше счастье.
— Да, наверно.— Чтобы не вступать в разговор» Тогойкин отошел в сторонку и стал умываться снегом. Сразу заявить: «Снимите валенки!»—получится слишком грубо. Они ему велики, вон как загнулись кверху носки! Вот и будут болтаться на нем и натрут больную ногу.
К Николаю подошел Вася и, набирая здоровой рукой снег, стал тоже умываться.
— Что он делает? — Тогойкин указал глазами на старика.
— Для тебя,— шепотом ответил Вася:—Чтобы ты мог везти за собой запасную лыжу.
— Зачем?
— На всякий случай, говорит. Вчера бился целый день, все искал фанеру для второй.
— Бак отнесите, будет вам шептаться!
«Все искал фанеру...» Тогойкина охватило волнение. А эти унты действительно, окалывается, очень мягкие и очень легкие. Вот почему в детстве нетрудно было ходить в школу за пять-шесть верст... Старый ни за что не возьмет их обратно. Рассердиться может, даже обидеться. Что же делать?
- Тем временем Семен Ильич привязал бечевку к носку лыжи.
— Коля, смотри. Вот так перекинешь ее через плечо. А насчет унтов ты даже не заикайся!..
В таких случаях человек много думает и мало говорит. Разговор не клеился, тоскливо тянулось чаепитие. Все держались так, будто ничего не произошло. О чем-нибудь заговаривая, каждый старался обойти стороной главную тему, занимавшую всех,— уход Тогойкина и их житье без него.
Вася вначале просто молчал, а потом стал не в меру словоохотлив, стараясь развеселить людей шутками, но получалось у него все как-то неудачно и некстати.
— Ты, Коля, на обратном пути приведи на веревочке одного сохатого! Будем на нем возить дрова для костра.— Вася оглядел всех вопросительным взглядом: как, мол, сострил?
— А медведя не надо?
— Если даст слово не кусаться! — захохотал Вася, но, видя, что никто даже не улыбнулся, тотчас осекся.
Нет, явно разговор не получался.
— Девушки!—неожиданно загудел Александр Попов, словно вспомнил что-то весьма важное. Все обернулись к нему.— Вы не забыли сварить морс?
— Сейчас сварим,— смущенно пробормотала Даша, отводя глаза.
До чего не вязалось с ней это смущенное бормотание!
Опять наступило молчание.
— Без тебя мы с Семеном Ильичом займемся строительством. Вернешься и увидишь дом с амбаром, детский сад, каток.
Вася поднял руку над больным коленом старика, но Катя с необычайной ловкостью перехватила его руку и, как мать, унимающая подростка сына, зашептала:
— Не надо, Вася, ты лучше помолчи.
— Ладно. Говори сама...
— Слово — серебро, а молчание—золото, Васенька.
— А не слишком ли много у нас золота, Дашенька?
— Товарищ Тогойкин! — начал Иванов, откашливаясь. Все затихли в ожидании того, что он скажет.— Разговор о твоем походе и о подготовке к нему можно считать оконченным.
— Я ухожу! — Словно обрадовавшись, Николай вскочил на ноги.
— Совсем не надо было это затевать,— вдруг убежденно сказал Фокин, будто нашел простой и надежный выход из создавшегося положения.
Все настороженно притихли.
— А что, по-вашему, Эдуард Леонтьевич, надо делать? — спросил Иванов.
Ответа не последовало.
— Ну, сядем, друзья,— проговорил Коловоротов, хотя все, кроме Тогойкина, и без того сидели или лежали.— Сядь и ты, Коля! Ну, а теперь встанем!..
Кто мог, поднялся.
Тогойкин подошел к Иванову, тот притянул его к себе, обнял за шею и поцеловал.
— Удачного пути тебе, Коля.
— Спасибо, Иван Васильевич! — Он хватал чьи-то руки, торопливо пожимал их и,чтоб не выдать своего волнения, громко сказал: — До свидания, товарищи! — И, сразу отвернувшись, выскочил наружу.
Николай уже стоял на лыжах, перекинул веревку через плечо от запасной лыжи и закрепил ее, когда к нему подскочил Вася. Друзья обнялись.
— Эй, не рыдайте, герои!—раздался насмешливый голос Даши.
Парни разжали объятия.Сначала мрак впереди был зловеще густ. Таежный лес стоял перед ним неприступной стеной, будто решил преградить ему путь. Мелькнувшую было мысль — не подождать ли полного рассвета — Тогойкин отбросил и устремился прямо на стену мрака.
