Сахарозаводчики наняли.
Кирилл Тугокопылый проявил необыкновенную храбрость— стал в авангарде. Возле собственных амбаров занял выгодные позиции. Вилами махал:
— Не подходи! Заколю!
Тягниряднодосебе повел себя не так воинственно: потихоньку бухнулся на колени в арьергарде. В молельне молитвенно шептал:
— Боже праведный, помог ты мне кульки деньжатами наполнить. О всесильный, укажи своим перстом, куда их теперь припрятать?
Варивон Кирпатый мотался по улицам, как щепка в полынье, то туда, то сюда. Мотался и по-просвитянски похвалялся крестоносным походом Бедную Долину сокрушить. Огнем и мечом слобожан покорить.
Взяли аграрные мечи, ударили в колокола и стали наготове: сопротивление сломить и крестоносным сапогом вольную долину истоптать.
Подготовились к походу сполна. Нерешенной осталась лишь одна закавыка — на какую лошадиную масть земского верховода посадить. На белую или на черную?
— Белую!.. Белую!..— драли горло просветяне.— Белая — наша сила! Да воскреснет белая!
— Черту в зубы вашу белую! — загорланили аграрные степовики.— Ваша белая крутит хвостом. Бьет задом... Брыкается!.. Вороную! Вороная — символ красоты!
Представители нейтрально-христианского союза сахарозаводчиков степенно посоветовали:
— Посадим заправилу на осла!
Знатоки хуторской фауны нейтральным союзникам резонно возразили:
— А разве у нас ослы есть?
— Слава богу, есть. Такое, ей-богу, скажете! Чтобы в нашей богоспасаемой коалиции да не было ослов? Есть и будут!.. Сделаем, господа, по-христиански — посадим верховода на ишака. Скотина тихая, смирная, сена ест мало. А ревет, как иерихонская труба! Пусть только верховный на сапоги нацепит блестящие шпоры, чтобы люди добрые не перепутали, где чьи ноги.
Ускакал земец на вороной кобыле. За ним скакали наемники в серых жупанах. Скакали и шомполами размахивали. Фатально верили: махнем, крикнем — и бедная слобода покорно падет ниц.
Но нет, не пали слобожане. Гуртом поднялись на угнетателей. Да и слобожанам большая подмога подоспела: помочь украинцам-полтавчанам одолеть панство ненавистное пришли русские братья — туляки.
Симон Белена видит — перцем запахло. Поменял вороную на гнедую и во весь дух пустился на Свято-горскую гору.
Оттуда и телеграмму отбил:
«-Хвала всевышнему, на горе в святых пещерах спрятался. Не дремлю — болею. Самостийным кадилом подбрасываю. Высочайшим независимый ладан в глаза пускаю. Правлю молебен. Молю бога о ниспослании второго крестоносного похода».
Прямо из-под святого кропила Симон Белена — бух в ноги старшему баварцу:
— Ваше высочайшее! Спасайте! Курку берите! Яйка тяните! Тяните и кабана... Только в хутор нас подвезите...
Высочайшее баварское с большой охотой бросилось на дармовых кабанчиков. Раскрыв рот, оно гаркнуло;
— Хальт! Запихивайте шпек!
Полтовчане и тамбовчане закордонных лакомок встретили гостеприимно кто молотом, кто кочергой, а кто и метлой... Не жалея сил, хорошо угощали... И масленым и немасленым лупили..
Цесарское величие не выдержало полтавского молота — треснуло.
Величие лопнуло, но, на горе людям, целыми остались беленята...
Симон Белена еще тепленьким с разгона сиганул в другие панские покои.
— Целую ручки... Падаю к ногам панским... И мы не мы, и я не я, то Богдан Хмельницкий вашей милости панские ребра ломал. Ваша милость! Махнем из полтавских кувшинов сладенького молочка хлебнуть? А? Прошу пана!
Поскакали паны молочного киселя на берегах Ворск-лы попробовать.
