Расспрашивал, допытывался и с улыбкой спросил:
— Так вы женаты?
— Женат.
— Ага, ага! Очень приятно... Вы непременно и справку о браке сюда же приложите... Коротенькую. Вот такую: «Выдана справка такому-сякому, что он такой-сякой и имеет жену такую-сякую...» Вот это, соколик, и все.
— Моя жена со мной в приемной сидит.
— Понимаю, понимаю. Поймите, голубчик, и вы меня. Мы вашу жену к делу не пришьем. Да, да!.. Ха, ха!. Не приклеем.
Корректный стал Наум Наумович Пухвир.
— Знаю, знаю и говорю — вы наша гвардия! Вы кадровая единица. Если так можно сказать, опора нашего завода. Слыхал, слыхал... Ваша дочь, а наша молодая сотрудница, выходит замуж. Что ж — благословляю... Пусть живут... Пусть милуются... Пусть внука любимой бабушке принесут... Какая это радость, какое это счастье! Однако же... Однако ж, говорю, дорогуша вы моя, не могу, ей-ей, тогда хоть караул кричи!.. Моя золотенькая, ей-бо, подымут шум. «Разве ты,— закричат,— не читал вышестоящей директивы?» Да за правое ухо—цап! «Ты что делаешь? В вышестоящие директивы,— закричат,— контрабандой пропихиваешь нижестоящие коррективы?» Да потом за левое — цап! Сцапают и за ушко на солнышко— на низовую. Сиди, скажут, искупай грехи. Не крути и не верти — ни директивами, ни коррективами.
Вы теперь, серденько, поняли, какой у нас железный финансовый порядок? Мое вам уважение, низко вам кланяюсь. Кто следующий, заходите!
А через какой-то час-другой главбух в интимных тонах докладывал:
— Наум Наумович, горим!
— Что? Где? С какой стороны подожгли?
— С парадной. Партийно-государственный контроль постучал.
— А какая у нас там свечка не потушена? Спраши-• ваю, где и что мы не погасили?
— Позвольте расстелить географическую карту наших путешествий. У речки Псел смолили поросенка. По случаю ваших славных именин костер разожгли... Поросенку хвост обмывали, себе зубы полоскали — двести рублей.
— Дальше.
— На той же природе жарили на сковороде окуня, щуку, карася... Мои именины и именины вашей жены совпали... Сумма та же — двести...
— А еще были именины?
— Не именины, а высокого гостя принимали. На охоте принимали... Огненным коньячком в хитрую лисицу стреляли... Бах! — и нет сто пятьдесят...
— Еще что?
— Дышали свежим воздухом. С волнением о красоте природы рассуждали и в лозняке среди зарослей разговаривали, соленого зайца гоняли — сто!
— Глупости! Подумаешь — двести да сто... Для такого завода — сущая ерунда! Спишите на культурно-массово-спортивные расходы.
— Ясно! А куда вот эту пятерку?
— Кому выдали?
— Припоминаете, к нам пришла директивная бумага, в которой указывалось: «В честь кадровых работников, у которых подошла пенсионная дата, устраивайте достойные вечера. Приглашайте молодежь...»
— Вспоминаю, вспоминаю... Такие директивы были.
— Эге ж, эге ж... И если вам, Наум Наумович, память не изменяет, вы написали резолюцию: «Аналогичные памятные вечера в финансах ограничить до минимума». Так, дорогой Наум Наумович, вы кстати в директивы внесли коррективы... Пятерку истратили на вечер, посвященный кадровику Сергею Посполитаку,
— Конкретно?
— Играл баян —рубль. Цветы дарили —рубль. Распорядителю — трояк.
— О! Вот тут пусть ревизоры укажут. Пусть нас клеймят, пятнают... Пусть и потерзают... Пострадаем!,,
В одном из колхозов нам рассказали о целом потоке указаний: «заготовить», «подготовить», «развернуть», «возвратить»...
На такие невыразительные директивы невыразительно слагались и «коррективы»: «заготовили», «подготовили», «развернули», «исправили», «перевернули», «возвратили»...
