Целый день человек руками машет, а ее черт разносил —вокруг головы летает. Что и говорить, бешеное насекомое.
Скажем, хочет хороший человек хорошую резолюцию написать: «Не возражаю. Многодетной вдове посодействовать и оказать всяческую помощь». А ее черти принесут, упадет на резолюцию, намажет, размажет, сам дьявол ничего не разберет.
Слоняются тогда добрые люди, ходят от одного порога к другому, выясняют — что оно написано: «Возражаю» или «Не возражаю»?
Пробивается вдова, доказывает:
— При мне же писали — помочь! И откуда-то взялась та вертихвостка!..
— Какая вертихвостка?
— Да такая ж! Та самая... Муха-цокотуха... Намазала и перемазала... Напортила, еще и смеется, подлюка. «Вы, говорит, напрасно ноги бьете. Резолюция формальная и натуральная. Я манеру Василия Васильевича хорошо изучила. Он резолюцию «Возражаю» пишет поперек. «Не возражаю» черкает вдоль. Смотрите — вам врезал поперек... Ха-ха-ха!..» Чтобы ты, думаю, от смеха лопнула!
Мухи - цокотухи — дотошные мухи. Разиням прямо с ботинками залетают в рот.
Сначала деликатненько пристроится на коленях. Крылышками помашет, ножками подрыгает— и:
— Лысенький ты мой! Я же у тебя персональная!.. Раскрой пошире государственный карманчик!
Припадает, ласково обнимает — и, прижмурив глаза, прыг на плечи! Скок на лысину!
А уж если на административную лысину прыгнула, то с этой прибыльной территории черта с два ее прогонишь. Уцепится, и никакой критический ветер с того плацдарма не сдует муху-ласуху. Найдутся защитники...
— Кто — муха? Моя персональная муха?.. Оставьте, не нападайте. Это ж единственная! Незаменимая... Помогает... Присматривает...
Одним словом, ловкие, сноровистые мухи некоторым высоким начальникам в самое правое ухо залазят. Залезет и шепчет:
— Возьмите моего комарика завскладом. Не пьет, не дерегся, не гребет... Трудяга, работяга...
Ей-богу, льстивые и ненасытные мухи попадаются. В ресторанный борщ скакнет, наплавается, наглотается, вылезет, обсушится и снова ныряет.
По три раза в день полощется в дармовом меню...
Дьявольское, каверзное насекомое! Капризное и прихотливое. Модами привередничает, перебирает. Всякие фасоны выдумывает, морских черепах набирает и, где надо и где не надо, с шиком понацепляет. Затянется, засупонится...
А в разговоре — куда ваше дело: святая да набожная... А болтливая, а врунья, а задавака! Хвалится своим гуманным отношением к человеку...
— Боже, боже,— хвалится,— как я переживаю, как я пациентов уважаю, как я человечество от пьянства спасаю! Придет какой-нибудь в буфет — я сразу по глазам угадываю: хочет глотнуть, хочет языком горького лизнугь. Хочет, аж дрожит. Знаю, а все-таки спрашиваю? «Вам сладенького или горьконького?» Говорит: «Стр пятьдесят с прицепом...» Да разве у меня души нет? Наливаю и косо на непутевого посматриваю. Жалко ведь! В графин наливаю и пятьдесят грамм не доливаю Пусть не напивается. Пусть побережет свою печенку. Другому другая и микстура... Натуральную смешиваю с» минеральной. От минеральной, думаю, никакая тебя холера не схватит. Тяни миргородскую на здоровьечко себе
Ох, и злая личина муха! Пищит, дрожит, боязливо переживает, а все-таки нарзан в портвейн подливает Спасает беспросветных...
Вот потому и говорим — боритесь с мухами! Не позволяйте, чтобы лукавая муха залезала вам в ухо.
ТОЛКАЧИ И ПОДТОЛКАЧНИКИ
Серьезные дела нам рассказывали. В межпланетных просторах (бежал на Марс) поймали растратчика и грозно спросили:
— На грешной земле ты кого-нибудь за соски дергал?
— Дергал... Ей-богу, дергал,— дрожа, отвечал растратчик.— Дергал и доил...
