Затыкают туго, старательно, чтобы, не дай бог, святость из нее не улетучилась. Бутылку прячут за иконами — пусть со временем вода наберет целительную силу. Через несколько месяцев вода протухает и от нее так несет, что нос не выдерживает. Но... Именно тогда она становится вполне чудодейственной.
Например, на рассвете ведьма корову выдоила. Поймаешь нечестивую за косы и святою бутылкой трахнешь ее по голове... Готова ведьма, освятилась. Согнет ее, ненавистную, в три погибели.
Святая водичка неплохо и лживый рот лечит. Сперва надо установить, какая губа больше врет, верхняя или нижняя. Установив, что «обе рябые», растирают ладонь священными каплями и с маху, наотмашь бьют по больным губам.
Говорят — помогает.
Воду святили на краю села. Церемония эта несложная.
Подле колодца с журавлем руками мастера Ивы Кравца воздвигался высоченный крест. Чудесный, тонкой работы. Старики уважительно снимали шапки.
— Вот так Ива,— восхищались они.— Вот это штукарь. Даже сам архиерей перекрестился бы, увидев такой крест. И, ей-богу, поклонился бы...
В лютый мороз без рукавиц Ива трудился всю ночь. На рассвете честного мастера рассердило переданное ему попом «согревающее».
— Ну чего вы меня спаиваете... Вы дайте рукам волю. Дайте инструмент — и Ива вам настоящее чудо смастерит.
За одну ночь Ива без инструмента сотворил прекрасное ледовое сооружение. Глянет прихожанин — любуется и не налюбуется.
Отец Иоанн, исполненный величием дня, стал рядом с крестом. Тут же пристроился дьяк с певчими. А рядом с певчими — соль земли, дворяне Педаки.
Творец водосвятского сооружения в рыжей латаной сермяге стоял в сторонке. Стоял, сложив натруженные руки на животе, никем не замечаемый.
Дома меня провожали за водой и поучали:
— Смотри, сынок, не зевай. Как только начнут стрелять и голубей выпускать, а поп станет кропилом махать, живо беги и набирай воду в бутылку.
Воду набирали в разную посуду: в бутылки, ведерки, кувшинчики. Редко кто черпал воду макитрою. Этим занимались те, кто летом святой водой торговал.
Я набрал полную бутылку воды, заткнул ее пробочкой и пошел домой. Дорогой меня встретил Ивась, мой школьный товарищ.
— Зайдем,— просит,— к нам. Погреемся, поиграем в пуговицы. Отца дома нет, сестра борщ варит.
Побывать в теплой хате после водосвятия, где я здорово замерз, поиграть в любимые пуговицы — большое искушение.
— Ивась,— говорю,— я не того... Родители ждут. Без воды не станут обедать.
— Тоже скажешь... Еще далеко до обеда. Заходи!
Не вытерпел — зашел. Поставил на подоконник бутылку с водой и быстренько зубами оторвал от сорочки две пуговицы. Пуговицы от штанов я еще на рождество проиграл,
Начали играть. Во время игры я все же глянул—-месте ли моя посуда с водой.
Мама моя родная! Иваспна сесгра святой водой из моей бутылки долила борщ.
Ой лихо! На лбу моем выступил холодный пот. Дома меня великая кара. Кара в три кнута,
— Не волнуйся,— успокоил меня Ивась.— Ерунда! Подумаешь — вода! Мы это дело поправим. Наберем воды в соседнем колодце. Там вода почище святой. Такая чистая... В прошлом году нам с Федькой Гандиным еще хуже не повезло. Несем с Федькой святую воду в кувшинах, и вдруг налетают на нас сумасшедшие Педаки на фургоне. Куда нам деваться? Мы! — и прыгнули в снег. И перевернули кувшины со святой водой.
Плачем, ревем, но нас мама спасла. Набрала воды из этого же колодца, налила в кувшины, перекрестила их и говорит: «Бог с нею, с водой. Вода как вода. Только отцу ничего не говорите».