Значит, говорим, такая сила-силища бумажек собралась, что ее с трудом волы до сарая довезли.
В сарае сложили, и, к счастью, их телята и поросята изжевали.
Во время завтрака, говорили, случилась такая деталь: рябой поросенок одну бумажку жевал-жевал и с трудом проглотил. Плотная бумажка попалась. Говорили, что на той бумажке было написано: «Бросайте печеное и вареное и ищите слезное заявление Наума Наумовича Пух-вира».
В том заявлении Наум Наумович просил доверить ему руководство колхозом. В городе уже наруководился...
Говорят — не разрешили. Но Наум Наумович на собраниях с покаянием кричал: «Я же так хотел директивно и коррективно сеять, веять!.. А вы отклонили!..»
Добавим: отклонили — и хорошо сделали.
МУЖЕСТВЕННАЯ, ВЕЖЛИВАЯ.,
Я сижу в клубе в третьем ряду, внимательно вслуши* ваюсь, навострив уши. Интересно же рассказывает доктор наук:
— То было грозное и суровое время — шел бурный девятнадцатый год. А я, сельский парнишка, волостной милиционер. Произвели...
Вызвали в ревком и произвели. Председатель ревкома и пояс на мне застегнул, и кобуру приладил, и какой-то допотопный револьвер в кобуру вложил. Словом, экипировка на все сто. Еще и четыре заповеди — как себя должен вести волостной милиционер — с ходу прочитал.
— Первая заповедь,— торжественно сказал,— держи, Вася, фасон. Шагай твердо. Тебе поручили большое дело. Поручили охрану революционного порядка во всей волости. Вот эта револьверная железяка — твоя сила! Она, конечно, не стреляет, но громко щелкает. Допустим, ты идешь и по дороге встречаешь гидру. И не дай бог, гидра движется на тебя своим корпусом, вынимай железяку и щелкай. Щелк — гидра падает. Ты тогда бери в руки бумагу, карандаш и задай вопрос: «Ты долго, паразит, будешь пить кровь людскую?»
Вторая заповедь такая. Ты, конечно, знаешь Матвея Люшенко. Знаешь и то, что он ведет пропаганду, будто земля не вертится. Вертелась, говорит, но бог приказал— тпру, не вертись! Ты подойди к Матвею Петровичу, вежливо поздоровайся и вежливо, с понятием передового человека, докажи: бога не было и нет, а земля вертелась и вертится. При агитации и убеждении железяки не вынимай.
Третья заповедь — присматривайся. Наблюдай, у кого под ногами на вверенной тебе территории зашаталась земля. Не смотри на ранги. Качнуло председателя кооперации или еще какого-нибудь руководителя — бери двух понятых и выясняй, когда и после какой дозы у него под ногами завертелась земная планета, где он ту дозу взял, из какой бочки дозы качал и из какой продукции ее гнал.
Четвертая заповедь — непоколебимо стой на страже революционной законности. Выявляй, кто глумится над нашими товарищами женщинами. Кто их, бедняг, мужскими руками по спине дубасит или бечевкой стегает. Таких приглашай в ревком на предмет морального влияния. Ну, будь счастлив, Вася! Исполняй!
Вышел я на улицу, подумал и пошел сначала к родному дяде. Слыхал — вчера тетку «потчевал», хворостиной по двору гонял.
Пришел. Дядя тепло, ласково поприветствовал и спросил:
— Значит, наши пошли в гору? Тебе и пушечку на бок прицепили.
А я дяде:
— Дорогой дядя, нельзя,— говорю,— тетю хворостиной полосовать и босой по снегу гонять.
У дяди даже голос осел:
— Как нельзя? Нельзя жену бить? А кто же такой закон выпустил?
— Революционный комитет,— говорю, — такой закон мздал.
С дядей мы так и договорились: еще хоть раз тетку ударит — приду и сам его в ревком отведу.
