Акулина прошла с ребенком за занавеску. Напрасно он ей сказал, что Прокопий велел... И все по глупости. А теперь, если он ничего не возьмет, она обидится. Как же быть?
Тогойкин выскочил во двор, выхватил из саней рюкзак, принес его и развязал.
— Смотрите, сколько я им несу!
Все встали вокруг, заглядывая в рюкзак.
— Правда,— прошептала Акулина, прижимая ребенка.
— А это моего дяди,— сказал кто-то из мальчиков, дергая рюкзак за лямку.
Тогойкин вытащил из мешка два кружка мороженого молока и трех карасей.
— Молоко и рыбу я, конечно, возьму. Теплое молоко отлично поддержит моих друзей... И горячая уха... Нам бы еще, Акулина Николаевна, коробок спичек, две-три заварки чаю и какой-нибудь ножичек... Да, и хоть бы одну газету...
Акулина уложила ребенка. И вдруг, неожиданно повеселев, стала на редкость ловкой и проворной, словно летний горностай. Она что-то быстро заворачивала, складывала, завязывала. Порывшись в небольшом ящичке, она принесла потертый кожаный патронташ, набитый патронами, и несколько номеров газеты «Кыым».
—- У нас только якутские газеты. Ведь не все там понимают...
— А мы переведем! — Тогойкин сунул сложенные газеты в карман рюкзака и, быстро одевшись, опоясался патронташем.
— Муки возьми. Мы охотники, нам муку дают.
— Хватит. Да я и не смогу так много донести.— Николай подхватил рюкзак, закинул ружье за плечо и вышел из дома.
У самых дверей стояли прислоненные к стене его старые лыжи. Николай посмотрел на них, взял в руки, смахнул иней. У одной лыжи по самой середине отклеился наружный слой, на изгибе была глубокая трещина, а обе кромки обломались в нескольких местах. А вторая хоть и была поновее — ведь на ней он прошел не весь путь,— тоже заершилась и пошла трещинами по краям.
Он молча разглядывал и ощупывал лыжи, испытывая при этом чувство жалости и тоски, как при расставании с близким человеком. Тут появились в дверях мальчики и Акулина.
— Мой говорил: «Одна лыжа кое-как довела его до нас»,— сказала молодая женщина, чтобы утешить парня, сразу почувствовав, что ему обидно бросать лыжи. Оно и понятно. Добрую они ему сослужили службу.
Тогойкин вздохнул, осторожно прислонил лыжи к стене, подошел к саням и взял лыжи Прокопия.
— Ну, большое спасибо вам...
— Погоди! Сынок, Вася, проводи дядю до старой юрты.
— И я, и я!..
Миша навалился животом на край саней и, перекатившись в них, первым уселся. А старый пес оглянулся и пустился во всю прыть по дороге вперед. Тогойкин положил лыжи обратно в сани и, держа одной рукой вожжи, протянул вторую Акулине.
— Ну, прощайте, и еще раз спасибо...
— Счастливого тебе пути, милый...— Акулина держала его руку в своих теплых ладонях и глядела ему в лицо заботливым, материнским взглядом. Именно материнским, оберегающим от всех бед.
Тогойкин, стараясь скрыть волнение, тихо отодвинулся и развернул коня.
— И вам всего хорошего...
Доехав до края долины, он хотел оглянуться, но, боясь разволноваться еще больше, не оборачиваясь въехал в лес. За лесом по обе стороны дороги паслись лошади. Когда сани Тогойкина проезжали мимо табуна, Барылан изумленно поднял голову, резко откинул густую гриву
и совсем по-весеннему вольготно и раскатисто заржал. Басыкый только фыркнул в ответ и промчался мимо.
От тракта бежала узенькая дорожка к старой юрте. Там она резко сворачивала к югу и упиралась в лес. Доехав до юрты, Тогойкин соскочил с саней, развернул коня, обнял обоих мальчишек и торопливо проговорил:
— Ну, друзья, живо домой, к маме!..
У мальчишек и так уже подозрительно поблескивали глазки, поэтому нельзя было разводить нежности. Это бы их окончательно расстроило.
Тогойкин оглянулся только после того, как старательно приладил лыжи. Сани уже выехали на большую дорогу. Мальчишки пустили своего Басыкыя рысью. Старый пес промчался мимо него вдогонку за своими хозяевами.
Николай осмотрел патронташ. Слева направо были заложены в ряд шесть патронов с самодельными пулями, потом шли патроны с дробовыми зарядами. На поясе у самой пряжки висел короткий нож. Видно, этот «неважный охотник», как называл Прокопия его отец, все так продумал, чтобы можно было в любой миг выдернуть нужный патрон или же нож,— словом, что понадобится.
А между прочим, этот «неважный охотник» в числе немногих не взят в армию. Забронировали, конечно, лучших. Схитрил старик, а сам небось гордится сыном...
Зарядив ружье патроном с пулей, Тогойкин заскользил по широкой поляне к таежному морю, смутно темневшему в затянутой туманной дымкой дали.