Воспользовался я советом доброго товарища. Вытащили мы из колодца бадейку, Ивась опустил бутылку в воду. Взболтали ее, посмотрели на свет — вроде ничего... Хорошая, чистая вода.
Ивась, провожая меня, успокоительно напутствовал:
— Неси, Сашко! Не волнуйся. Ей-богу, сам поп не разберет, какая вода: простая или святая.
Честно скажу, по дороге я тайком перекрестил бутылку, и не зря: сразу на душе легче стало. Первым попробовал воду отец. Похвалил:
— Хорошую водичку, сынок, принес. Затем обратился к маме:
— Видишь, Ялосовета, как какой год... В нынешнем году святая вода намного вкуснее.
8
В великий пост школьников отпускали говеть, причащаться. Сбывать свои грехи.
Мама положила на мою ладонь пятак и сказала:
— Заплатишь за исповедь. Положи голову на аналой и жди, пока батюшка снимет с тебя грехи. Снимет — бросай в тарелку пятак. Мне, сынок, этот самой пригодился бы, на керосин, на спички. Но ничего не поделаешь, бери... Грехи не ждут.
Церковная исповедь — дело нехитрое. Грещил не грешил — а исповедоваться надо. Исповедовался — плати. Плати наличными, в кредит грехи не отпускают.
Возражать не смей. Гиблое дело. Торговец Осип Путный, чтобы избавиться от высокой таксы на грехи, шепотом взмолился:
— Отче! В этом году я совсем мало грешил. Разве только с мукой... Продал ее, подмоченную, прелую, по высокой цене. Проявите, батюшка, свою милость, не берите так дорого. Я уже покаялся и стал на путь праведный.
Отец Иоанн терпеливо выслушал кающегося, но, понимая, что легковерие может расшатать основы христианского вероучения, сердито ткнул торговцу исповедальный крест в губы и строго проговорил:
— Что ты мелешь? Апостола не читаешь?! Читай апостола— праведников не существует. Все грешны. Склони голову, кайся во всех грехах своих.
В церковных проповедях отец Иоанн частенько предупреждал своих прихожан:
— Кто из вас, братия, без греха? Кто без греха, бросайте в него камни. Пусть не брешет. Одним словом, не спорь, клади голову на аналой и кайся. Кайся честно, правдиво. Покайся — бросай в тарелочку по назначенному самим богом тарифу.
Дети должны заплатить за исповедь пятак, взрослые— гривенник. А кто особенно много нагрешил, тому полагается платить по повышенной таксе.
Швырнет такой грешник гривенник, а отец Иоанн покосится на него и покачает головой:
— Ой-ой! Бессовестный. Я тебе какие грехи отпускаю? А? Страшные грехи, разбойничьи, а ты над верой издеваешься?
Левенцовский конокрад Алеша сует руку в карман и бросает на аналой добавочно полтинник.
— Ну как, батюшка, теперь мы в расчете?
Слышал или не слышал духовный наставник, а полтинник подвинул поближе и поспешно накрыл епитрахилью очередную исповедалыцицу — Лиду Жеглову.
Эта дворянка умела грешить, но умела достойно оценить свои грехи и ублажила пастыря зелененькой бумажкой. Сообразительная грешница торговую операцию совершила удивительно смело: сунула в широкий апостольский рукав вдвое сложенную трехрублевку. Прихожане — ох какие простаки, но зоркие! — тотчас узрел ловко просунутый в рукав трояк.
— Видели?! Блудница три карбованца сунула. Чего же ей не грешить! Вытащила, на — отцепись, святой отец. А тебя нужда грызет, не только от грехов нечем откупиться — постного масла не на что купить. Боже, боже! Неужели ты не видишь, что на свете такая неправда существует?