Не удалось панам на Ворскле «млека» попробовать! Не добежали до Полтавы. Возле Шепетовки потомки Хмельницкого встретили панов острыми клинками.
Встретили и по горло напоили. Бежали паны — не догонишь.
Славным буденовцам приходилось им вдогонку кричать:
— Паны! Какое молочко — горькое или кислое? Не забывайте, вспоминайте! Да и другим панкам привет передавайте!
* * *
Долго бродил Симон Белена по западноевропейским ярмаркам. Трубка в зубах, веревка в руках.
Продавался. Надоели марки — перешел на франки...
Расторгорался . На другую валюту перешей Купили где-то за океаном. Тридцать сребреников в пазуху запихнули. Залез Белена на нью-йоркский небоскреб да и заважничал олух:
— Видите, где я?.. Аж на облака забрался! Теперь я вам... Теперь я вас... Зажму!.. Сотру!..
Говорит — выпрямится, просит прибавки — согнется.
— Алло! Алло! Мистер! Гуд бай, мистер! Подкиньте еще... Я их тогда!.. Ой-ой!.. Эге-ге!.. Подкинули?.. Щиро благодарю, потому что я и сам щирый... Трепещите, до-линчане!.. Теперь я вам!.. Теперь я вас!.. Испепелю!.. Вот что! Ага!.. Попались!..
Молол-молол да и полетел, дуралей, крестоносной башкой вниз. Шлепнулся на тротуар, только гул раздался.
Все это я написал кратенько, чтобы и мои внуки знали. Знали и не забывали, что такая белена еще где-то по свету бродит.,
ДЛЯ ВЕРУЮЩИХ И НЕВЕРУЮЩИХ
Некто Липник — возможно, экзар-хист, а может, еговист — прислал полтавскому Дому народного творчества письмо:
«Писатель Ковинька у микрофона доказывал, что его не из глины лепили и не святой дух сотворил. Предупредите сочинителя, пусть внесет за упокой души десять тысяч, иначе кипеть ему в адовой смоле.. »
Факт
Чего скрывать, я давно мечтал попасть в пекло. Спросите: что меня влекло туда?
Просто не терпелось убедиться: как ведут себя многоженцы, когда их тычут в смоляной котел. И другое хотелось узреть: как у кипящих котлов извиваются и корчатся пьянчуги, хапуги, бюрократы и казнокрады...
Да. Признаюсь. Что хотел, то хотел. Не отказываюсь. Но... родные не пускали. Мало того — пророчили: бабушка моя, например, предсказывала:
— Твоя дороженька ведет прямо в рай!
Может быть, старенькая и правду говорила, потому что я не сквернословил, не убивал воробьев и на девушек не поглядывал. На улицу не бегал, не выстаивал у плетня, не кахикал, не чихал, не задевал их...
— Кахи, кахи... чернявая, Кахи, белявая.
А почему я не кахикал, не чихал? Боялся. В нашем селе девчата рослые, красивые, и руки у них тоже крепенькие...
Кахикнешь, а иная подойдет, возьмет за грудки, притиснет к плетню и начнет по неписаной анкете расспрашивать:
— А ну, хлопчик, чего ты тут кахикаешь?
И пропала моя репутация. Поэтому сидел дома. Предвидел свое будущее. Читал бабусе Ветхий завет и творчески, своими словами, пояснял райские рисунки,
— Вот это... Ева в раю.
9*
— Без юбки, даже фартук не надела?
— Эге! Без ничего.
— Бесстыдница. Не могла хотя бы рядно накинуть. А это кто?
— Адам.
— И он без сорочки? О боже. Царица небесная! Без штанов стоит. И где? В раю. Хоть бы кто прикрикнул на него: чего ты, бесстыжий, в раю стоишь и, прости господи, пупом светишь?
Серьезные коррективы по этому поводу бабушка внесла однажды утром.
