И земельки прилично нагреб. Одного только подсолнечника сеял двадцать десятин с гаком!.. Подсолнечное давил из полольщиков. Давил и смеяться не давал.
Гнул и я спину на его подсолнечных плантациях. Гнул за гривенник в день на своих харчах.
— Читай, читай,— говорил Бараболя.— Бог и украинский язык сотворил. Да только вот... Тем всяким не читай... Разве они поймут? Ты прочитай «Кобзаря» в церкви.
И начал, и начал...
— Пусть и украинский язык в церкви божьей зазвучит. Прежде нас затирали, не дозволяли на родном языке говорить. А я тебе, голубчик, скажу, исторически скажу, что еще Иисус Христос, царь назаретский, на этом певучем языке разговаривал. Когда его попросили воскресить утонувшего в яме фараона, то бог-сын на чистом украинском языке ответил: «Не могу воскресить, ибо он уже смердит». О!
Взялся Бараболя в селе церковь демократически «ав-токефалить». Из свежей лозы пытался автокефальный плетень между украинцами и русскими поставить. Чтобы не братались.
Наставлял людей:
— Наведайтесь к преподобному монаху Савватшо. Савватий — щирая украинская душа. Страж креста божьего. Сей крест апостол Петр великомученически принес из Иерусалима прямо на Украину и установил под Полтавой, возле Крестовоздвиженского монастыря. Воздвиг и изрек: «Пусть православные полтавчане грызут свой кресг, лечат зубы». Идите и хлеборобские дары несите.
Поверили люди, пошли. Пятым колесом и я прилепился. Все-таки диво немалое: сам апостол Петр на Украину дубовый крест притащил!
Пришли. В самом деле, крест здоровенный. Дубовый. Обкусанный, обгрызенный и зацелованный.
Лечились по таксе божьей: грызанул — полтинник, поцеловал — гривенник.
Рядом — касса. Лечись, не отходя от кассы. Откусил щепочку — клади деньги. Положил — жуй щепочку, лечн зубы.
От этих божественных щепочек монах Савватий до того растолстел, что,— прости меня, господи, если скажу,— рожа стала такая круглая, что хоть щенят на ней бей!
Щедрые дары слуга божий охотно принял, выпил и закусил.
Веселый монах. Разговорчивый. Все поговорки и песни украинские знал.
Плотно позавтракав, Савватий нас, юношей, спросил:
— Отроки! Кто из вас знает «Поаяла опрочки...»? Я возьми да и спроси:
— Отче! Верно ли, что это тот крест, который на Украину из Иерусалима сам апостол Петр принес?
— Очень уж ты любопытный, юноша. Тебе по секрету скажу: ей-богу, при мне это четвертый крест догрызают!
7
Будучи в городе, встретил я человека щедрой душевной красоты и сердечности. Извините, запамятовал имя. Знаю — железнодорожник. Молодой, жизнерадостный.
— Всякие пузатенькие демократы — обманщики. Обманывали и обманывают простого, бесхитростного человека.
Мы лежали на траве, и он раскрывал мне глаза.
— Лгут, что на облаках сидит какое-то высшее небесное существо — Саваоф-бог. Выдумка, друг мой. Выше всего — трудовой человек. Куда ни глянь, все создано человеческим разумом, трудовыми, рабочими руками. А небо— атмосфера. Планеты... Галактика...
Не спал я ночь, не спал и вторую... Переворачивалось, дрожало все внутри. Какая новость — страшного Саваофа нет! Нет и не было!
После того, как раскрылись у меня глаза, попытался я родной матери эту весть пересказать. Сидим обедаем, я и говорю:
— Мама! Вы знаете — бога Саваофа нет. У бедной матери кусок в горле застрял.
— Нет? А куда же он девался?
Я своевременно спохватился — пощадил родную маму.
— Скинули,— говорю.— Людям не угодил.
— Не угодил?.. А как же это, перевыборы были или на общем собрании скинули?
