Губин помнит, что им тогда овладело чувство какой-то безотчетной робости. Почему? Фокин говорил, делая короткие паузы и уважительно придыхая, а порой пришепетывая, называл фамилии, имена и отчества и с тщательной подробностью перечислял какие-то незначительные ошибки, упущения и промахи носителей этих фамилий, имен и отчеств. Он не только не отрицал, но даже подчеркивал незначительность этих недостатков, но упоминал о них, ибо считал, что коммунисты должны быть во всем безупречны, вплоть до самых ничтожных мелочей. Все это было почему-то неприятно слушать. И наверно, не только Васе Губину. А вдруг он после коротенькой паузы, жмурясь и переходя на благоговейный шепот, торжественно произнесет еще чью-нибудь фамилию, да еще имя и отчество, скажем: «А вот, комсомолец Губин Василий Григорьевич!»
Из глубины леса донесся глухой стук палки о дерево. Вася насторожился. Сначала звук раздался в одном месте, затем, перепрыгивая с дерева на дерево, палка била все громче и громче, пока не натолкнулась на что-то и не сломалась с треском.
Это был не тот звук, который слышится, когда ломают сухое дерево, чтобы принести его на плече к костру. Такой звук бывает иногда громче, иногда глуше, и интервалы были бы то длинные, то короткие. А это был звук методический. Так бьют деревом по дереву, стол на одном месте, размеренно и настойчиво.
Вася поднялся и пошел в ту сторону.По мере того как он углублялся в лес, удары становились все ближе и отчетливей. И вот он увидел Тогой-кина. Тот сосредоточенно и увлеченно колотил палкой по большому дереву. Вася удивился, когда увидел, что по обе стороны лиственницы вбиты одна против другой
торчком короткие палки. Что это значит? Не забивает ли он ступеньки, чтобы подняться на дерево и оглядеть местность? Или он хочет надрать коры с этой лиственницы? Зачем? А может, он хочет отколоть брусок побольше и смастерить скамейку у костра?
Вася сам удивился, что мысли его были одна несуразнее другой, и, как бы отбрасывая их одну за другой, он зашагал быстрее.
Лиственница с грациозно изогнутым стволом стояла несколько поодаль от других. Она немного напоминала замороженную рыбу, воткнутую вниз толовой в глубокий снег. Казалось, Тогойкин сейчас бился над тем, чтобы отделить от нее -жирную красновато-желтую тёшу. Снег вокруг лиственницы был утоптан, и все было усеяно корой.
По стволу дерева тянулись вверх две неровные линии надрезов. Вдоль этих линий Николай и забивал короткие палки-клинья.
Увлекшись работой, он не заметил подходившето к нему Васю. Пальто и шапку он .сбросил на снег, весь он взмок, и над ним стояло облако пара, словно над кипящим котлом.
— Что ты Делаешь?
— А-а! — испуганно обернулся Тогойкин и постоял некоторое время, как бы не сразу узнавая друга. Потом улыбнулся, показав ровный ряд широких зубов.—Пришел, значит, да? Я хочу вот попытаться отколоть это. Хотя бы вот такой длины и вот такой ширины.— Быстрыми движениями рук он показал длину и ширину откола, о котором мечтал.—Всего лишь такая штуковина... Тогда бы мы,. Васенька!.. Тогда бы мы... А ну-ка, помоги! Принеси скорее вот таких остроконечных ребристых палок. Сделаем клинья. Хорошо как, что ты пришел! Принеси скорее.
Он указал в сторону огромной лиственницы, разбитой и поверженной молнией, которая лежала в отдалении, краснея разорванной в клочья древесиной, а сам быстро принялся с жаром колотить по дереву.
Вася побежал к лиственнице. Тут ясно виднелись свежие следы Тогойкина, явно уже несколько раз приходившего сюда.
