Партийный. Хороший, душевный человек!
Если вам не надоело меня, старого, слушать, то заходите еще раз, я вам все сельские истории как на ладони выложу. Будете писать —не забудьте обрисовать, каких у нас достигли урожаев. Какие чудесные люди выросли. Какой красивой стала жизнь! Жить да поживать. Меньше стало и пьяниц, вывелись и лодыри.
— Не знаю,— говорит симпатичный дедусь,— правда ли это или нет, а только говорят, когда Юрий Гагарин летал вокруг Земли, то рассмотрел — кто и как живет, Смотрел и радовался. Меньше стало королей и царей. Во многих странах теперь вольные люди хозяйничают. Легче и мне, старому,— нет царей, нет панов. Есть еще, известно, царьки, но то уже, как моя Ганна говорит, при- шей кобыле хвост.
Так заходите, будьте ласковы. Погомоним еще. Я тепло ответил:
— Непременно зайду. Ей-богу, не обману,
ПУХОВЫЕ ПОДУШКИ
Вы, скажем, решили написать очерк. Очерк о славных тружениках-хлеборобах.
Значит, поехали вы в колхоз. Поехали пожить, поработать и пописать.
Прекрасные, хорошие люди в колхозах. Кто не ездил, пожалуйста, поезжайте. Уверяю — колхозники встретят вас тепло и приветливо.
Советую-по приезде не замыкайтесь в отдельную, пусть и расписную, хату. Не создавайте себе и отдельного уютного кабипетика. Идите на поле, на фермы, к свинаркам, к дояркам...
Не стыдитесь — подсобляйте... Берет доярка подойник, а вы хватайте второй... Доярка садится корову доить, а вы на землю присаживайтесь. Один мудрый че ловек говорил: «Чтобы глубже жизнь изучить и знать, надо самому на земле посидеть».
Будьте пытливыми, не зазнавайтесь! Обо всем на ферме расспрашивайте и переспрашивайте. Чтобы с вами не было того, что со мной случилось.
Поглаживаю телку и упорно спрашиваю:
— А сколько эта корова молока дает? Завфермой мне с улыбкой и говорит:
— Разве вы не понимаете? Она еще не дает. Она еще яловая...
Словом, радость — вы среди доярок!
Знаю — чудесные доярки очаруют вас. Очаруют и красотой и работой. Они и в работе хороши, и станом стройны, и глаза у них умные: глубоко-карие и глубокоголубые.
Вот тут пусть вам повезет. Пусть ваш содержательный очерк отразит подлинно человечное. Настоящим украшением засияет женская духовная красота, любовь к труду.
Так вот я поделиться с вами своими творческими дерзаниями и терзаниями...
Приехал я в колхоз. Мне предлагают: выбирайте, куда вам лучше направиться — на фермы или к механизаторам?
А я пожелал к природе.
— Устройте меня,— прошу,— в места с природной красотой. Чтобы и хата была расписная, уютная. Чтобы и кучерявый садок. Чтобы и глубокий прудок...
— Пожалуйста,— говорят.—Есть такая хата. Есть и садок, есть и прудок. А уж хозяйка радушная! А уж какая говорливая! А уж какая заботливая!.. Пылинка на вас не упадет...
Иду и подпрыгиваю. Уютную, отдельную хатку выпросил. Закроюсь и спокойно поработаю. Вошел в хату, поздоровался.
— Может, вы с дороги отдохнете? — вежливо предложила хозяйка.— Умывайтесь, а я вам постель приготовлю.
Умылся и бросился в чистенькую постель. Лег, начал дремать, а симпатичная хозяйка и спрашивает;
— Может, вам в головах низко?
— Вроде,— говорю,— ничего.
— Не говорите, вижу, низко. Давайте я вам вот эту мягонькую подушечку подложу.
Заботливая хозяйка здоровенную пуховую подушку подсунула.
Положил я голову и завертелся — высоко! Мария Ивановна (так звали и именовали радушную хозяйку) сразу приметила.
— Правда ваша —высоко! Вот я вам поменьше подушечку подложу.
