Ну а откуда взялась эта анафемская Ол. Ковинька — ума не приложу. Боже, боже... Покарай его твоей грозной десницей. Ну а если это не в твоих силах, то пусть сам сатана переломает ребра этому сочинителю. Аминь».
Листок надоумил меня: передо мною знакомая мантия — Сидор Липник. Я деликатно пояснил автору:
— Батя, батя! Меня, Ковиньку, в пекло толкали, а сами в котел попали. Ай-яй-яй! Бывайте здоровеньки. Кипите веселенько.
* * *
Свое путешествие в пекло я, безусловно, сочинил. Разве я не знаю, что нет ни пекла, ни рая. И притом твердо знаю: на свете есть одно неоценимое — красивая трудовая жизнь. А это... мой рассказ. Просто так... для верующих и неверующих.
Примечание:
Ковинька — палка с загнутым концом.
КАК КОГДА-ТО ЛЕЧИЛИ
«Лечебница» наша, или «аптека», была... тесная, узкая, темная. Посудите сами — небольшие дверцы с улицы, два оконца смотрят на огород. «Лечебница»!
Одно оконце постоянно затемнял Бровко (вы его хоть убейте, все равно ляжет чертов пес спиною к окну — и конец свету). На другом подоконнике мы ставили лекарства, йод, порошки... «Лекарь» допытывается у больного:
— Что с вами?
— Горло... Сужается и сужается...
Фельдшер подводит пациента к окошечку, стучит роговой ложечкой о стекло и адресуется к Бровку:
— Слезай, слезай! Чтоб ты сдох! Скажите: а-а-а! Вот барбоса нажили. Пошел прочь, проклятый. Говорите за мной: а-а-а! Куда ты морду суешь? Вот чертов пес!.. Еще раз — а-а-а. Сашко, возьми палку и прогони этого... беса с окна. Говорите: а... а-а...
«Лекарь» Сергей Павлович «набрался медицины», будучи полковым санитаром в Елецком полку. Помимо полковых медицинских знаний он обладал статной фигурой, носил пышные красивые усы и говорил о больном: «Пришел пациант».
Одному только богу доподлинно известно, как в руках полкового санитара очутилось свидетельство: «Может служить в сельской аптеке фельдшером...»
Я значился помощником «лекаря». В мои обязанности входило: мыть посуду, подметать пол и палкой прогонять «черта» с подоконника.
Мне четырнадцать лет. Я важно шмыгаю носом и не спускаю глаз с высоченной бутылки. На ней страшная наклейка— череп. Над черепом значится: «Спиритус». Боже милостивый! Что за странное слово! Какое чудо таится в этой бутыли?
Набравшись смелости, я заглянул в бутыль. А там пусто. Вот тебе раз! Мне неизвестно, что еще вчера в бутыли «сидело» не чудо, а лихо. Но именно вчера Сергей Павлович в компании волостного старшины всю ночь это самое лихо извлекал из узенького горлышка... Всю ночь напарники трудились. Утром их, утомленных, нашли в арсеньевском хлеву... Старшина милостиво перевесил волостную цепь с бляхою на шею рябой свиньи и приказывал ей: «Носи. Хрюкай. На то ты и свинья...» Идет прием больных. Жалобы разные.
— Колено раздуло... Меланка, жонка моя, и папоротник прикладывала, и с горячими отрубями припарки делала, и любистком лечила.., А оно горит. Все гонит, гонит...
— Что у вас? Косой порезались?.. Пациент шепчет в ответ.
— Какая там коса... Урядник. Нагайкой.
Деды большей частью жалуются на «божеские» проказы.
— Живот... Извиняйте, раздуло, как барабан. Мы это., со своей старой на спас, значит, яблочки и груши святили... И поели свяченых... До этого дня не пробовали, церковного закоча держались... Старуха моя одну, другую грушку пожевала-пожевала и отвернулась. А я целых две мисочки хватануч. Теперь хоть караул кричи.
— У меня под ложечкой болит.., сосет вроде. Сосет и тянет». И тянег... Выпьешь одну-дье чарочки, оно немного отпустит...
