Семен Ильич все приглядывался, все прицеливался к выстроганным им концам лыж, поглаживал их, подтачивал, а сам тихо говорил:
— Эх, молодежь, молодежь! Много книг вы читаете, часто на собраниях сидите. А иной раз проходите мимо самых теплых и радостных мелочей, из которых и состоит жизнь. Оторванные от своих домов, от родных и близких, да еще попавшие в такую беду, мы, конечно, мечтаем, о пище, приготовленной по-домашнему. А ведь она только тогда по-настоящему вкусна и полезна, если ее приготовит женщина. Всю жизнь мне по душе только то, что сварит моя старушка. А уже после нее — дочь. У нее, конечно, не совсем как у матери получается, по все же. А я еще мечтал отведать супчику, что сварит мне моя Марта Андреевна... Много раз в жизни мне приходилось говорить: «Вот теперь-то все. Пропал я». Ан нет — выкарабкивался! Может, и на этот раз...
— А кто это Марта?
— Марта Андреевна! Это, Васенька, моя внучка, через несколько дней ей исполнится четыре годика...
— А-а!
— А мы, оказывается, режем слишком узкую!—Тогойкин поднял дощечку.
— Слишком, говоришь? — подавленный тоской по любимой внучке, старик будто даже обрадовался возможности отвлечься.— Что она узка—это совсем даже неплохо! Ведь снаружи-то продольный слой, друзья!.. Иначе она у вас очень скоро бы треснула!
— Целых только две осталось. Остальные — все вдребезги!
— Да!.. Но уж коли начали, как-нибудь пару лыж смастерим! Конечно, потрудись мы подольше, и получилось бы побольше... Я на своем веку с якутскими стариками много лыж да санных полозьев позагибал!.. А языку ихнему так по-настоящему и не научился. Или он такой трудный, или я такой неспособный! Но мы хорошо понимали друг друга. Ведь слово от сердца всегда понятно. Ну ладно, помогите же встать.
Старый добрался до кольев, потрогал их и твердым голосом распорядился:
— Подайте лыжи!.. Принесите воду!.. Клубящийся белым паром бак и звонко постукивающие дощечки сразу же оказались рядом с ним.
— Ле-ей!—крикнул старик, выдернув одну дощечку и направив ее острым концом к колену Тогойкина. Тогойкин начал лить кипяток из бака. Старик подставлял конец лыжи то с одной стороны, то с другой, то подталкивал чуть дальше, то слегка подтягивал к себе.— Стой!
Он помял дымящийся конец, тут же ловко переплел его между тремя кольями и придавил вниз. Схватил вторую лыжу.
— Ле-ей! — громко приказал он и проделал с ней все, что и с первой.— Хватит! — И снова так же ловко переплел конец между тремя кольями и придавил вплотную к первой. Сдавливая обеими ладонями поясницу, он с трудом распрямился и стал прежним слабым стариком.— Захватите бак и ту дощечку,— устало сказал он.— Пойдемте.
Парни отвели старика, а сами пошли за топливом.Девушки, оживленно перешептываясь, разделывали куропатку, мыли ее, крошили листья хрена, толкли сухари.
Коловоротов с ходу начал рассказывать, как они делали лыжи.Иванов с Поповым дивились и радовались. А Фокин не принимал участия в разговоре, но все-таки слушал.
Николай и Вася не спеша собирали сучья, хворост, наперебой хвалили старика и корили самих себя. Много они сегодня дали промашек. Во-первых, не обратили внимания, что у фанеры слои поперечные. Во-вторых, начали вырезать очень узкую лылсу,— значит, заведомо непрочную. Да еще заслужили упрек старика из-за Кати, тоже умники нашлись — «сами сварим». Недаром в народе говорят: «Посади старика в суму и следуй его уму».
Как много супу наварили девушки из одной куропатки! И какой он получился вкусный, какой душистый! Оно всегда вкусно, когда дружно.
В кружке остудили бульон и напоили Калмыкова. Казалось, и он обрадовался и даже будто улыбнулся...
Так прошел шестой день.Тогойкин проснулся, когда было уже совсем светло. Девушки погасили жирник. Над стоящим возле него баком уже не вился пар. Значит, все напились чаю. Попов и Иванов одновременно приветствовали Николая, один глухим басом, другой четким, звонким тенорком:
— Добрый день! Доброе утро!
— Здравствуйте! Девушки дружно засмеялись.
— Проснулся, наконец, Коля!
— И здоров же ты спать, старина!
— Да, видно, я крепко поспал!
Немного смущенный, Николай вышел наружу. Взошло солнце, прекраснее и ярче, чем всегда. Посреди поляны весело плясало пламя костра. Семен Ильич с Васей над чем-то колдовали. Видны их поднимающиеся и опускающиеся плечи.
Николай шел к ним с намерением выразить своё недовольство. Нехорошо ведь, что сами ушли, а его не разбудили.
Вася вскочил, приложил здоровую руку к сердцу, отставил ногу и отвесил низкий поклон.