Лыжи!.. Мысленно упрекая себя за то, что он так поздно догадался о волнениях и заботах друга, Вася обошел вокруг поверженного лесного великана и стал вытаскивать из-под снега остроконечные обломки.
Лыжи, лыжи! Только имея лыжи, они смогут вырваться отсюда, убежать от смерти, которая с каждым часом все туже сжимает свои холодные объятия. Они спасут людей и спасутся сами, если будут лыжи. И вот уже Вася тоже был охвачен этой мечтой. Он все вытаскивал и складывал в одно место подходящие для клиньев обломки.
Раскидывая ногами снег и шумно дыша, прибежал Тогойкин.
— Ну как? — резко спросил он, в нетерпении подпрыгивая на одном месте.— Ну как? А-а? —Он одним махом сгреб палки, собранные Васей, и побежал обратно, крикнув на ходу:—Начинает поддаваться, давай еще!
Когда Вася подобрал еще несколько палок и, зажав их под мышкой, пришел к Николаю; тот- встретил его широкой улыбкой и, смахивая рукавом нот со лба, прерывисто сказал:
— Начинает откалываться, товарищ Василий! Как только отколется, одна лыжа будет готова. А если у нас будет пара, мы...—Он не договорил и сильными, четкими ударами стал снова забивать клинья.—Откалывается, Губин!
— Дай-ка мне, а ты отдохни.
— Э, не надо! —торопливо ответил Тогойкин, не прекращая работы.— У тебя рука! Скоро уже.
Коротко звякнув, откололась от дерева тонкая и острая, как копье, дранка и, легко взлетев в воздух, упала на снег. Мигом подлетевший Тогойкин схватил ее и стал осматривать, поворачивая в руках, точно живую и горячую.
— Слишком тонка,— опечаленно проговорил он, воткнул дранку торчком в снег, снова подошел к лиственнице и стал внимательно оглядывать ее со всех сторон.— Погоди-ка, можно еще разок!
И он опять застучал по стволу, вбивая клинья. На этот раз от дерева тяжело отвалилась толстая плаха, а клин далеко отлетел в сторону. — Эх, чуть бы- потоньше да подлиннее!— Тогойкин
глубоко вздохнул и, положив руку на плечо друга, бодро добавил: — Не будем отчаиваться, брат! Пойдем!
— Не годна для лыжи, а для костра сгодится.— И Вася сунул под мышку плаху, а Тогойкин взвалил на плечо все палки и хворост.
Когда они подошли к костру, Семен Ильич спросил:'
— Почему вы так долго пропадали? Я уже собирался кричать, звать вас. С капитаном прямо беда, то плачет, то смеется.
— Плачет ли, смеется ли — все одно! Ничего от этого не изменится.
Тогойкин бросил свою ношу на землю. Вася тоже. Николай поднял плаху и положил ее перед Коловоротовым.
— Посмотрите, Семен Ильич. Вася, принеси-ка бак. Вася забежал в самолет, быстро схватил бак и повернулся уже, чтобы выйти, как к нему неожиданно обратился Фокин:
— Вы еще здесь?
— Здесь, товарищ капитан! — Вася остановился, раздосадованный тем, что не успел уйти.
— А почему же не ушли?
— Некогда, товарищ капитан!
— Что именно некогда? Уйти было некогда или поговорить со мною?
— И на то и на другое нет времени, товарищ капитан!
— Вася! — укоризненно признес Иванов.
— Виноват, Иван Васильевич!—сказал Вася и вышел.
Некоторое время Фокин лежал молча и шумно сопел, затем откашлялся и начал:
— Да-а! Дисциплинка никуда, товарищ капитан!
— А по-моему, хорошая, даже очень хорошая дисциплина, Эдуард Леонтьевич.
— Вы разве не слышали, как нагрубил мне этот парень?!
— Просто на грубый вопрос он ответил несколько неучтиво.