Поднявшись на вершину хребта, он оглянулся назад. Вон там вьется, наверно, сейчас дымок над домом молодой матери трех милых мальчишек. А там, за горизонтом, колхоз «Рост». А это, легко извиваясь, бежит веселая речка Бабочка. А вон там вроде даже видно узенькую дорожку, что ведет к старой юрте.
До чего же хороши лыжи у Прокопия! Они и легкие и прочные, идешь на них по глубокому снегу, а они, точно живые, слушаются тебя. А как стремительно они
скользят под гору, как мягко и прочно опираешься на них при подъемах, как плавно и привольно бегут они на просторе... Тогойкин шел по своему следу. Ветры, бродившие по необъятной тайге, кое-где занесли и засыпали его снегом. Но ненадолго обрывался след, дальше он снова появлялся. И это было даже более увлекательно. Идешь по следу — и вдруг он обрывается, прошел немного по снежной целине, а он опять перед глазами, манит тебя за собой, как та веселая речка Бабочка.
На одном конце следа — колхоз «Рост», а на другом — его товарищи. И он уже не сиротина, одиноко бредущий по суровой, промерзшей тайге, а счастливец, ведь он идет от одной родни к другой.
Расскажи ему — ведь он, пожалуй, и не поверил бы, что кто-то совершил такой поход, а если бы и поверил, то решил бы, что сделал это человек исключительной выдержки. Но про себя-то Николай Тогойкин ничего такого сказать не может. И храбростью он не отличается, да и лыжник он весьма посредственный.
И все-таки это был нелегкий поход. Ведь могли и лыжи сломаться, и просто можно было повалиться на снег от усталости и уже не подняться... Конечно, он мог бы остаться со всеми, его никто не принуждал идти, он сам вызвался. Но тогда... Тогда погибли бы все. И он в том числе. А тут была надежда. И никто, кроме него, не мог пойти, именно поэтому он и пошел...
Что же тут особенного? Шел-то он по своей, по родной тайге. И пусть она дремучая и пусть она бескрайняя, но шел он к людям за помощью, а в случае неудачи он бы по собственной лыжне вернулся обратно.
Так что же, значит, все просто?
Нет, трудно. Очень трудно.
А каково парням, таким же, как он, Николай Тогойкин, ходить в разведку? А партизанам? По лесам и болотам, а того хуже, если по полю пробирается солдат, и не к своим людям, а к нелюдям, к фашистским позициям, или в тыл врага...
Вот теперь, когда он вернется домой, он снова будет проситься на фронт...
Перед ним внезапно раскинулась белая ширь большого озера. Николай остановился. Оказалось, что он стоит на хребте горы, поросшей редкими высокими деревьями.
— Ага, оно самое...— произнес он вслух, удивляясь, что так быстро дошел до озера.
На острове, у самого краешка, склонились друг к другу две лиственницы. На их обломанных вершинах белели надетые набекрень снежные шапки, а из-под них виднелись черные, обгоревшие виски. Казалось, эти два дерева нарочно отошли в сторонку, чтобы пошептаться. Тогойкин оттолкнулся и покатил вниз, под гору, прямо на озеро.
Ступив на остров, он свернул к обезглавленным лиственницам и постучал палкой сначала по одному, потом по другому стволу. С деревьев слетели снежные шапки, обнажив их обломанные, обуглившиеся вершины. Он вздрогнул, заметив на нижних сучьях тихо покачивающиеся лоскутья старой сети. Словно белые черви, шевелились иссохшие трубочки берестяных поплавков. Тогойкин с чувством брезгливой робости поспешил уйти.
Когда-то темной осенней ночью Иван Титов, утомленный дорогой, глянул сверху на озеро и увидел на этих вот деревьях ту самую гагару — злого духа, погубившего его друга Никуша. И вот этот дух уже поджидал самого Ивана, обернувшись в буйно полыхающий огонь. Он клевал острым клювом, шумно размахивал крылами, вздувался и встряхивался над их оставленной в прошлом году сетью, рассыпал вокруг огненные перья!.. О, как, наверно, это было ужасно!
Перейдя через озеро, Николай вдруг увидел на снегу свою синюю эмалированную кружку. Мало того, что он потерял такую необходимую в дороге вещь, он даже и не хватился ее.
Подняв кружку, он устремился туда, где курился огонь, который он вчера разжег под упавшим сухим деревом. Как человек, пришедший на обжитое место, он быстро снял лыжи и рюкзак, раздул огонь и набил снегом кружку.
Готовый костер, чистая вода, обилие пищи!
Николай осмотрел лыжи. Лосиная кожа будто умылась и очистилась, стала еще более гладкой и скользкой, остовые шерстинки сверкали искорками. Умелые
руки безвестного мастера придали лыжам изящную форму и гибкость. Надежная прочность сочеталась в них с отзывчивым характером и неуемной стремительностью. Он с благоговением подержал на ладонях лыжи, потом бережно прислонил их к дереву и подбавил в кружку свежего снега.