9
Я глубоко верил — нами невидимо правит всемогущая божья сила. Согрешил — кайся. Исповедуйся. Плати. Не заплатишь — накажут. И еще как! Чего доброго, и руки скрутят. На все воля божья.
Угнетала и не менее страшная сила — рогатый сатана. Меня маленького пугали всякими страхами, наваждениями.
— Вот он,— говорили,— в углу, где кочерга... черт стоит. Лежи тихо, спи, а то он как прыгнет к тебе за пазуху.
От страха по моему телу пробегала дрожь. Лежу, не дышу, но не сплю —с перепугу стучу зубами. Засну и часто просыпаюсь с ужасом: никак среди рогачей «тот самый» ворочается. Третьим, кого я боялся,— был духовный пастырь, отец Иоанн.
С пятаком в руке я добрался до церкви. Возле церкви похвастался — показал пятак Ивасю. Ивась взял пятак и ловко подбросил его вверх.
— Ты что, неужели думаешь отдать батюшке целый пятак?
— Ну да, за исповедь.
— Сашко, не будь дураком. Батюшке и две копейки хватит. Ну на сколько ты мог нагрешить? Самую малость. Вот столечко. На две копейки — не больше. Одно яблоко в поповском саду сорвал. Пойдем, разменяем пятак. Две копейки — попу, а на три —бубликов купим.
Господи, не погуби детскую душу. Какая перспектива: целый большой бублик! Ивась! Ивасик! Приятен твой совет, но и страшен.
— Ивась,—притворился я,— мама мне сказала: «Сашко, цена твоим грехам — пятак!»
— Тю! Твоя мама еще ничего не знает. Грехи подешевели, упала па них иена. При мне тетка Килинка бросшта копейку и говорит: «Батюшка, больше нету. Вам бог даст».
Так или иначе — решил: разменяю пятак. Что будет, то будет. Ивась — хороший товарищ и в греховных делах не подведег.
— Идем к торговкам,— весело заговорил Ивась.— Купим по бублику, зайдем в сторожку и тихонько съедим их. Никто и не увидит.
В прошлом году нам с Ивасем из-за бублика здорово попало. Всыпали нам, как говорится, по первое число...
Стоим, глядим на бублики, глотаем слюнки и решаем серьезную задачу: может ли одна медная копейка утолить два голодных рта.
Толстенные торговки, как монументы, сидят на теплых чугунных горшках. Их мало занимала наша задача. Они заняты обстановкой, которую^ создала бубличная конкуренция,— одна откровенно допекала, ругала другую на чем свет стоит. Крайняя донимала соседку:
— Разве ты торгуешь бубликами? На них черт танцевал. Кислые, пресные, ость рот дерет. Бессовестная!
— А ты — совестливая? Черта боишься, так на ночь дьяка приглашаешь. Вдвоем бублики печете?
— Пеку. По правде.
— Чтоб ты так по правде дышала, шкура барабанная!
В этот момент Ивась несмело вытащил из кармана копейку.
Торговки завопили:
— Хлопчики!.. Детки! Вот бублики... Дешевенькие, сладенькие, вкусненькие... Подходите, берите.
Ивась дал копейку, сам выбрал бублик, разломил его пополам, и наши голодные зубы заработали.
Торговка рывком поднялась с чугуна и, прищурившись, ехидно спросила:
— Это ты, висельник, сунул мне копейку? Люди! Глядите! Огра-а-били! Подсунули копейку, а бублик грызу г за две копейки. Боже мой, грызут и еще облизываются! Сейчас я вас, анафемских...— с этим воплем за наши юные головы налетела черная туча в образе глиняной макитры, Высокая соседка, конкурентка, ласково удержала разъяренную торговку:
— Кума! Кумонька! Что вы делаете? Опомнитесь!
Такую дорогую посуду и на такую беспутную голову бросать хотите? Вот вам веревка, полосните их по губам, чтоб знали, проклятые, как чужое добро хватать. Держите их разбойников!