Дядя дал зарок — не буду, а у тетки Приськи и глаза радостно засветились и слеза от радости скатилась. Нежно-нежно тетка заговорила:
— Спасибо тебе, Вася, что зашел. Может, ты у нас и пообедаешь? У меня варенички сами в рот скачут.
Поблагодарив за внимание, я ушел. Проводил меня дядя. Когда мы проходили мимо усадьбы Свирида Нете-санного, то дядя горячо и взволнованно заговорил:
— Я-то что ж... Я ведь ничего... Нельзя бить — не бей, терпи! А вот,— он палкой ткнул в плетень кулака-мироеда,— как с этой гадюкой быть? Напился, гад, людского пота!
При нашем появлении Нетесанный спустил с цепи собак, а сам лукавыми глазами поглядывал из-за высокого плетня. Простившись с дядей, я пошел дальше, но ясно услыхал, как Нетесанный позвал дядю:
— Ефимович! А подойдите ближе. Здравствуйте! Что это — ваш в политические подался? Наверное, туда влез, вон ведь какую бомбу нацепил. Что ж, привесили так привесили. Что он вам рассказывал?
— Ничего такого,— говорит дядя.— Говорит, жен теперь нельзя бить.
— Эге-ге... Вишь куда стрижет. Это его настраивают вот те всякие...
Как-то председатель ревкома пригласил меня к себе в кабинет и конфиденциально поделился:
— Вася, гидра зубами щелкает. Даю тебе в помощники двух хлопцев — комсомольцев Петренко и Овчарен-ко,— и отправляйтесь на базар. Пусть ребята караулят на главной дороге, а ты на выгоне зорко следи за арбой, запряженной вороными.
— Есть следить за арбой, за вороными! — сказал я и подался на базар.
Поясняю: гидра — это кулаки. Они приезжали на базар на огромных арбах, наполненных съестным и жидким...
В сторонке на базаре становятся и за съестное и за жидкое дерут втридорога...
Остановился такой субчик-купчик, распряг коней и водит носом, нюхает воздух — чем веет-повевает и откуда повевает. Нанюхавшись, бросает своей половине: «Смотри стереги! Рта не разевай и зубы не скаль!» — и не спеша направляется в людскую гущу.
Идет, как гончая по следу, выгодного покупателя искать, а то и что-нибудь тайное, такому, как сам, нашептать, а толстенькая, пухленькая половина садится на сало, колбасы и следит: не прорывает ли какая-нибудь сатана снизу дырку?
Вы спрашиваете, как и кто дыры в мешках прорывает?
...Штука немудреная — зубами прогрызает... Подходит измазанный хлопчина, на голове у него рваная желтая шапчина. Подходит, держится рукой за челюсть и кричит:
— Ой, жжет! Ой, печет!.. Тетя, дозвольте к вашему возу прислониться!
— Иди себе, иди прочь, острожник! Носит вас тут нечистая сила!
— Тетенька!.. Печет же! Господи! Боже мой, пресвятой, как же печет! Так печет, аж голова трещит!
—> Где же у тебя печет?
— Коренные дергают. Даже искры из глаз летят. Разрешите, тетя, спицы в вашем колесе погрызть. Может, они, клятые, занемеют.
— Ты что же, глупый, с ума сошел? Разве спицы помогают?
— Помогают, тетя, помогают. Вот святой крест кладу, пособляют.
— Тогда грызи, черт с тобой!
Хлопец к колесу припадает, грызет спицу и корешу глазом моргает — не зевай! Хватай!
В это время пышная хозяйка, сидевшая на мешке с колбасой, привстала. Видите ли, ей захотелось посмотреть, как тот сумасшедший голодранец зубы спицами будет лечить.
Она поднялась, а кореш хвать — и нет колбаски.
— В тот базарный день,— продолжал после паузы оратор,— нам удалось обезвредить злой вражеский заговор. Заговорщики пытались разгромить ревком. Несмотря на хитрости и маскировку, народ своевременно распознал преступников, разоблачил их и этим нам очень помог. Скажу: предводителем разбоя был хозяин арбы с колбасой...