По обе стороны дерева, горевшего целые сутки, растаял снег. На проступившем зеленом ковре брусничника были рассыпаны крупные темно-красные ягоды. Николай принялся подбирать их. Две пригорошни он ссыпал в карманы рюкзака, и тут закипела вода.
Остужая перегревшуюся кромку кружки комком снега, он прихлебывал чай, с хрустом откусывая мерзлое мясо.
Ни с чем не сравнима прелесть тонкого аромата свежести оттаявшего снега, смешанного с горьковатым запахом дыма. Вытягиваются и приседают острые языки пламени. Опоясав в два ряда дерево, они ведут веселый хоровод. Иней на березках от близости огня подтаивает и переливается разными красками.
Человек, завороженный этой красотой, может, кажется, сидеть так до бесконечности.
Тогойкин внезапно вскочил на ноги и заторопился в путь.
Острые языки пламени склонились в его сторону, будто просились взять их с собой. Дым костра вытянулся столбом и долго глядел сверху, выискивая между деревьями своего повелителя.
Неизвестно, сколько времени он шел, сколько равнин, впадин, перелесков, таежных промоин он миновал, но вдруг откуда-то вынырнули и застыли перед ним две серые лошади. Присмотревшись, он понял, что это не лошади, а лоси. Широко расставив свои длинные, тонкие ноги, высоко задрав гордую, с ветвистыми рогами голову, впереди стоял красавец самец и не спускал с него изумленно выпученных глаз. Лосиха с тревожным стоном завертелась на месте. Тогойкин сорвал с плеча ружье. И в тот же миг между лосями появился, словно из-под земли вырос, их остроухий детеныш. Тогойкин опустил ружье. А лосенок с детской беззаботно-ностью, широко раскидывая тонкие ноги, пробежал дальше. Его бедная мать так и топталась на месте и, уже
ничего не видя вокруг, провожала его взглядом. Как только лосенок скрылся в густых зарослях тальника, мать гулко выдохнула воздух из самой глубины своей груди и пустилась бежать...
Только когда Тогойкин повесил ружье себе на плечо и насмешливо крикнул: «Ну, что же ты!» — огромный лось быстрой тенью нырнул в глубокий овраг, перед которым он стоял, и тотчас же вынырнул на его другой стороне в густом вихре взвитого им снега и пара от собственного дыхания. Замелькали раскидистые рога и торчащая щетина высокого загривка.
Довольный тем, что не нажал на податливый спусковой крючок, Тогойкин пошел дальше.
Вскоре Николай оказался посреди огромного массива крупных лиственниц, в том самом месте, где он вчера подобрал заячьи лапки, спрятанные лисой про запас. Лиса приходила сегодня на рассвете, раскапывала снег, посидела в разных местах, стараясь вспомнить место, куда она закопала свой завтрак, но ушла ни с чем. И, то ли преследуя ее, то ли случайно, по ее следу пробежала кровожадная рысь.
Когда лучи солнца, склонившегося уже к западу, осветили и опоясали стволы лиственниц, Тогойкин подошел к широкому болоту, где волки вчера пытались подползти к косулям. В его мечтах на этом самом месте в будущем должен был вырасти прекрасный город, окруженный садами. А косули и сегодня проскакали по болоту, видимо спасаясь от волков.
Много времени прошло, пока' он добрался до большого лесного массива. Из самой гущи его взметнулись кверху острые верхушки высоких елей, выросших островком. Под каждой елью вырисовывался оголенный кружок земли. Это оттого, что весь зимний снег осел на ветвях. Попади лыжами на такую плешину — непременно сломаешь. А вчера он их даже не заметил, но, к счастью, благополучно обошел.
Начиная с ельника, тайга постепенно, едва заметно сползала вниз, а затем где-то на горизонте довольно решительно взбиралась вверх.
Какое множество больших и малых лесов, перелесков, низин, покрытых кустарником, широких и узких болот, кочкарников прошел он вчера! И вроде бы не так
уж много разгуливает тут разных птиц и зверей. Попадались мелкие следы, похожие на легкие и быстрые строки письма веселого молодого человека. Были и такие, что широко раскидывали свои ноги, оставляя на большом расстоянии один след от другого. Некоторые шагали вразвалочку на коротких и толстеньких ножках, словно вдавливали в снег березовые листья. А другие перед взлетом оставляли на снегу следы расправленных крыльев.
За ночь, казалось, все звери, начиная от крошечной бурой землеройки до громадного сохатого, а птицы — от маленькой снежной чечетки до черного глухаря, все сошлись с дальних уголков бескрайней тайги, чтобы поглазеть на следы его лыж. Правда, одни, увидев эти следы, в великом страхе давали стрекача, зато других неодолимое любопытство заставляло долго идти рядом с лыжней.
Тогойкин пересек узкую низину, заросшую кустарником, поднялся вверх, к сосновому бору, прошел его и, уже спускаясь к глубокому оврагу, заметил в сторонке одинокую старую сосну, склонившуюся над обрывом. Под ней возвышался большой бугор закуржавевшего инея. Николай подошел, слегка ударил палкой по бугру, и бугор рассыпался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41