— Возьми эту ветхую книжку, клади ее в сумочку и иди в рай. И скажи этим... Адаму и Еве: придет в рай моя бабушка, она знает, какую крапиву следует выбирать и по каким местам этой крапивой стегать надо. Я твоего отца и твою мамку еще не так хворостинкой гоняла. Бывало, станут вечерком под грушею и шепчутся, и шепчутся. А я тихонько подкрадусь и по ногам, по ногам. «Беда с вами, кричу, что-то вы долго целуетесь. Венчайтесь, а то вас черти в пекло потащут». И у меня так получилось— туда или сюда: в пекло, в котел или в рай. *
Только я подрос, как мое сердце попало в плен к черноокой Полинке. Любила меня Полинка. И я ее любил. Стоим под грушею, под той самой... Прильнет она ко мне и допытывается:
— И чего тебя в рай тянет? Что тебе там делать? Что за жизнь в раю? Там же не обнимаются, не целуются, не танцуют, не поют... Скучно там человеку жить. Смотри, как хорошо в пашем саду. Я считаю — на всем свете нет лучшего места, чем под грушею.
Я крутился, вертелся и деликатно предупреждал:
— Полинка, отодвинься. Бабушка сказала, что это... Увидят черти и нас обоих прямо в пекло потянут.
— Пускай тянут. Не так страшен черт, как его малюют.
Не боялась Полинка лукавого. Ничуть, И еще сильней ко мне льнула. Так под грушею и познал истину: лучше вместе с Полинкой кипегь в адовой смоле, чем в раю скучноватых ангелиц смотреть.
Но, извините, все как-то некогда было испытать кипение в смоле. То да се... То учился, то работал, то рассказы писал или находился в длительной творческой командировке.
Но уже сказано — свет не без добрых людей. Нашлас праведная душа — похлопотала... Написала прочувствованную реляцию и мелким почерком начертала ее на бумаге. Вот она, та реляция:
«Их превосходительству, в чертову обер-резиденцикх Поскольку сочинитель Ковинька в своих сатирах и юморесках доказывает, что его не из глины лепили и не святым духом сотворили, убедительно прошу: хвастуна схватить клещами и утопить в кипящем котле. Почитатель высоких небес и всевышних чудес, ваш покорный слуга — Сидор Липник»,
2
Какая оказия! Только я лег, только хотел сомкнуть глаза, гляжу — наваждение. Из спичечной коробки выбирается крохотный чертик. За ним другой, третий...
Вылезли и в момент преобразились... Стали такими, как жеребята. Ржут, копытами бьют, задки подбрасывают.
— Черти,— кричу,— хай вам черт! Чего вы тут вы-комариваете?!
— А ну-ка, сбрось одеяло, сейчас мы тебя за ноги потащим, согласно указанию.
— А резолюция у вас есть? — спрашиваю.
— Даже две. Вот, читай!
Читаю. Лукавые не соврали. Действительно — две резолюции. Первая подробная: «Жалобу преподобного отца удовлетворить. Ненавистного сатирика схватить...». Другая категоричная: «Согласовано. Хватайте. Вельзевул».
И схватили. И потащили. На пороге встретилась нам черная мантия. Мантия шептала что-то молитвенное, ехидно потирала руки и елейным голосом допытывалась:
— Куда это чертенята раба божьего тащут? Вместо меня ответила соседка:
— Куда тащут? Что вам, очи повылазили? Не видите — в пекло прут.
Мантия как захохочет. Я узнал его. По хохоту. Это тот самый... Липник, который реляцию писал. Даже корчился от смеха, даже захлебывался, проклятый.
— В пекло тащут... Ха-ха-ха. Хо-хо-хо. Тащите. Тащите его не из глины лепили, не святым духом сотворили». А из чего, спрашиваю, тебя сделали? Из дерева выстругали? Или в инкубаторе сотворили? Ха-ха-ха. Хохо-хо.
Хохотал, хохогал, но слышу вдруг затих... И его черти за фалды потащили.
3
Волокли, окаянные, волокли меня и перед рассветом приволокли в лоно нечестивых.
Повели по аду и пугают страшными картинами. Всё примеряют, какую мне сковороду языком лизать.