Морока с подушками не скоро закончилась. Слышу, хорошая Мария Ивановна вышла во двор и громко, радостно оповестила:
— У меня!.. Ей-богу, у меня остановился! Уже и лег уже и дремлет... Приходите!..
После этого вошла в хату, тихонько подступила ко мне и так же тихонько спросила:
— А может, вам подушки и под бока подложить? Вот давайте подложу! Я знаю — полежишь на мягоньком, то и работаешь добренько. Поднимитесь!
Разве станешь вежливой хозяйке перечить,— поднялся.
Потом снова начал дремать. Мария Ивановна, дай боже ей здоровья, предупредила:
— Подождите, не засыпайте! Я возьму рушничок мух повыгоняю. Вы только посмотрите, на богородицу — и на ту, распроклятые, понасели!
Выгнала Мария Ивановна мух и вышла во двор. Немного погодя снова входит.
— Извините! Ну, бегут, ну, спрашивают: будете вы картины рисовать или книги писать? Так я за этими разговорами и забыла спросить: вам радио выключить или пусть поет?
— Не возражаю, выключите.
Прошла минута, может, две, может, пять.
— А может, пусть поет? Хорошую же песню передают: «Ой, у луз1, та ще й при березь..»
— Пусть,— говорю,— поет.
Сколько пело радио, не припомню,— в сон здорово ударило. Разбудило легонькое подергивание. Будила Мария Ивановна.
— Стояла я у порога да и подумала: человек с дороги... уморился... А сон — все-таки сон! Пожалуй, я выключу радио.
Выключила Мария Ивановна радио и быстренько выбежала из хаты: чего-то куры закричали. Вбегает:
— Ой, горюшко! Взбесилась наседка — на петуха села! Чтобы ей в борще свариться! Забила мне голову, и я только теперь разглядела — ставни не закрыты! Как вам лучше — закрыть или пусть светло будет?
Закрыла Мария Ивановна ставни, через минуту-другую — грох-грох-грох...
— Вы спите или не спите? Вы как скажете — отвязать пса или пусть на цепи сидит? А то он, извините, воет и воет... Словно нанялся! Гав и гав над душой...
Наступила тишина, но ненадолго. Разговорчивая Мария Ивановна под самые окна позвала еще более говорливую куму:
— Кума!.. Бежите, как будто кто вас в шею гонит, Заходите.
— Да захожу. Здравствуйте! — Здравствуйте! Садитесь. —- Да сажусь. Звали?
— Звала ж... Слыхали ж... Приехал же!. — Говорите скорее, кто приехал,
— Описыватель природы.
— Да неужели?.. Как же ему, голубчику, подсказать, как же ему, дорогому, нашептать — пусть опишет нашу природу!
— Какую нашу природу?
— Да вы, кума, не на нашей улице, что ли, живете? Вот наклонитесь, я вам на ухо шепну. Только, кума, упаси вас боже, никому ни слова!
— Да что вы, кума, и пара изо рта не выпущу. Шепчите!
Шептала кума так, что на соседней улице было слышно.
— Вчера, в субботу, смотрю — Одарка по моим огородам бежит. «Куда ты, спрашиваю, так поздно бежишь? Ведь уже все петухи уселись «а насест!» —«Бегу,— говорит,— посмотреть, не рвет ли кто-нибудь огурчиков». Кому ты, думаю, глаза замазываешь? Кого ты учишь? Знаем, какого огурчика ты ищешь!
— А кого же она искала?
— Такое, ей-богу, скажете,— кого? Федора! Тракториста Федьку Пивненка...
— Эту историю, кума, я от вас третьей слышу. Так ведь Федор же неженатый, а Одарка незамужняя. Может, они и поженятся?
— Поженятся или не поженятся, а описать надо. Пусть по ночам не бродят. Пускай по моей капусте не ходят, пускай мою картошку не вытаптывают. Я и в колхоз на работу не ходила да все садила, полола, присматривала... Нагнитесь еще, кума!
Мария Ивановна, очевидно, наклонилась.
— Слышите, говорили, чертей нет, а они объявились,
— Где? Господь с вами!