— Значит, по-вашему так... Я не знал, что люди, носящие форму, чувствуют себя военными, пока не попадут в беду. Эти молодчики рассчитывают на то, что ко-
нец здесь у всех один. Но если я останусь в живых, то расскажу где следует, какая тут была дисциплина!
— Пожалуйста, товарищ Фокин.
— Я — капитан! Мы, кажется, оба были капитанами!
— Пожалуйста, товарищ капитан!
Фокин резко отвернулся и прикрыл рукой глаза.
Пили чай в тягостном молчании. Все думали о жестоком испытании, выпавшем на их долю, все понимали, что им грозит голодная смерть. Все вспоминали своих близких. Все знали, что их ищут, хотя силы и время людей нужны фронту. Но никто не говорил об этом ни ! слова. Говорить вслух о том, что так волновало и мучило всех, казалось неловко, неуместно, даже кощунственно.
Коловоротов, обеими руками подтягивая больную ногу, медленно согнул ее, с большим трудом поднялся и в тишине, царившей долгое время, задумчиво проговорил:
— Собирается ненастье...
Всех это явно заинтересовало. Люди с удивлением повернулись к старику, но никто ничего не сказал. Попов только откашлялся и заморгал открытым глазом. Иван Васильевич, лежавший с плотно сжатыми губами то ли от боли, то ли от тяжелых раздумий, а скорее всего от того и от другого, широко раскрыл глаза, словно услыхал какую-то волнующую новость, и молча вопросительно посмотрел на старика.
Коловоротов постоял в ожидании расспросов, но, поскольку их не последовало, заковылял к выходу.
Напившись чаю и бросив, как всегда, пустую кружку на пол, Фокин медленно повернулся лицом к людям и насмешливым тоном спросил:
— Чего-чего будет, товарищ Коловоротов?
— Снег выпадет, Эдуард Леонтьевич, снег...— Коловоротов не останавливаясь двигался к выходу.
— Да-а? Волнующее сообщение! В такую глухую зиму — и вдруг снег! А не гроза ли, дружище?
— Неужели в такой прекрасный, ярко сияющий день да вдруг опять снег? — искренне удивился Иван Васильевич.— А какие к тому приметы, Семен Ильич?
Человек старый и скромный, Коловоротов вроде бы
чего-то застеснялся. Опершись одной рукой о стенку, а другой поглаживая колено, он тихо произнес:
— Ноют у меня кости, Иван Васильевич.
— Во-во! Ха-ха-ха! — притворно весело расхохотался Фокин.— У него, оказывается, разболелась нога! Опять ошеломляющая новость, товарищи! Подумать только, у него нога разболелась, у меня — спина, у капитана Иванова—бока, у сержанта Попова—голова...
— У меня голова не болит.
— Не мешайте разговаривать, товарищ сержант! Я... Мы...— потеряв ход мыслей, Фокин стал запинаться.— Я... Да... Если судить по тому, у кого из нас что болит, то здесь беспрерывно должен валить снег. И не просто снег, а метели, пурга...
— Я не о больной ноге,— едва сдерживая обиду, проговорил Коловоротов.— Кости ноют! Старый ревматизм! Не болят, а ноют! — И, заторопившись, он вышел наружу.
— А у меня вот рука заныла! — быстро протараторил, направляясь к выходу, Вася Губин.
Давая понять, что больше не желает разговаривать, Фокин глубоко вздохнул и некоторое время лежал молча.
— Боль бывает сильная, бывает и слабая,—словно бы размышляя вслух, снова заговорил Фокин.— Я-то это хорошо знаю. Например, у меня боль не прекращается ни днем, ни ночью.
— Если будет снегопад, нужно позаботиться о топливе! — перебил размышления Фокина Иван Васильевич.— Во время снегопада нас могут не увидеть.
— Совершенно правильно! —подхватил Тогоикин и, словно обрадовавшись чему-то, решительными шагами вышел из самолета.
