в красном углу, убранный цветами, висел портрет Тараса Шевченко.
— О святотатство! — крикнул ошалелый поп.— Раб божий, богохульствуешь?
Скажем правду: у кузнеца Черпака не кулак — кувалда. Он поднес эту грешную кувалду под святые пастырские очи и предупредил:
— Батя! Никому ни слова! Нсиесли, не дай боже, ляпнете — пойте аминь!..
Батя с перепугу долго крепился, но не стерпел — сановным сатрапам все-таки подал молитвенную петицию: «Степан Черпак—-анафема! Православное вер учение отклоняет, а крамольные стихи крамольного Ше ченко всем крестьянам читает...»
Черпака угнали на фронт. Взяли, ибо еще неистово вовала первая мировая война,
6
Тысяча девятьсот семнадцатый год... На сельской трибуне стоит Степан Черпак:
— Слава Великой Октябрьской социалистической революции! Слава революционному народу! Сбылась заветная мечта великого Шевченко —- сбросили панское ярмо!
КАК И КОГДА НАЧАЛО НА МЕНЯ НАХОДИТ ВОТ ТО ЧУДНОЕ
Юрию Олиферовичу Збанацкому — с любовью.
На одном молодежном литературном вечере юноши и девушки попросили меня обстоятельно пояснить:
— Почему возникает смех? Или вы его,— спрашивают,— организуете, или оно, то смешное, само находит на вас?
В своем прекрасном рассказе «Так и пишу» обо всем этом очень хорошо рассказал выдающийся мастер сатиры и юмора Остап Вишня.
На мою долю выпало просто и коротко ответить на симпатичный вопрос: когда и почему начало то чудное и на меня находить?
Впервые, как и вы, дорогие читатели, я улыбнулся своей родной маме. Я — маме, мама — мне.
За точность не ручаюсь, но уверен, что мои братики и сестрички тогда говорили Ихменно так:
— Мама! Оно уже смеется... Два раза уже засмеялось.
— Прочь отойдите! Пусть смеется...
Значит, я так себе думаю: юмористов рождает родная мать.
Мамино молочко веселило... Корхмят — смеешься, не кормят — плачешь. Да еще сколько рева было, боже мой, на всю хату горланишь!..
Очевидно, отец моим сестричкам тогда так говорил:
— Девчата! А посмотрите-ка, почему это самый старший кричит. Может, рыбы наловил?
Так я до шести лет или смеялся, или коротенькой сорочкой карасиков ловил...
Шестилетнего — это я хорошо помню — начали меня вводить в курс божественных наук.
Вводили серьезно... Преподавали ее, ту науку, стоя в темном углу, где висели иконы угодников и преподобных. А вокруг них, вверху и внизу, смиренно летали непорочные ангелочки и весело подпрыгивали лукавые чертенята.
Пристроились там и неизвестные святители. Бабуся, перечисляя их имена, сама сбивалась:
— Вот этот святой... Сюда, сюда, Сашуия, смотри! Вот этот... что на коне сидит... Это — Пантелей... Нет, это не он. Это, пожалуй, Лука. Э, нет, Сашуня, это и не Лука. Это, наверное, Егорий... Разве ты его узнаешь? Залез на коня и глаза закрыл! Да бог с ним, пусть верхом гарцует. Он хлеба не просит. Становись сюда ближе. Вот так становись...
Бабуся брала мою руку, из пальцев складывала трехперстную щепоть и учила:
— На лобик... На пупик... На это плечо, потом на это... Вот так, вот так... На лобик... На пупик... Вот хороший внучек... Любимый... Он уже умеет богу молить-ся„. Помолился?.. Теперь плюнь на того чертенка! Плюй й говори: «У-у!.. Нечистая сила! Глаза вытаращила!»
Я плюнул и промахнулся — попал не в чертенка, а в ангелочка.
— Куда ты, скаженный, плюешь? Люди добрые! Видали вы такое — ангельские крылышки обслюнявил? Вот куда надо. На этого... на рогатого... На копыта плюй...