— На общем собрании.
— А кого же назначили?
— Николая-чудотворца поставили. Один, говорю, же-. лезнодорожник выступил и сказал: «Оставим бабам Николая-чудотворца...»
— Боже мой! Боже мой! Как же его, голубчика, звать, за кого свечку ставить? Такой хороший человек. Так, значит, и сказал: «Бабам оставим Николая-чудотворца»? Господи! Дай боже тому железнодорожнику долгих лет жизни... Ну, ты, сынку, обедай, а я побегу тетке Мокрине эту новость передам.
Слыхал, мама тетке Мокрине передавала:
— Приехал Сашко из Полтавы и говорит: «Скинули Саваофа, он плохо относился к людям. Очень вредил людям. А Николая-чудотворца оставили. Железнодорожник проголосовал — «оставить для баб...».
Тетка Мокрина перекрестилась.
— Я же вам, кума Елизавета, давно говорила: свет не без добрых людей. Слава тебе, господи, что и нас, баб, не забыл!
8
Как же это писать? — думаю. Вокруг такие дела — и смешные, и чудные...
По улочке быстренько ковыляет спекулянтик. В селе его звали Осипом. Еще — Еська, Еся, Есенька. По отчеству никто не именовал.
Навстречу идет мой родной дядька Филипп. Симпатичный, спокойный человек. Мастер на все руки. Коня подковать — подкует. Ведро полатать — полагает. Печь поставить — и печ поставит. Горю людскому надо помочь — и горю людскому сердечно помогал.
Что и говорить — мастер. В руках всегда свежая копейка.
Спешит к монопольке и тоскливо ноет, ибо для четвертинки гривенника не хватает. А тут — ба! С гривенниками ходит спекулянт.
— Осип Сидорович! Можно вас на одно словечко?
— Слушаю вас, Филипп!
— Осип Сидорович! Не могли бы вы для утоления жажды одолжить гривенник?
— С моим удовольствием... Надеюсь, вернете... Спекулянт дал монету и задумался. Через минуту
крикнул:
— Дядька Филипп! Позвольте вас спросить. Почему вы меня по имени и отчеству назвали? Никто не именует, а вы меня величаете...
— Честно вам скажу: когда выпью, то, простите за правду, я тогда по имени и по отчеству всякую сволочь величаю.
9
...Народный юмор хоть лопатой греби! «Учитесь у народа!»— эти правдивые слова принадлежат талантливому писателю-юмористу Филиппу Осиповичу Капельго-родскому.
Хороший учитель и хорошо, заботливо учил. Советовал: «Недостает остроумной мысли — ставьте точку. Точка-благодетельница вас всегда спасет...»
Работал я в то время инструктором-лектором Общества содействия обороне и развитию молодой советской' авиационной промышленности.
Смех — он таки есть смех.
Собрание... Я романтично излагаю будущее советской авиации.
— Самолетами,— говорю,— будем молниеносно больных спасать. Пожары будем гасить, вредителей на полях глушить. И сеять начнем самолетами...
Спрашиваю: может, что неясно?
— Все ясно! — крикнул председатель сельского комбеда.— Что же неясно? Конечно, ясно. Летать — так летать! Сеять — так сеять! Оно конечно, сеять сверху еще лучше. А вот как же мы будем с самолета пахать?
Заважничал я: пишу — и печатают. Задрал нос, из головы выскочил дорогой совет — учиться!
Думаю — да я ж!.. Да мы!.. Да я уже ученый!
Ударился в искушение. Соблазн даровитости нашел на меня. Попытался налечь на грешные капельки. Думал, опрокину чарочку чистенькой, она мне и подбавит вдохновения.
Начал колотить в двери высокой интуиции.
— Милостивый,— прошу,— позволь стеклянного мерзавчика раздавить? Того, что с перцем... Поддержи меня творческим запахом, ибо я пишу интермедию.
— А о ком же ты пишешь интермедию-комедию? Может, ты пишешь о моих сподвижниках, суть сущих на земле грешной?