— Признавайся, каким образом дергал и кого именно доил? Корову, козу, овцу, а может, в камыше пристроился и гнедую кобылу потихоньку выдоил?
— Нет, нет... Кобылу я не доил. Боюсь... Хвостом крутит. Задом, клятая, подкидывает, брыкается. Я доил, простите, государственную кассу.
— Говори по существу: ночью или днем доил?
— Днем... Не грех, если и побожусь, среди бела дня дергал. Дерну и запишу: командировочные за глину, за соль, за горчицу...
— Куда ездили за глиной? -— Куда ж, на Урал.
— А на Украине разве нет глины?
— Известно, есть. Есть и на Харьковщине, есть и на Полтавщине... Да вы что, разве вчера родились? Смешаешь глину уральскую с полтавской, подобьешь баланс, глянешь — тысчонки две командировочных и набежит.
— По новому курсу две тысчонки или по старому?
— Такое скажете. Кто же будет по старому толкаться и проталкиваться. По новому курсу и соль пропихиваем, и горчицу из Архангельска толкаем...
— Разве горчица в Архангельске растет?
— А как же! Горчицы и там хватает. Мы же ее в прошлом году в Архангельск завезли, а в э^ом году вывозим
— Удивительная координация!
— Эх вы, наивные астронавты! Вы в галактике еще не ориентируетесь, как из кассы денежки выпихивать и в свой карман запихивать...
Ох, и хитрющие эти деятели толкачи Всякое железо толкают и всякую живность подпихивают. Толкает-толкает, да и свою личность не обойдет; легковую машину в собственный дворик тихонько подтолкнет.
Машина — она любого бугая догонит!
Серьезная эта толкательная фантазия... Смотришь — двухэтажную дачку и натолкал...
А оно — как это в народе правдиво говорят: «Хапал, хватал, да и хапугу схватили».
Конечно, на свете все люди простые, но попадаются и такие, которые защищают:
— Есть, братцы, предложение взять человека на поруки. Может, исправится... А то жаль, такой теплый до-мочек осиротел, пропадает.
Пусть, говорим, защитники не беспокоятся — не пропадет. Детским яслям передадим.
Найдем и хапугам, толкачам и подтолкачникам тоже подходящие ясли...
«УБЛАГОТВОРЕНИЕ»
Все-таки Степан Иванович симпатичный человек. Разумеется, и он не без греха. Бывает, что и он не туда загнет. Но чтобы уж очень загнул, это нет. Что нет, то нет. Не перегибает. Так вот он мне и рассказывал:
— Слышу,— говорит,— разговаривают во дворе. Я себе ближе подступил, уши навострил. Слушаю. Интересную же тему задели — как ветхозаветные архитекторы без стамески, без топора, без долота, из одного, можно сказать, ребра, а вот такую чудесную Еву сотворили.
Любо-мило поглядеть. И все на месте.
Или взять Адама. Из глины слепили, а равной по красоте скульптуры и в мире нет.
«А наши, говорят, ремонтники ремонтировали квартиру и такое наремонтировали, такое настрогали... Глянешь— ахнешь! Там, где надо, дыру глиной залепили. Где не надо, вон какую дыряху просверлили...
Бросились к полам — чудеса! Полы играют».
«Как играют?» — переспрашиваю жильцов.
«А вот как,— говорят,— играют и подбрасывают. То одна досочка подбросит, то другая... Такое — хоть танцуй, хоть пой на них: «Дам лиха закаблукам... Закаблукам лиха дам...»
Кинулись к дверям — морока морокой. Хочешь открыть — закрываются. Хочешь прикрыть — открываются. А потом и совсем забастовали — не открываются и не прикрываются. Ни визга, ни скрипа... Стоят как вкопанные.
Подошли к окну — косо, к другому — криво. Ей-богу, делали лишь бы скорее».
— Вы тетку Фросю знаете? — прервав разговор, спрашивает меня Степан Иванович.
— Знаю,— говорю.
— Так вот она слушала-слушала, стояла-стояла и свою коротенькую резолюцию наложила: «Не туда руки торчат!»