Но постепенно деревья стали перед ним расступаться, в глазах становилось светлее.Он вышел на широкую травянистую ложбину и через нее направился к распадку, по краям которого узкой
полоской росли реденькие сосенки, а заканчивался распадок полукруглым ожерельем молоденьких березок.За березками просматривалась чистая и гладкая терраска. Там из-под снега выдавались округлые снежные бугры муравейников, напоминавшие небольшие копны сена.
Тогойкин поднялся вверх по распадку и пересек перегородившие ему путь густые заросли молодого леса. Тут начался обширный кочкарник, там и сям мелькали гладенькие блюдца замерзших озерков, окаймленных высокой жесткой травой со свесившимися густыми кистями колосьев. Раз уж начался кочкарник, появились и следы мышей, ласок и горностаев.
Крупный самец горностай только что уволок добытую мышь. При упоре он прочеркивал своей добычей поверхность снега, при прыжке подтягивал мышь кверху, и след от нее исчезал. Горностай весьма осторожный зверек. В свое жилище он может проникнуть с разных сторон. Если, вернувшись с охоты, горностай заметит, что у главного входа насторожен черкан, капкан или силок, он обходит опасность и забирается домой через боковой вход. Если же орудие его смерти человек насторожил в то время, когда зверек находился внутри, он его разряжает, стоя поодаль, коготками протянутой лапки. Он по нескольку раз подкрадывается к выходу и вновь отступает, пока не удостоверится, что никакая опасность его не подстерегает.
Но опытный охотник тоже не дремлет. Прежде всего он определяет, в норке ли зверек или ушел на охоту. Если внутри, охотник может насторожить черкан, сделать перед ним козырек из сена, осторожно засыпать его снегом, чтобы затемнить пространство перед черканом,— тогда горностай подумает, что до выхода на свободу еще далеко. А можно еще перед черканом сделать другой, ложный вязок рамы и прикрепить к нему спусковую поперечную планку. И горностай разрядит орудие, когда уже окажется под самым прижимом черкана. Обычно еще подбрасывают перед орудием или через порожек рамы какую-нибудь соблазнительную для горностая приманку — кусочек обгорелой кожи, сушеную мягкую рыбку, дохлую мышь. Старые охотники знают много всяких уловок. Отец Николая был большим ма-
стером охотничьего промысла. Он умер, когда Николаю пошел десятый год. С тех пор они вдвоем с матерью. Но скоро их будет трое, с Лизой...
Тогойкин шел, вот так размышляя, и вдруг над ним затрепетали легонькие крылышки, послышалось веселое щебетанье. Он вскинул голову и чуть не упал, чуть не потерял равновесия. Над ним зарябила густая стая воробьев. Одна птичка неожиданно полетела в сторону. И тут вся стая вильнула вдруг в сторону, снова прошумела над головой Николая, но уже в обратном направлении, и рассыпалась горохом под кустиками. Николай замер. Один воробей отделился от стаи и быстрыми прыжками направился К нему. Иногда он останавливался и оглядывался. Оказавшись совсем близко от Тогойкина, воробушек остановился, потер клювик о снег, оправил перышки, отряхнулся и серьезно посмотрел на свою грудку. Кончив прихорашиваться, он поднял головку и, стоя на своих тонюсеньких ножках, с величайшим достоинством поведал Тогойкину:
— Че-век близко!.. Близко, близко!
— А где, Трифон Трифоныч, где человек? — спросил Николай, даже не подозревая, что лицо его озарилось радостной улыбкой.
— Снег чист, чист-чист!
— Чист, Трифон Трифоныч, чист!
— Прочен паст, наст прочен!
— Это для тебя он прочен, мой друг! Ты же совсем легонький...
Тогойкин осторожно ощупал карманы пальто — распарывать их ему сейчас не хотелось. Он передвинул поудобнее кружку, прикрепленную за ручку к поясу, сколупнул перочинным ножиком маслица и кинул воробью. Трифоныч распустил веером полуобщипанные крылышки и жалкий остаток хвоста, но тотчас собрал их, подбежал, осторожно выхватил из снега кусочек масла, вспорхнул, подлетел к своим, выронил свою ношу прямо над товарищами, прилетел обратно и снова опустился на землю.
—- Чу-чуть! Вот-вот!..
Трифон Трифоныч подбирал кусочки масла, которые подбрасывал ему Тогойкин, и относил товарищам.
—Чу—тут че-век, че-век!
Воробьи, с шумом и боем склевав принесенную им самым боевым и храбрым из воробьев добычу, разбежались было врассыпную, но тут же собрались в кучу и без всякой видимой причины сразу «шур» — и улетели. Трифон Трифоныч принялся торопливо клевать последний кусочек масла и, чирикнув что-то вроде «будь!», полетел за своими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41