Поучительные воспоминания. Недаром на вечере было немало работников милиции. Глянешь в зал — сердце радуется. Как выросла наша славная советская милиция. Ни одного без образования. Говорим —без среднего. А еще больше радует: у многих на мундире вузовский значок.
Младшие и совсем молоденькие чины милиции поднимались на трибуну и говорили, как стойкие городские и сельские дружинники активно помогают своей милиции успокаивать и сдерживать тех, кому море по колено, кто во все горло кричит: «Раздайся, море, Сеня-дух плывет...»
И мы так думаем. Хорошая и храбрая, мужественная и вежливая наша советская милиция в каждом случае всегда сумеет разобраться: к кому обратиться с добрым сердцем, а кого угостить горьким перцем..,
На хуторе Тихие Копылы тихо набрасывали на людей тугонькую петельку. Набросят, вокруг крепенько обмотают, и еще и трехперстной щепотью в лоб ткнут;
— Не гневи бога — терпи!
Великодушный, степенный хозяин Кирилл Тугокопы-лый для хозяйского дела и черной кромки не пожалеет — доточит. Чтобы длиннее петля была. Чтобы можно было и руки связать и ноги обхватить.
Скрутит прочненько, крепенько, чтобы ты только то и делал, что исправно, смирно за хозяйским плугом ходил.
А уж благодатью божьей почтенный хозяин задаром полную пазуху набьет:
— Человече, не противься, паши! Паши, голубчик. На солнышко не поглядывай, отдохнешь в раю...
Но и сам хозяин не почивал, не спал. Беспокоился... Заботливо осиротевшую земельку себе под свои ноги загребал. Где подгребет, где припашет, а где и просто ночью отхватит, а днем властно крикнет: «Мое!»
Господи! Какая это напряженная работа — в одну кучу стянуть сто десятин!
Еще на дворе кромешная тьма, а неусыпный хозяин ходит, всматривается в потемки, рыскает. Пристально-пристально хозяйским оком в степные просторы вглядывается: не нарушают ли односельчане земельного кордона?
Пригнул голову—боже мой! — нарушают: на меже нагло рвут травицу-кострицу.
Кирилл Тугокопылый трусцой бежал на место преступления. Задыхался, сопел, но бежал. Бежал и по ровной степи, бежал и по лужам. Пусть ноги по колено вязнут (пусть терпят!), пусть сверху еще и проливной дождь хлещет, гром небесный по спине бьет — ничто не могло остановить ненасытного хозяина.
Добежит Тугокопылый — и голоса его не узнать. Мягко, смиренно заговорит: Дай, боже, день добрый! Эх, человече, человече, разве ты не видишь, на чьем поле своего чахлого теленка пасешь?
— Межа... На меже пасу.
— Межа?.. Господи праведный! Не зришь ли ты с высоты небесной, какая на свете неправда? Он на меже своего глупого теленка пасет!.. На моем пасешь, Христос с тобой. Дурень ты! Раскрой глаза — на моем! Я горевал, не спал... А он — на меже!..
— Это ваши степи, а это моя полосочка... А это — межа.
— Боже, боже!.. Совесть у тебя есть? Что ты плетешь— «моя полосочка...»? Когда она была твоя? При Царе Горохе! Опомнись и больше не греши. Это чьи же волы припахали? Вон, там-там... Видишь, аж до камыша? Чьи? Мои! А он бормочет — его полосочка. Она уже давно с торгов продажа мне. Эх ты, бедняга! Живешь-живешь, да все на чужом пасешь? Хе-хе-хе!.. Да бог с тобой, грех поделим пополам. Половину я тебе дарю, а половину отработаешь. Приходи на молотьбу. Молотьбы у меня — ой-ой, до покрова хватит. Хлеб будешь есть мой. И не говори, не рассуждай,— и хлеб и харчи мои! Спекут, сварят и принесут тебе в степь. В степи и спать будешь. Ляжешь на широкой скирде и ворочайся, как на перине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33