Я плевал на копыта и опять не попадая. Мне становилось смешно, и я смеялся.
— Еще и смеется, глупый! Чтоб ты до слез смеялся!..
2
Бабуся таки напророчила: я частенько «смеялся».
Впервые это случилось на уроке словесности...
При царизме нашего брата в большинстве учили в церковноприходской школе. Учили строго. Не дай бог вымолвить какое-нибудь «мужицкое» словечко. Нам здорово за это попадало.
«Неуды» ставили в две основные графы: глушили букварем по голове и острым карандашом кололи язык.
Идет урок... Учитель показывает картинку. На картинке нарисована роскошная, пушистая шуба. Такой пышной одежды я сроду не видал.
7*
— Что это? — спрашивает.
— Кожух,— отвечаю.
— Дурак! Это шуба. Смотри и раздельно чита~° «Шу-ба»!
Я смотрю, дрожу и раздельно читаю:
— «Ко-жух»!
— Господи, какой же ты бестолковый! Повторяй за мной!
Словесник громко читает, а я еще громче повторяю;
— «Ше... Ше... у... шу... б»!
— Ну! — крикнул учитель.— Понял? Поворачивайся к дверям и кричи: «Ш-ш-шу-б-ба!»
Я поворачиваюсь к дверям и изо всех сил кричу:
— «К-ко-о-ж-жух»!
Разгневанный учитель со злостью хватал карандаш и немилосердно колол мой язык.
— «Шу... шу... ба... ба... ба»!
На переменке мы друг другу показывали исколотые языки и смеялись.
Эх!., Если бы это иголкой! Вот бы защемило!
з
Наверное, смех нельзя остановить. Нельзя ладонью закрыть рот и перестать смеяться. Хоть ты губы сожми, хоть иголкой язык коли, смех прорывается и через большой грех...
В нашем селе жил Варивон Метелица. Бывало, плетется он тихонько улочкой, а вслед ему в спину тычут пальцем:
— Штунда пошла... Нехристь!
Правда, о нем ходили и чудодейственные небылицы: дядько Варивон — светлый провидец! Одним махом из грешного тела выгонял двадцать чертей. Поэтому кое-кто даже склонен был примкнуть к святому евангельскому учению.
— Вот чудо! Вот диво! — говорили они.— Сразу вытуривает двадцать чертей, а я из своей жены и одного черта никак не могу выгнать.
Тараторили, говорили, сомневались... И вдруг новость: Метелицу не принимают в компаньоны к маслобойщику Петру Гугнявому. Не принимают из-за той неверной штунды.
Вот и решил дядя Варивон покаятся...
— Пусть,— говорит,— православная церковь снимет с меня губительное неверие. Снимет и столкнет в чистое маслобойное лоно...
С этими покаянными мыслями Варивон Метелица пришел в церковную сторожку и разделся догола. Оставил на себе только старенькие подштанники.
Приняв такой благочестивый вид, дядько Варивон понес свое грешное тело в храм божий — снова освятить...
Мирян нашло в церковь видимо-невидимо. Повели и нас, учеников, посмотреть на это божье диво.
Стала покаянная душа перед отцом Иоанном и взмолилась:
— Отче, берите святое кропило и выгоняйте из меня сатану! Аз есмь нечистая штунда! Кропите. Подгоняйте под православный калибр — высвячивайте!..
Произошло это дело в первый понедельник великого поста.
Богомольная паства и волнуется и удивляется. Господи праведный! Господи милостивый! Голым перед богом предстал! Пусть бы хоть до зеленой недели подождал: к тому времени уже хорошие лопухи вырастут.
— Ей-богу, кума, правду говорите. У нас тут, возле канавы, такие лопухи растут, что, боже мой милый, одного лопуха хватило бы и душу прикрыть и пуп закрыть, а то стоит страшнющий, ни стыда, ни сраму. Хотя бы дерюжку набросил, что ли... Тьфу! Такое непотребство сделали!