Вообще-то ему не следовало уходить. Ему нужно было посоветоваться с Ивановым относительно лыж. Но как поговорить с Ивановым, чтобы не слышал Фокин, когда он лежит рядом! Да и Иванов, пожалуй, не одобрил бы секретов. По правде говоря, Тогоикин и не смог бы толком объяснить, почему ему хотелось скрыть это от Фокина. Неужели тот, по своему обыкновению, начнет язвить и ехидничать? Впрочем, пусть себе ехидничает! Запретить-то он не может.
Но с другой стороны — зачем злить этого болезненно раздражительного человека? Ведь, может, и не удастся сделать лыжи. Однако Ивану Васильевичу надо сказать. Как-то неудобно работать без его ведома. Он, конечно, обрадуется, что они не сдаются, а сопротивляются и борются. И конечно, его одобрение было бы поддержкой, придало бы силы. А может быть, лучше прямо и решительно объявить, всем, что они, мол, сделают лыжи. И что на этих лыжах Тогоикин дойдет до людей. И все будут спасены!
Так вот размышляя, Тогоикин подошел к костру. Оба его приятеля водили пальцами по той самой плахе, что они тогда с Васей принесли, и о чем-то тихо переговаривались.
Коловоротов повернул к Николаю заросшее седой щетиной лицо. За эти дни. он; заметно постарел.
— Ну как?
— Что как?
— Иван Васильевич?
— Так он же ничего не знает!1 А если и узяает, что он может сказать?,
— Пусть ничего не говорит, а знать должен. Нехорошо получается!
Оказалось, что Вася и Семен Ильич советовались, как сделать эту самую плаху тоньше. Конечно, лыжа из нее не получится,, но попробовать чрезвычайно полезно.
Посовещавшись втроем, они решили, что надо будет осторожно подкладывать плаху с внутренней стороны к костру и слегка обугленные слои снимать перочинным ножичкам.
Это будет делать Семен Ильич, попутно наблюдая за костром. А парни пойдут искать более подходящую прямослойную лиственницу.
Николай и Вася решительно двинулись к лесу. Кто знает, может же случиться, что плаха отколется настолько удачно, что не придется ее особенно и строгать.
Старик остался у костра и глядел вслед парням. Когда они исчезли из виду, он задумчиво вздохнул и принялся за работу. Взвесил плаху на руках, придвинул ее внутренней стороной к костру и стал внимательно наблюдать.
Сначала плаха обильно покрылась влагой, даже вся залоснилась. С тихим шипением на ней стали выскакивать пузырьки, появилась пена, и в воздухе заметались тонкие струйки пара. Затем плаха начала постепенно сохнуть и бледнеть. Потом пожелтела, подрумянилась, точно хорошо испеченная булочка, но вдруг внезапно почернела и над ней взвился синий дымок.
Тут Семен Ильич отдернул ее подальше от огня и положил на здоровое колено. Та сторона дерева, что обуглилась, была очень горячей, а другая, внешняя, совсем холодной. Коловоротов соскоблил перочинным ножичком черный нагар. Слой древесины под ним до того высох, что стал совсем хрупким. Он с треском разлетался во все стороны и легко снимался. Потом появился более влажный слой и тонкий, как лучина. Под ним оказалась совсем гладкая, промерзшая поверхность.
Семен Ильич не знал, долго ли он работал. Солнце значительно передвинулось на запад. Наверно, прошло больше часа.
Это был труд кропотливый и тяжелый. На Семена Ильича напала тоска по дому. Он не стал второй раз обжигать плаху, а положил ее на колено и тихо поглаживал ладонью.
Не случись всего этого, он завтра-послезавтра к вечеру вернулся бы домой. Его возвращение раньше всех заметила бы, конечно, Марта Андреевна. «Дека-дедушка! Дека-дедушка!» — звонко прощебетала бы она, подбежав к нему и обнимая ногу. Скоро ее рождение. Через... А сколько дней они здесь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41