— Эге ж... Эге ж,— говорю,— о них, о них...
— О них?.. Ах ты ж супостат! Не дозволяю! Соси минеральную!
Умоляю всевышнего:
— Минеральная не помогает. Горло пересыхает... Разреши, хотя бы вечерком, чтобы никто не видел. По-' жалуйста, дозволь вдохновенно поужинать и вдохновен* но пописать.
— А что тебе дают на ужин?
— Солененькие огурчики... Маринованные грибочки... Селедочку... Лучок... Сжалься, милостивый!
— Подожди... Не спеши... Чтобы не влепили мне каверзного выговора, я себя акафистом перестрахую: «И не введи нас во искушение, и избави нас от лукавого». Ох и дьявольский закусон! Сколько тебе надо для творческой зарядки? Тебе дать или сам будешь брать?
— Отче, вы только черкните резолюцию: «Согласовано», а я сам сбегаю в гастроном.
Покропил губы капельками и сел писать. Написал, прочитал и тотчас же порвал. Выбросил в корзинку. Нелепость!
Все-таки правду друзья говорили: без кропотливого, без упорного труда — ничего не создашь.
Еще, видите, и маленькую дочку Яринку обидел. В раздражении дернул за рубашечку. Дочка встала в независимую позу и говорит:
— Вишь какой! А еще и писатель! И, наверное, еще пишет, чтобы деток не обижали? А сам родную дочку вон как обидел!
Смех — очень благородное дело. Смех и утешает, смех и донимает. Зловредных сатирическое слово просто бросает в дрожь. Лихорадка их бьет, хватает и подбрасывает.
Еще в те дни, когда я устно читал свои рассказы, смиренная, богобоязненная «соль земли» готова была меня бурлящим кипятком ошпарить.
— Какой чертенок! Слыхали, что за диковину сочинил на писаря и попа?
— На святого отца?.. На него?! С ума сошел, дурной!..
— В их роду все такие малахольные. И дед такой, и отец такой-переэтакий, и мать такая-сякая... Греховодница... Уже четырнадцатого принесла. Да все двойни. Плодит, как котят. Чем она их кормить думает?
— Губы набить, чтоб вот так распухли! Да в три палки, да в три батога!.. Привести в волость, снять штаны и перед честным народом сказать: «А ну, господи благослови, начинайте, пока до бумаги не добрался!..»
Как и все советские сатирики-юмористы, в двадцатые— тридцатые годы я долго работал в газетах.
Писал. Читали. Смеялись, гневались, протестовали: «Что же вы публично клеймите? У меня ведь не три дома, а два».
Частенько на острое перо попадали и пьянчуги-хапуги. Эти автора корили скромнее: «Я же чистую глотал, а вы намалевали с укропом!.. Сделайте удовольствие, прекратите всякие насмешки...»
Ага, думаю, берет за живое? Сатира нужна. Перешел на сатирические рассказы.
Как они пишутся, сатирические рассказы?
Напишу, прочитаю и порву. Не то, не то и не то. Раз восемь переделываю — все не то и не то. На десятый раз как будто то.
Как-то я выступал на литературном вечере в клубе железнодорожников. Встреча была чудесная. Хорошо принимали. Я был в ореоле. Радуюсь, смеюсь. Слесарь-железнодорожник, большой поклонник сатиры и юмора, по дороге из клуба и говорит мне:
— Хорошие у вас юморески. А есть и такие... Беспредметные, так себе... ха-ха...
Это задело мое самолюбие. А слесарь с теплотой продолжал:
— Мы любим вас. Любим и уважаем. И нам хочется, чтобы вы свое перо направляли и сильнее и острее. Изучайте, друг мой, жизнь! Глубже вникайте в нашу многогранную жизнь!