— Дорообо, догор!.. Кайтак олор-дун... — Приветствие это Вася, конечно, позаимствовал у Коловорото-ва, а поклон—из какой-нибудь кинокартины.—Трифон Трифоныч просил привет тебе передать. Ворон не по-казы палея.
Старик почистил закуржавевшие усы и бороду и утер губы.
— Ну, Коля, лыжи, видно, удались!
Тут уж было не до попреков. Оказывается, они успели не только снять лыжи, но и: оснастить их креплениями.
Николай взял одну лыжу. На загнутом кверху конце было аккуратно пробито круглое отверстие. Внимательно приглядевшись, он понял, что дырочка прожжена раскаленным гвоздем.
— Ну как?—Вася похлопал рукой по лыже.— Что скажешь? Хороши? Мне кажется, что очень.
— Очень! А зачем дырочки, Семен Ильич?
— На концах, да? Может, кое-где придется вести их на поводке... Это не помешает. На якутских лыжах всегда так делают.
Николай вспомнил, что не раз видел на лыжах такие отверстия, в том числе и на собственных, да вот никогда не задумывался, для чего они.
Он не знал, как выразить старику свою глубокую благодарность, не умел подобрать подходящие слова, а потому смущенно пробормотал:
— Пойду-кая...
— А поел? Если поел, можешь пробы ради сходить и осмотреть свои снасти. Ты лыжи не жалей, ходи напропалую! Если ломкие, пусть лучше поблизости сломаются...
Где-то вдали пронзительно вскрикнул ворон. Легкими, скользящими шагами Николай приближался к тому месту, где поставил петли. Именно оттуда взлетел другой ворон и, мелькая между деревьями черной тенью, издавал глухие булькающие звуки.
Тогойкин зашагал быстрее.
Так и есть! На снегу кровь. Они живьем расклевали и растерзали куропатку, попавшуюся в петлю. О изверги! Издали узнали, что идет человек, потому один и сел на дерево, сторожил. Хитрые хищники!
Печально поглядел Николай на белоснежные клочья растерзанной птицы. Затем махнул рукой и пошел дальше, но вернулся, вытащил остатки мяса из петли. Можно вымыть, сварить в кружке бульон и напоить Калмыкова.
Из оставшихся трех петель, настороженных в новом месте, у опушки леса, он взял одну куропатку. Она залезла под густую гриву сухой травы, заваленную снегом, и вороны то ли ее не заметили, то ли решили угоститься ею потом, кто их, лиходеев, знает! Объедки он отнес назад и положил на снег. Из двух петель сплел одну, потолще, привязал к палке, прислонил ее к тальникам и насторожил над остатками растерзанной куропатки.
Под высокими стеблями с красными головками и сыпучими семенами он раскапывал снег и срывал мерзлые листья хрена. Напихал полную пазуху и з полдень вернулся. Друзья ждали его.
— Ну, посмотрим твои лыжи, снимай! — Старик долго рассматривал сначала одну лыжу, потом вторую и наконец удовлетворенно улыбнулся. — Хорошо отполировались, вон какие гладенькие. Пойдем покажем нашим и дичиной порадуем.
Фокин замахал руками, когда ему протянули лыжи.
— Нет, нет! Я не хочу выдавать себя за специалиста, по чести говорю, что ничего в лыжах не понимаю...
Тогойкин просил, чтобы ему разрешили утром идти. Но ему не разрешили. Опасно. Пусть будет кончена вторая пара.
— Вынеси их наружу! — сказал Семен Ильич. — А то отогреются и разогнутся.
В этот вечер была готова вторая пара лыж. На одну лыжу не хватало, правда, подходящего материала, и они сделали ее из фанеры с поперечными наружными слоями. Когда же начали ее гнуть, она дала трещину. Старик взвыл от досады, отбросил дощечки в сторону и хмуро промолвил:
— А другой нет...
— А другой и не надо! — тотчас вставил Тогойкин, словно обрадовался этому обстоятельству.
— И я так думаю! — сразу оживился старик.— Ну, ребятки... — Увидев идущую к ним Дашу, он остановился. — Э, вот кстати, хозяйка идет.
— Бежим, Вася!—Тогойкин всполошился, разыграв беспокойство.— Сегодня, оказывается, эта сердитая девушка будет варить суп...
Парни со смехом бросились бежать. Старик остался сидеть, поглядывая то на убегающих парней, то на приближающуюся девушку.
К концу оживленного ужина у них произошел довольно занятный разговор.
По обыкновению бросив через голову свою пустую кружку, из которой только что ел суп, Фокин сказал:
— А интересно все-таки узнать, от какой болезни они пропадают?
Люди молча переглянулись. Потом Катя спросила:
— О чем это вы, товарищ Фокин?
— Я говорю о птицах, которых где-то находит наш якутский герой.
— А я не нахожу. Я их сшибаю палками на лету,
— Да? Ну, это уже другое дело! Тогда мне еще. Молодежь тайком засмеялась. Коловоротов сердито
пошевелил усами, но промолчал.
— Товарищ Фокин, вы напрасно боитесь бактерий,— заметил Попов. — Вы говорили, что и в моей голове заведется гнильция, а вот не завелась, и лучше стала, нежели прежде.