Попало нам подходяще. Хотели еще прибавить, но от страшной беды спасли нас быстрые ноги.
Наступил торжественный момент избавления от грехов. Зажав в руке заветные две копейки, я благоговейно положил голову на аналой. Отвернув епитрахиль, отец Иоанн тихонько спросил:
— Чем грешен?
По простоте своей я чистосердечно признался:
— В вашем саду сорвал яблоко.
— Ах ты мерзавец, паскудник! Вон отсюда. Пастырь с такой силой толкнул меня в грудь, что я
со страху забыл бросить в железную мисочку две копейки. По священнослужитель не растерялся, на ходу вырвал у меня деньги.
— Грехи, отец? — с плачем спросил я.— Грехи отпустили?
Схватив за сорочку, отец Иоанн притянул меня к себе.
— Тю! Проклятый! Какой же ты вонючий, селедкой воняешь. Вон из церкви.
На моих ногах были отцовские сапоги, я запутался в ковровых дорожках и упал на пол.
Какая-то жалостливая тетенька подняла меня, вытерла платочком слезы и утешала:
— Не плачь, хлопчик, не плачь. На исповеди плакать — грех. Ты дал батюшке копеечку?
— Две. Батюшка сам выхватил их у меня.
— Господи!! И шерсть стригут, и шкуру снимают! Деньги из рук вырывают. Иди, дитятко, домой,— чего доброго, тебе тут еще и ноги отдавят.
Шел я домой и болел душой. Копейки взяли, а неизвестно — сняли ли грехи?
Мама первым делом спросила:
— Исповедовался, сынок? Вот и хорошо! Теперь не греши. На хлеб не поглядывай, тебе есть нельзя —грех.
По христианской морали есть после исповеди запрещается. Крепись до обеда следующего дня. Рот замкни на целые сутки. Ни крошки хлеба не клади в рот. Съешь кусочек— прямая дорога в пекло.
К вечеру нам с сестренкой изрядно подвело животы.
Найдя за печкой сухарик, я стал его тайком грызть. Выдала меня младшая сестренка — Надя.
— Мама,— шепнула она,— Сашко бога обманывает, сухарь грызет.
Моя родная, дорогая мама — ради детей своих и всемогущего не испугалась. Перекрестилась — пусть бог простит — и сварила гречаных галушек. Посадила нас на печь и поставила в уголок горшочек с галушками.
На всякий случай печь завесила стареньким рядном, а щель закрыла отцовской полотняной сорочкой, чтобы угодники со стены не подсматривали.
— Ешьте, дети,— угощала мама.— Галушечки берите спичками, а юшку черпайте ложками. Глотайте тихонько, не чавкайте — наверху боженька сидит, услышит.
Мы дули на юшку, остужали ее, а галушки глотали целыми, не разжевывая, чтобы бог не услышал. Лучше подавиться галушкой, чем предать родную маму даже во имя всемогущего бога.
О боже, боже! Какой ты суровый и проницательный, если можешь сквозь рядно и отцову полотняную сорочку, из-за высоких туч узреть, как мы, голодные, уплетаем незаправленные гречаные галушки.
С грехом пополам закончил я церковноприходскую школу. Предо мной лежал новый неизведанный путь,— только в какую сторону он поведет меня? А тропочка вела, вела и вывела на гору. За селом, на горе, в окруженном тополями хуторе жил хозяин, известный на всю I
округу, богобоязненный церковный староста Кондрат Комар.
Сам жил — людей угнетал.
Взяла меня мама за руку, утерла горькие слезы и сказала:
— Пойдем, сынок. Будешь гусей пасти. Своих нету, будешь пасти чужих.
Пришли мы с мамой на хутор. Зашли в богатую просторную хату. Кондрат Комар читал вечернюю молитву и, не переставая молиться, спросил:
— Кто там?
— Привела к вам хлопца. Не возьмете на лето гусей пасти?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33