Степан Иванович цигарочку закурил, меня угостил и продолжил:
— Я вам скажу, не в этом дело... Подход надо к людям иметь. Не хвастаюсь, мою квартиру хорошо отремонтировали. «А почему?» — вы спросите. А потому!.. Потому, что у меня подход был. Я людей не обижал. Какой-нибудь жилец подойдет к ним — и: «Доброе утро! Работаем?» — «Добрый вечер! Пошабашили». Поприветствует их и пойдет. А одними словами ублаготворение не сделаешь. А я ублаготворял...
— А как это, Степан Иванович, раскусить — ублаготворял?
— Простая вещь... Я по-людски удовольствия подносил. Скажем, у меня перебирали печь. А печь, сами знаете, можно перебирать по-всякому. Можно перебрать так, а можно перебрать и так и сяк... Бывает, переберут — ей-богу, в хате не усидишь.
— Холодина будет или что?
— Нет! В трубе черти завоют!
— Почему?
— Вмажут в уголке пустую бутылку, так она, проклятая, как засвистит, как завоет — не улежишь. Хоть из хаты беги!
— Какой же,—спрашиваю,—у вас с этими чертями счет?
— Вот послушайте. В ванной мне захотелось украсить стены плиточками. Приношу, спрашиваю:
«Как? Подходят?»
«Нет, говорят, не подходят. Не по стандарту!»
Тогда я без стеснения из сумки показываю ее — с перцем...
«А Э1а, спрашиваю, по стандарту?»
«Эта?»
«Эге ж, говорю, эта!»
«Эта подходит... Эта по стандарту!..»
Подошел к сумке и второй, напарник первого.
«Она?» — переспрашивает.
«Она»,— отвечаю.
«Серьезный вы человек,— говорит.— Давайте плиточки, как-нибудь прилепим».
Начинаем лепить. Скажу — весело лепили
«Ваша матушка жива?» — спрашивает.
«Нет, говорю, нет, голубушки».
«Нет? Давайте, хлопцы!.. Царство ей небесное. Хорошая женщина была».
А напарник и спрашивает его:
«Ты что, Петя, знал ихнюю мамашу?»
«По человеку видать... А твоя хозяйка жива?»
«Жива. Это ж она вам и закуски приготовила».
«Жива?.. Сама приготовила?.. За хорошую, дорогую хозяйку! Поехали!..»
Настелили в моей квартире полы. Начали красить. Хлопцы и говорят мне:
«Степан Иванович! Вы прекрасный человек, никогда не обходите нас. Хотим вам сделать путящее. Давайте помоем полы пивом. Ей-ей, будут блестеть. Бегите за ведром пива. Помоем — вовек не потрескаются».
Помыли полы и сами немного искупались... Ей-богу! Заблестели полы, заблестело и в наших глазах.
Признаюсь вам: полы — ох! — не качаются. А вот ступеньки сделали — качаются. Эх, и раскачиваются, проклятые! Стоишь и ворожишь, куда головой полетишь — направо или налево?
Однажды вижу — Степан Иванович стоит и горланит:
— Ка-ра-ул!.. Спасайте! Не соскочу!
Так вот, значит, угождал-угождал Степан Иванович и, на свою голову, до конца не угодил... Как говорят, «не ублаготворил...»,
ОЧАРОВАТЕЛЬНЫЕ МЕСТА НА РЕЧКЕ ВОРСКЛЕ
Светлой памяти Остапа Вишни
Вечер... Чудесно вечером в колхозном саду. Воздух даже звенит от обилия запахов.
И в саду хорошо, и сад хороший. Всякие фрукты в нем растут.
Устин Иванович, колхозный садовник, с которым мы в этот весенний погожий вечер беседуем, говорит:
— Досталось этому саду. Были и метели и завирухи. Клонили его ветры и бури. И враги ломали, калечили, жгли сад, вырубали... А он буйно расцветает... Растет, цветет!
Нашу сердечную беседу прервала песня. Девичьи голоса выводили:
Устин Иванович прислушался, закурил самокрутку. Да оно и то сказать: крепким табачком комара хорошо вечером отгонять.