— «Гнильция»! Даже слова такого нет. Я говорил—инфекция. Да... Спасибо!—Фокин отвлекся, потому что Катя подала ему кружку с супом.
— Давайте лучше еще разок почитаем газету! — предложил Иванов.
— Есть ведь книга Максима Горького, — сказал Семен Ильич.
— Э! Где же она, Коля? — всполошился Вася Гу-бин.
— Ты же держал ее.
— Найдите! Сейчас же найдите! Куда вы ее девали? — возмутился Попов.
Девушки стояли ошеломленные, не веря своим ушам. А Фокин, не разобрав, правду ли говорят или шутят, насмешливо воскликнул:
— Оказывается, в этой тайге и библиотека имеется!!
— В кабине она осталась... — Семен Ильич начал осторожно ложиться на спину.— Пойди, Вася, принеси.
— Нет... Я — нет...
— Коля!
— Да! Я тоже... — Если бы Тогойкин сказал «мне лень», никто бы, конечно, не поверил, а сказать «я боюсь» ему было стыдно. — Вася, пойдем вместе!
— Эх, молодежь, молодежь! — Старик закряхтел» завозился.
— Семен Ильич! Пусть они сами! — вспыхнула Даша, но Иванов остановил ее, замахал рукой.
Парни выскочили из самолета.
Даша буквально выхватила книгу у вошедшего Васи и передала ее Кате. И книга переходила так из рук в руки.
Попов приложил ее к щеке и тут же, не раскрывая, передал Иванову. Иванов быстро полистал и передал Фокину, который нетерпеливо протягивал руку. Этот начал медленно перелистывать страницы и совсем не торопился передать книгу следующему. Вася не выдержал, выхватил ее из рук Фокина и протянул было старику, но тут же раздумал и вручил ее Кате:
— Читай, Катя!
— Катя, а ну!
— Что читать?
— Что хочешь!
Катя раскрыла книгу, заглянула в нее, но тут же
еахлопнула и начала, сперва смущаясь, потом все уверенней:
— «Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный».
Катя не только не заглядывала больше в книгу, она даже глаза закрыла.
Но люди этого не замечали. Они слушали.
— «Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:
— Пусть сильнее грянет буря!..»
Катя кончила. Смущенно улыбаясь, она смотрела на притихших друзей и мяла в руках книгу.
Первым нарушил молчание Фокин. Он глубоко вздохнул и совсем тихо и не очень уверенно произнес:
— А все-таки черной молнии не бывает... Никто даже не посмотрел в его сторону.
Так прошел седьмой день.
Тесно прижавшись друг к другу и хорошо согревшись, Николай и Вася могли бы спать еще сколько угодно. Неизвестно, кто из них проснулся первым и разбудил другого, но, когда они вышли, было еш'е темно и очень холодно.
После того как они проделали нечто вроде зарядки, сонливая вялость прошла, и парни принялись разводить костер.
Над туманными очертаниями тайги наметилась едва заметная, белесая полоска. Постепенно она начала расширяться и светлеть, потом заалела, и над ней тотчас возникла другая, нежная и тоненькая. И так одна над другой вспыхивали полосы света. И это напоминало широкие ступени гигантской лестницы, полни-
мающейся от самого моря, гудящего и кипящего у подножия какого-нибудь прекрасного и шумного города, расположенного на склоне горы.
Трудно представить себе рассвет с чужих слов. Надо самому его увидеть, дивиться и радоваться. Надо ста-ратся не пропустить ни одного раннего утра. Ведь каждый раз по-новому светает и по-новому восходит солнце!
— Ворон что-то не летит, — протянул Вася, не отрывая глаз от радужных ступеней.
— Ну и пусть! А воробьи прилетят, непременно прилетят! — Тогойкин поднял обломок фанеры, чуть отбежал, положил его на снег, размял сухарик и насыпал крошки на дощечку.— Для милых гостей стол готов!
Радужные ступени разом вздрогнули, заколебались и слились воедино. Вся восточная сторона неба занялась пылающими волнами утреннего зарева. И вдруг по снегу рассыпалась густая стая воробьев,— казалось, само зарево разбрызгало по земле птичек.
С щебетом и гомоном они раскатились было в разные стороны, но тут же собрались вместе и снова рассыпались. И вот, разом защебетав, мягко тренькнув крылышками, одни бегом, другие лётом, они оказались на дощечке и закипели на ней. Только Трифон Трифоныч, важно нахохлившись, остался на месте. Сам величиной со щепотку сухих перышек, он весь затрясся и задрожал — то ли чистя клювиком между коготками, то ли почесывая коготком своим за ухом. Когда туалет был закончен, он, то и дело останавливаясь и пятясь задом, поскакал к нашим друзьям. Приблизившись, ео-робушек быстро защебетал, что-то рассказывая, поплясал на своих тоненьких ножках, встал передом, потом повернулся бочком. Ободранный хвостик его стал будто чуть прямее, и маховые перышки крыльев казались не такими общипанными. Молодец этот, видно, начисто отмыл. лучами сегодняшнего утра все свои застарелые болячки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41