— Да где же — у меня в жите! Посеяла я жито—полоса от хаты и до самых верб тянется. Смотришь, мешка четыре-пять и будет в запасе. Когда еще там будут давать в колхозе, а то свое... Оно, кума, и то взять: поедешь на базар, то утку продашь, то гуску, то курицу!.. Ей-богу, трижды ездила, пока двух поросят продала. То я поеду, то старик. А поехал на базар — вот вам и нет трудодня. Родной кум Петро, вы же его знаете, загордился— как попал в правление и совесть потерял. Я спрашиваю его: «Бегала на свеклу? Бегала! Дважды бегала и на кукурузу. Так что же у вас, говорю, кум, рука отсох нет, если вы куме и добавите деньков сорок — пятьдесят? Они же не ваши, они же колхозные». Молчит, не добавляет. А придавит горе — кто спасал? Кума! Прибежит, дрожит: «Помираю! Спаси душу! Налей стаканчик!» Что поделаешь — спасаю. Помогаю. Она ведь у меня удается такой кипучей, такой жгучей! Мертвым будешь — ей-богу, оживешь!
Слушайте дальше. Поднялась я сегодня спозаранку скотину поить. У меня же, слава богу, и корова хорошая, и телка в добром теле, и теленочек подходященький, и свинья хорошая, и кабан на сало просится. Будем на вторую пречистую колоть. Но те, очень сознательные, меня часто упрекают: «Виндивидуалистка! — говорят.— Стадо какое дома развела!» Чертей вам, говорю, в пуп! Попробуйте управиться! Хоть разорвись! Только и знаешь: тому есть дай, того напои...
Так вот, я подвела корову к корыту — глядь! — мое жито колышется, мое жито шатается... Кого это, думаю, черти в моей ржи водят? Вижу — двое жито колышут, двое нагибают: один в черной фуражке, другая в белом платке. Скорее привязала корову веревкой к перелазу, а сама украдкой — шав-шав... Стежкой, коноплями, свеклой... Подбегаю — тю! — кого я вижу?
— Кого же вы, кума, увидели?
— Кого же — завфермой! Идет мокрый-мокрющий и заляпанный. Один как перст. А не встать мне, кума, с этого места — издалека было видно: двое. Ближе подбежала— один! Да разве я слепая? Вот вам и говорят — нет чертей! Добегаю. «Григорий Петрович! — кричу.— Здравствуйте! Чего вас бог несет в такую рань? На собрании долго были или в наряд идете?» — «Ходил по росе рыбу ловить. Я, говорит, любитель удочкой поудить». И смеется. Думает, что я уж такая дурочка, ничего и не понимаю. «Ну и что,— спрашиваю,— поймали хоть одну щуку?» Показывает одного карася и две щучки — вот такусенькие! Он показывает, а я себе на уме: «Показывай, говори, болтай!.. Рыбу ходил ловить?.. Знаю, какую ты щуку в моем жите ловил! Не твоя я жена, я бы с той щуки всю чешую о твою голову сбила бы!»
Подошла ближе и говорю: «Григорий Петрович! Пусть уж я такая-сякая... виндивидуалистка!.. Но за что же мою дочку Олимпиаду обижаете? Олимпиада на вашей ферме второй месяц в списках состоит. Пришла она домой, упала, залилась горькими слезами — шесть трудодней записали. Хваленой Гальке — четыреста! Наталкс — шестьсот! А вот топ острой на язык, вот топ вербе Варьке — аж восемьсот тридцать. А моего ребенка словно горячим кипятком ошпарили — шесть трудодней отвалили! Как на смех! Григорий Петрович, вы же в нашем углу живете, человек хороший, образованный. Лекции читаете — молодежи везде дорога! А разве моя Олимпиада не молодежь? Молодая, красивая, чернявая.. У нее же не десять рук. Надо же и на ферме побывать, и на базаре кое-что продать, и скотину дома накормить. Пожалейте девушку, добавьте трудодней! Пусть не ревет!..» Глянул он на меня — как рублем подарил — и говорит: «Ваша Олимпиада на ферме не работала, она мимо фермы на базар ходила. Пусть на базаре трудодни и начисляют». «Тьфу!—думаю.— Никакого от тебя проку! И ты туда же!»