— Эге ж!.. Человек свой век прожил и такую химеру придумал. Разве ж можно в стареньких подштанниках проскочить в царство небесное? Да и не говорите, сроду не пропустят.
В вышитой золотом ризе, с поднятым вверх крестом, отец Иоанн весело размахивал кадилом.
Ходил отец Иоанн, ходил. Махал вокруг, махал да как хлестнет пойманного кропилом по немироносному месту — подтянись! Не выпячивай!
Неожиданный удар с тыла привел кающегося в нормальные человеческие чувства: дядько Варивон^ засмеялся. Звонко, на всю церковь, и мы, малыши, захохотали. А я еще Орисе на ухо шепнул:
— Вчера и меня отец по этому месту кнутом кропил...
Дома спросили:
— Чего ты смеялся? Тебя спрашиваем — отчего ты на чуде божьем пасть раскрывал? А ну, давай язык...
Вытянули мой язык и искололи иголкой в два ряда.
4
Разве тогда я один так смеялся?
Моей школьной подруге, чернявенькой, стройной Орисе, еще и шестнадцать не стукнуло, а уже родители ее со двора выпихивают:
— Ты что себе, девушка, думаешь? На отцовской шее век сидеть? Попался человек — иди!
Что ж это за человек попался нежной, певучей Орисе?
Вдовец. Богатый. Глаза — желтая луковица. Нос — синяя картофелина. Старый.
Встретимся — Орися смеется. Придет богатый, ненавистный — Орися плачет.
А мать свое бубнит:
— Какого тебе еще черта надо? Такое добро само идет в руки. Чего ты губы надула? Иди! Иди, привередливая! Не пойдешь — я с тебя три шкуры скалкой спущу!
Я и думаю: сколько же надо носить шкур?
В приходской школе ее смычком снимают, отец лозиной стаскивает, мать скалкой целых три спустить обещает, да еще и та желтая цибулина богатая перекрестится и начнет девичью спину чем попало стегать...
Добросердечная соседка советовала Орисиной матери:
— Вы, Христино, скалкой не бейте. Вы на девушку душевно влияйте.
— А я, кума, так и делаю. Душевно влияю. Я ее в чулане душевно как схватила за косы, скрутила и спрашиваю: «Ты долго будешь каверзничать? Пойми, дурочка, какая тебя роскошь ждет. У него одних только овец сто штук. Ты вся будешь ходить в шерсти...»
Одним словом, спешно готовились юной девушке свадебным и нежеланным рушником очи завязать. Осталось небольшое препятствие — с венчанием не клеилось. Возраст мешал — до полных шестнадцати Орисе не хватало пяти месяцев.
Вдовец не поскупился — бросил на венчальный клей катеринку. Пусть только отец Иоанн не смотрит на это, закроет глаза.
Катеринка помогла, пастырь великодушно согласился: рушником так рушником, цепью так цепью руки стянет. За такую щедрую мзду благочестивый отец готов был и родную тещу к вдовцу приклеить...
Не успели молодую девичью жизнь загубить. Счастливая доля улыбнулась Орисям... В Петрограде скинули царя. Свалили коронованного и за некоронованных вплотную принялись.
Прогнал жениха-вдовца матрос Самойленко, родственник Орисиного отца. Деликатно встретил, деликат-ненько огромный кулак поднес жениху под самый нос.
— Нюхай, гидра! — сказал он.— Понюхал? Заворачивай оглобли назад и сам жди сватов. Что-то ты много нахватал коровок и овечек...
5
Приходило ли на ум в те времена что-нибудь смешное написать? Признаюсь честно: такая мысль возникала.
Начну, бывало, составлять, в кучу стаскивать — не получается. Не выходит. Не хватало чего-то. А устно вроде выходило неплохо. Рассказываю — люди смеются.
Так родился устный рассказ «Появление самолета».
Над селом пролетал славный русский пилот Уточкин. На второй или третий день у колодца собрались женщины. Делились впечатлениями — что это в облаках носилось, крылатое, хвостатое?
Воздушное событие тетушки трактовали по-разному.