Много хлопот с детьми.
— Привязала я дочку к телеге, за ножку, Играй, говорю, Алснка, играй... Маме некогда, маме жать надо, снопы вязать. Играй, дочка, играй... А она играла, да чего-то, глупенькая, и схватила... Не иначе лягушонка проглотила...
Для всех болезней здесь одни и те же лекарства — йод и порошки. Ставится банка с йодом, рядом с ней кисточка. «Лекарь» спрашивает очередного:
— Что болит, Вася?
— Зубы...
— Раскрой рот. Пошире ..
Кисточка опускается в банку, и «лекарь» добросовестно мажет йодом Васины зубы. Во время процедуры больного начинает трясти. Сергей Павлович на это — никакого внимания. Он смазывает десны и нёбо. На прощанье даже в лоб тычет кисточкой с йодом.
— На всякий случай. Может, у тебя,, Вася, голову начнет шатать...
А большее идут, идут...
— На что жалуешься, Степан?
— Печет.
— Где?
— Вот тут.
— Подними сорочку.
И снова кисточка идет в ход.
— Да где же вы, Сергей Павлович, мажете? Я же вам говорю — тут... А вы где кисточкой водите?
Вольной, у которого болят глаза, подставляет «лекарю» затылок. Тот смазывает затылок и как бы мимоходом интересуется:
— Что у тебя, Петро, с затылком?
— Да с затылком ничего. Он, можно сказать, здоровый, а вот глаза... Да мамка дома еще сказала: пускай помажут сзади, а то если помажут спереди, то у тебя и глаза на лоб полезут.
* * *
В нашей «лечебнице» перемена. Земство заменило «фельдшера». Прислали молодого медика Иосифа Карловича..,
До приезда врача один день больных принимаю я. Лечу несложные болезни, каплями глаза закапываю, порошками спасаю от кашля. На мое счастье, больных было немного и болезни оказывались несложными.
— Одышка...
— Этот глаз видит, а вот этот... Хочь стреляй в него — не видит.
— Аппетиту нет... Сую, сую в рот сухой хлеб, а он не лезет... А другого чего, чтобы поесть... Пока — что бог даст.
Подходит симпатичная молодица из Лимана.
— Что у вас? — спрашиваю.— Какая болезнь?
— Я, голуб мой, здорова. Только бог деток не дает. Была у ворожеи и в собор ходила. Молилась, свечки ставила, а деток так и нет. Так наша учительница посоветовала: идите к доктору...
Боже мой, я доктор! Ничего не поделаешь, надо помочь. Нужно лечить. Поставил я на стол всю «медицину»— йод, капли, порошки. Решил лечить всем наличием лекарств.
Смазал колени пациентки йодом, закапал в глаза капли и дал молодице пять порошков.
— Три порошка мужу, а два себе. Пейте с кипяченым молоком. Лечитесь, дорогая.
И что вы думаете — помогли мои порошки. Осенью молодица угостила меня сладким хворостом.
— Спасибо медицине. Дала я мужу три порошка, сама два выпила... Оно и благословилось...
Узнав, за какое лечение угощают меня сладким хворостом, Иосиф Карлович даже присел от хохота. «Быть тебе, Сашко, юмористом».
* * *
Побывал я недавно в родном селе. Мама моя родная! Встань и погляди! Какие перемены. Как просторна, чиста, светла наша больница... Какие широкие окна... И врачи какие. Среди них врач-гинеколог. Мне говорят:
— Неужели вы Надюшку не узнаете? А ну припоминайте.
— А-а! Помню, помню. Как же... Мы с ней вот на этой дорожке в мисочки играли. Надя.., Такая беленькая...
— Эге ж, эге ж... Так она в Харькове институт медицинский окончила. Комсомол, значит, посылал ее... Закончила и в родное село приехала... Людей лечить. Гинекологом работает... Очень душевная.
Конец старой печальной медицине!
Мне посчастливилось родиться в степи. В паре с сестренкою. В те давние времена в селах статистических карточек не вели и графу «родился тогда-то> не заполняли. Передавали устно. «Слышали? На огороде тетки Се-клетей в капусте дивчинку нашли». Или: «Сегодня на заре у Ялосоветы в картошке хлопчика поймали...»