Встал я, оделся — и быстренько к дверям. Царапанье по ставне остановило.
Мария Ивановна в среднюю ставню скреблась.
— Вы слышите или не слышите? Извините, заболталась я тут с кумой и забыла спросить: будить вас или вы будете еще почивать?
— Напочивался,— говорю.— Пойду.
— Куда?
— На ферму, к дояркам отправлюсь. Пойду и в поле, к механизаторам. Буду работать. Буду о скромных и честных тружениках очерки писать.
— А про нас? Нашу природу опишете? — с интересом спросила кума Марии Ивановны.
— А как же! —говорю.—Опишу!.. Напишу и про вашу природу!..
ПРОКАТИЛИ ВОРОНУ НА ВОРОНЫХ
Сколько есть на земле советской, на земле колхозной, хороших председателей. Заботливых руководителей!
Тысячи!.. Да разве тысячи? Миллионы растут!
Когда будут колхозную историю писать,— а ее непременно будут писать,— то напишут ясно и просто: вот там хорошо вели хозяйство, вот там хорошо руководили. А там — плохо... Потому что там председательствовал Сидор Ворона.
Хозяйничал Сидор Ворона на колесах. В городе жил-поживал, а в колхоз руководить наезжал...
Прилетит на легковой машине, высунет голову —да как начнет руководить, как начнет хозяйничать...
— Куда тебя нечистый прет? Под колеса лезешь! Не видишь, кто едет?
В машине он очень сердитым становился. Покрикивал и гневался...
Господи! Как он заковыристо наловчился колхозников подальше посылать...
Так пошлет, что даже кукуруза пригибается.
Вот та кукуруза, что над оврагом. Что с осени грустно покачивала спелыми початками до самой весны...
И в кабинете Сидор Ворона не очень стеснялся. И в кабинете крепкое словцо и вдвое и втрое загибал.
Здорово горло драл...
Рыба и та с испугу сбежала. К соседям уплыла.
Соорудили колхозники хороший пруд. Пруд — любо посмотреть.
В этом большом пруду развели зеркального карпа.
А вы и сами знаете — карп хорош в воде, хорош и на сковороде.
Да и в колхозном балансе по графе «прибыли» хорошо жабрами водит...
Ворона и начал, и начал:
— Я вам зеркального карпа дал? Дал. Я вам и щуку дам. Я вам и сома подложу... Только не вздумайте насмехаться! Не вздумайте колючки сочинять: «А Ворона- председатель обещает нам сома!..» Я не потерплю!.. Я!.
Рыба испугалась этого высокого «я»! И взбунтовала воду. А вода — пока Ворона говорил эту зажигательную речь — взяла и прорвала плотину.
Зеркальные карпы вильнули хвостами и уплыли на соседскую сковороду.
Все-таки Ворона успел подложить колхозникам здоровенную свинью. Механическую...
Приобрели колхозники мощный двигатель, чтобы электрифицировать дома и фермы.
— Будьте уверены, я вам засвечу! — пообещал Ворона.
«Светил» Ворона по очереди. Говорят, так «засвечивал», что и в глазах темнело...
Это тем неспокойным, заботливым, которые частенько намекали:
— Сидор! Не знаем, как вас по отчеству звать-величать, позвольте вам напомнить — двигатель в бурьяне ржавеет!
Пока Ворона «засвечивал» людям, двигатель взял и опрокинулся на бок.
Полежал он еще годик в бурьяне и сам засветил ребрами. Детки играли да из него гаечки поотвинчивали...
Вот так на колесах Сидор Сидорович и хозяйничал. Из легковой машины руководил!..
Конечно, такой мелкий агрегат, как кормодробилка, ржавчина успела съесть.
Приехал Ворона, выглянул из окошечка и начальственно спросил;
— Ест?
— Ест,— отвечают.
— Кормодробилку?
— А какого же черта,— известно, кормодробилку! Поговорил-поговорил Ворона да и уехал домой, в город. В городе и хата белая, и жена милая...
В легковой машине тепленько, сиденье мягкое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33