— Подоила я после обеда корову,— начала соседка Мокрина.— Несу себе молоко да и несу — без всякого внимания. Вдруг слышу — что-то вверху звенит, грохочет. Подняла голову, смотрю — боже мой! Железная птица над картофельным полем летает. Крылья, чтобы мне с этого места не сойти, такие длинные, такие широ-
i Катеринка — в дореволюционное время сторублевая купюра.
кие, что закрыли и погреб и сарай, еще немного — и коровник зацепили бы. Летает, крыльями машет и глазами водит — высматривает... Потом как налетит на цыплят! Куры кричат, а я скорей побежала в хату, поставила ведерко на лавку и схватила половник. «Я тебе дам! — машу.— Я тебе покажу цыплят!» Оно увидело половник, испугалось, задрожало и повернуло за Гандин огород. Покружило-покружило да где-то там и присело. Наверное, за плетнем примостилось. Потому что когда я на рассвете поднялась кормить поросят — посмотрела, а оно на плетне сидит. Такое гнедастое... Прищурилось и глаза зажмурило. Я тихонько подошла да как крикну: «Кыш! Кша! Нашел где сесть!» Оно как зафурчит, как захлопает, расправило крылья и... и..* прямо на Решетиловку полетело. Может, слыхали вчера, ревело вверху. Это оно... Побей меня крест, оно... Высокая молодица Секлета добавила:
— Вот и в заутреню отец Иоанн в церкви, во время проповеди, сказал: «Паства, жертвуйте на храм божий. Кощунственная птица появилась в небесах. Глаза — вот такие... Когти — вот какие... Клюв — вот такущий! И клюет птица хищно — мужиков спереди, а баб сзади. Ходите в храм божий,— говорил отец Иоанн,— и жертвуйте».
— Кому верить, сама не знаешь,— отозвалась тетка Явдоха.— В Левеицивке, в молельне, пресвитер Хвама-леон — черт, его и не выговоришь — другое говорил; «Ваш поп врет, в святой библии давно записано: «Железная птица клюет мужчин сзади, а женщин спереди». Вот и разбери, кто из них врет, а кто правду говорит..<
6
Какое счастье! У меня в руках неоценимые сокрови-* ща — «Кобзарь» Тараса Григорьевича Шевченко и произведения Николая Васильевича Гоголя.
Подарила книги хорошая, незабвенная Нина Андреевна — учительница земской школы.
Читаю, плачу и смеюсь. Такие огненные слова. Такой чарующий смех!
Возле школы многолюдное собрание. Это первое в селе собрание, где прозвучали великие слова великого Ленина: земля — народу!..
Председательствовал матрос Максим Самойленко. Фронтовик-большевик.
Пели «Як умру, топоховайте...» и «Смело, товарищи, в ногу...».
Максим — чудесный, ласковый Максим —взял меня за руку и подвел к трибуне.
— Сашко! Прочитай вслух: «Схамешться! Будьте люде, бо лихо вам буде. Розкуються назабаром заковаш люде». Всему народу прочитай. Народ — сила. Это его фабрики и заводы, и земля, и книги... Читай!
Взошел я, взволнованный, на импровизированную трибуну и с волнением до самого конца прочел «И мертвым, и живым, и не родившимся землякам моим на Украине и не на Украине мое дружеское послание».
Люди похвалили мое чтение.
Читал и на собраниях, и на свадьбе, и в других местах .. Читал и радовался: вольно читаю, вольно пою.
Приглашали читать и в хаты. Очень приглашали. Слушали до петухов.
Сердцем тянулись разбуженные люди к огненному «Завещанию», к чарующей «Сорочинской ярмарке».
На хутора не звали... На хуторах жила «соль земли». Патриархи... Один патриарх все же позвал однажды:
— Будем знакомы! Демократ Бараболя! — Он покрутил длинные усы, погладил широкое брюшко и процитировал: — «I ставок, i млинок, i вишневый садок».
У демократа Бараболи и в самом деле были собственные немаленькие и пруды, и мельницы, и вишневые садочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33