— Девушки в клуб пошли. Угадайте, кто запевает? Это доярка Приська Миколенкова. Девушка — царевна. Красива и лицом, красива и на работе. Это она запевает. Вы в нашем клубе бывали? Заходили? Еще нет? Эге-ге!.. Театр! Дворец культуры! Вон там на горе стоит. А каких красочных цветов девчата вокруг насадили! Ай-я-яй!.. Глянешь — молодеешь. Кругом цветы... А у самого входа над колоннами живым цветом живые слова вырастают: «Ленинским путем».
...В клубе непременно побывайте. Да заодно побывайте и на нашей опытной станции. По левую руку от клуба будет. В лощине... Идите лощиной, а потом низом, низом... Зайдите — не пожалеете. Увидите, какие овощи колхоз вырастил. Куда ваше дело. Наука!
Устин Иванович затягивается и продолжает:
— Раньше на той полосе болото стояло. Грязюка. Заросли, осока и всякие лопухи стелились...
Садитесь вот под этой яблоней, и я вам одну легенду о тех болотах расскажу. Да какая это легенда — сущая правда.
Вот тут и присаживайтесь. Это моя любимая яблоня. Возле нее, возле кучерявой, не одному черту оскомину сбивали... Вот здесь наши бабы эсэсовцу, карателю, рядно на голову набросили. Хорошо укутали... Он только успел завопить: «Доннер веттер... Неправильно вою-вайт...»
Чего там неправильно? Правильно! Именно правильно. Не грабь! Не лезь, чертова душа, куда тебя не просят. Не хватай! Пусть цветет, пусть растет. Схватишь— беды наживешь.
...Тихий украинский вечер. Воздух не шелохнется. Разве иногда дятел застучит да вверху легкий ветерок листвой зашелестит.
Тихо, чудесно.
— Видите вон те тополи, что над речкою, вдоль Ворсклы стоят? Там школа-десятилетка. Немного выше— детские ясли. Когда-то в этих местах один сумасброд хутор имел, в зарослях, в болотах жил. Он и сам словно из болота выскочил. Угрюмый, лохматый, злой... Нашего брата крестьянина мордовал да все о независимости пел... Очень о независимости заботился. Что ни банда — и он там. Что ни иноземная орда — и он сзади в обмотках плетется..,
Заскочит в село, коршуном налетит, и сразу деда Авксентия хвать за грудки: «Где твои сыновья?»
Не терпелось ему Авксентьевых сыновей поймать. Так не терпелось, что даже пена на губах выступала.
У деда Ковтюха Авксентия сыны богатыри были. Большевики. Солдаты. Они с германцем и в прошлой войне воевали. В Петрограде царя сбросили, Зимний брали. Храбрые, душевные, бесстрашные хлопцы. Старшего Василием звали, младшего — Петром.
Прибыли братья Ковтюхи из Петрограда в родное село, и дело пошло на всенародный лад. Панскую землю поделили, бедноту скотиной наделили. Бедняцкий комитет организовали... И меня в этот комитет избрали...
Повеселели люди. Вот там, в доме Жеглова, комитет обосновался. Жеглов — это такой панок был.
Возле этого дома рос высокий-высокий дуб. Столетний... На том дубе реяло знамя нашей победы — красное знамя. А еще выше — пятиконечная звезда. Высоко сияла, на всю округу видно было.
Да! Тот, с болота, бывало, подойдет и вытаращит глаза. У него и прозвище было — Лупатый. Станет и хлопает своими зенками, а затем, будто кто ему фигу показал, скорчит рожу, еще раз исподлобья косо глянет и уйдет прочь, сжавшись как собака. Не по душе Лупатому пятиконечная звезда была, ой не по душе.
В комитете мне приходилось частенько дежурить. Дежурил вместе с отцом. Отец конфискованный панский инвентарь охранял.
Однажды ночью смотрю — подходит Лупатый. Подошел, глянул — сияет. Высоко-высоко сияет. Вот он, дурень, и начал взбираться на дуб.
Я гляжу на него и думаю: прыгай не прыгай — выше носа не доскочишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33