Судя по церковным картинам, я себе адские порядки так представлял: стоят в ряд кипящие котлы и бочки со смолой, и иод ними гори г негасимый огонь. А охочие до душегубства черти поднимают грешников на вилах и бросают в котлы по строгому графику... в воскресенье — бюрократов, в понедельник — казнокрадов, во вторник — многоженцев, в среду — насильников, в четверг — блудниц, в пятницу — хапуг, в субботу — пьяниц.
Само собой разумеется: лгунов и клеветников швыряют в котлы вне очереди. Но чтобы богословов поджаривали и рогачами подталкивали, этого хмоя фантазия не допускала. Черт-экскурсовод по-приятельски пояснил мне:
— Попадают на сковороды и отцы духовные. Сейчас покажу тебе одного богослова. Вчера вместе с тобой приволокли.
— Интересно, что недостойного совершил этот смиренный отец?
— По совести говоря, ничего особенного... Творил житейские дела: водил грешных сестричек в гречку на душеспасительные лекции. Белокурым читал творения апостолов, чернявых уверял — один бог без греха. Мы его и устно предупреждали, и анонимки ему писали: «Отец! Опомнитесь». Не внимал нашим указаниям. И снова за свое — в гречку. А в земной жизни все до поры до времени, до рокового часа. Наши дозорные один раз не обратили внимания, другой раз... В третий чувствую, что-то не так. Вот и получилось. Читал святой отец в гречке лекции и спрашивает сестричек: «У кого будут вопросы?»
Одна сестричка и спросила: «Батюшка! Какой черт научил вас искать душу у нас за пазухой?»
«Эге-ге-ге, — подумали наши наблюдатели, — беда! Наверное, кто-то из своих в гречке христианские души развращает». Метнулись туда. А там как раз наоборот, слуга церкви целует круглолицую сестричку и к сердцу ее прижимает.
«Отче! — воскликнули дозорные.— Святотатствуешь!»
«Помилуйте... Я не виноват. Это черти пригнали благоверную сестричку в гречку исключительно для искушения... Для испытания».
«Не бреши, батя»,— сказали черти и за бороду его... Видишь, этот самый отец-лектор стоит у котла и трясется.
Подхожу поближе. Действительно, богослов трясет животом и зубами стучит, котла боится больше, чем самого черта. Жалко стало беднягу: над святым отцом и так беспардонно издеваются.
Вы же поймите, до чего черти додумались. На благоверного мужа-чудотворца (господи! такую каверзу подстроили) уздечку надели...
Не вытерпел я и в сердцах крикнул:
— С ума сошли, окаянные! Погибели на вас нет, проклятых!
А им что. Взяли батюшку за узду, как коня... (Еще хорошо, что не стреножили.) Ох и шутки шутят черти. Глянул еще раз — и у меня в груди похолодело. Возле котлов и бочек стоят многоженцы, насильники, искусители, развратники, и какое нестерпимое оскорбление: на всех кожаная упряжь. С хапугами и пьяницами обошлись еще хуже: на высоких надели крепкие ошейники, а на тучных— хомуты и затянули. Какое неуважение! А черти еще глумятся:
— Отче! Не вешай нос. Умели сестричек в гречку водить, умейте и смолу глотать.
Хороши шутки! Когда на ваших глазах под котлы подбрасывают здоровенные охапки сухих дров.
Картина, скажу вам, не очень... Невеселая картина вырисовывалась. Повторяю: это был грустный, очень грустный этюд. Известный богослов, столп церковной науки, в виду котла окончательно пал духом. Как говорят, вконец разложился. Морально.
Я хотел посочувствовать, сказать грешному отцу елово утешения и приблизился к нему. Батюшка протянул мне листок:
— Прочитайте... мое слово. Слово пастыря. Я же правильно проклинал. Правильно страшил адом. Правильно хулил сочинителей.
Я взял листок. Надо сказать, остро написал гневный богослов.
«Есть,— пишет он,— лоза... Есть верба! Есть прямые кийки-палки, есть изогнутые, ковиньки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33