Пришел я домой, сел и задумался: железнодорожник и на этот раз мне чистую правду сказал.,,
ПОЙ, ДЯДЬКА, ОНА ДЛИНН
Пошли слухи: какой-то панок, очень уважаемый за океаном, взял и заплакал. Горько-прегорько заскулил. О судьбе украинского советского народа горячую слезу пустил.
«Исчезает,— плакал заокеанец,— язык украинский на Украине. Не слышно чумацкого — цоб! цабе!»
Правда, «освободительская» слеза на его растерзанную грудь упала здесь верно: что не слышно — цоб! цабе! — то не слышно.
В Крым за солью на волах не ездим.
По широким асфальтированным дорогам родной Советской Украины тысячами бегают добротные автомашины, сделанные на украинских первоклассных заводах.
Не скроем — подбрасывают нам классные автомашины и братья-русские и братья-белорусы...
И они, эти машины, везут украинцев и украинок в крымские санатории, на курорты...
Везут, разумеется, принудительно...
Как это «насилие» проводится?
— Ты почему в парке гуляешь?.. Тебе еще вчера надо было быть в Алуште!..
Да путевку тебе в зубы. Да билет тебе в руки, да на автобус-экспресс.
— Не упирайся! — кричат.— Езжай! Отдыхай! Лечись!..
Вот так нас, украинцев, терзают...
На нашем украинском языке это — счастье людское. Еще никогда украинцы так счастливо не жили, как за-( жили в единой советской трудовой семье.
А на вашем языке, уважаемый пан, это — страдание.
Дай боже, чтобы в вашем «свободном» мире хоть половина вот так «страдала». По своей склонности работали, учились в институтах, техникумах, ходили по кипарисовым аллеям, ходили по берегу моря и пели.
Вы, пан, всхлипываете: «Пресвятой, всемогущий, смилуйся! Посмотри всевидящим оком, какая несправедливость на берегах Днепра. Кто,—кричите,—на Украине
i92
украинскую песню запоет, того за руки хватают и рот закрывают!»
Чтоб за руки хватали, то здесь вы, мягко говоря, пересолили. А что рот закрывают, то бывает.
Что бывает, то бывает... Запоет человек, а его сразу— хвать! Да куда? В консерваторию имени Лысенко... Хвать! Да куда? В институт имени Карпенко-Карого... Хвать! Да в оперный театр имени Шевченко...
Еще и ругают:
— Знаешь что: мы тебя накажем. Да еще как накажем: на государственные средства будем учить!
Словом, пан, чем вам слезки впустую проливать, приехали бы вы к нам, скажем, на Полтавщину. В села полтавские прикатили бы, в те села, где жил и свои чудесные юморески творил великий украинский смехотворец Остап Вишня.
Приехали бы и услыхали, что поют. Зайдите в любую колхозную хату. Взгляните — и там веселятся, поют «Реве та стогне Дншр широкий...».
Посмотрите, а на столе — высокий колхозный урожай, украинское сало, украинская колбаса...
Забегите и в школу. В школу-десятилетку, которую по-заграничному именуют гимназия. Украинские мальчики и девочки поют по-украински «Вхчний революционер».
Разумеется, вам не слышно, какие песни мы на Украине поем. Может, говорим, не слышно, а может,— слова из песни не выкинешь,— может, простите, вы оглохли... Недавно мы избирали в украинский советский парламент доярку Задуйвитер и рабочего-каменщика Недайборщ. Такие уж украинцы — куда там! И что же — единогласно избрали.
Почему? Да потому, что в нашей стране трудящийся человек любой национальности дорог и глубоко уважаем. Что же еще можно сказать?
Был в нашем селе панок. У того пана батраком служил дед Матвей. Дед очень любил панов. Даже молился.
— Пошли, боже,— говорил,— всем панам царство небесное.
Когда над полями украинскими освободительным громом грянула Октябрьская революция и на панов нашла хвороба, этот пан слезно зарыдал. Раньше, когда грабил людей и под свои благородные ноги награбленное подгребал,— смеялся. А тут, значит, взревел.
Дед Матвеи и спрашивает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33