Ловили нашего брата главным образом в сельскохозяйственных культурах — в картошке или капусте. Волнующее известие передавали нежно, с душой: «Открываю дверь, а ты бегаешь по огороду, мамку свою зовешь. Здесь я — говорю».
Нас с сестренкою во ржи поймали. Поймали — и куда? На снопы. Сестренку завернули в мамин платок, а меня в отцову жилетку. Лежу в жилетке и думаю — сказать или не сказать: «Тато! Не печалься. Не горюй! Скоро единоличному хозяйству конец. Комбайнами будем убирать».
Скажешь, а вдруг не повериг. Еще рассердится, укорять начнет: «Смотри, какой грамотный стал! Не успел глаза раскрыть, а уже знает, какая техника будет. А чго из него получится, когда на ноги встанет? Еще скажет родному огцу: «Таю! Знаешь, бога нет!»
Подумал, подумал — помолчу. Не стану гневить родного отца. Лежим оба на снопах и молчим. А вокруг снопов взрослые бегают. Занимают нас разговорами. Старшая сестра даже маленькую ящерицу показала нам.
— Глядите... Ящерка. Видите, как она глаза вытаращила.
А нам что, пускай таращит. Нам все равно, хоть тигра показывай. Волновало другое: кто первым скатится со снопа — я или сестренка.
Побудьте на нашем месте и попробуйте удержаться ьа снопах... когда вам руки и ноги связали... да так зашнуровали, что дыншь нечем... Не напрасно я тревожился, первой скатилась со снопа сестренка, а я за нею .
Упала сестра и как закричит на все поле... Она кричит с одной стороны, а я с другой .. утешаю ее.
— Агуси,— говорю. Родненькая. Глупенькая!i'
Замолчи! Погляди, говорю, какая кругом расчудесная природа. Птички летают, песни поют... Цветочки кругом цветут.
— Да,—отвечает сестренка,— кругом старый режим. Вот вырастешь и будешь босыми ногами по чужой стерне ходить, а меня будут за косы таскать.
— Эх, сестренка,— говорю,- дорогая... Несознательная ты. Когда твои косы подрастут, может, как раз произойдет переворот. Революция! Будешь петь и в косы цветочки вплетать.
Хотел я ей сказать еще два слова... Не дали. Регламент! Подняли нас и понесли в церковную сторожку.
Тетя Явдоха шепнула нам: «Лежите, детки, тихонечко... Отец Иоанн пришел».
— Поп! — воскликнула сестренка.— Ей-богу, к нам поп приближается.
— Ты,— говорю,— сестренка, еще не понимаешь... Это к нам приблизился опиум для народа.
Отец Иоанн, минуя нас, направился в угол сторожки. В углу в кошелке таились дары — хохлатая курочка. Духовный наставник со знанием дела взвесил на руке курицу, прикидывая — хватит ли ее, чтобы накормить куриным супом двенадцать апостолов, и громко кашлянул: мол — не хватит... Какая неосмотрительность, какая жалость!.. Забыли мои родители вместе с курицей впихнуть в кошелку и рябого поросенка. А мы лежим голенькие, нам не до поросят, не до курятины. Я шепнул сестренке:
— Давай выступим. Договорились. И как завопим:
— Крестите скорей или давайте сапоги... Замерзаем? Отец Иоанн пригрозил нам:
— Замолчите! Не пищите! Меня самого обижают младенцев двое— а птица одна.
«Ах ты такой-сякой,— думаю.— Дают — совершай обряд. Не хочешь, пойдем домой некрещеными. Бог нас не забыл, ногами наделил...»
Хотел я еще кое-что сказать попу, но вмешалась тетка Явдоха:
— Отче! Пускай голосят. Вы их крестом попугайте. Тут страда, а вас принесло... Не тяните, отец Иоанн, крестите... И дайте деткам красивые имена.
Святой отец сердито глянул на тетку.
— Одну курицу? Маловато,— сказал он.
— Отец Иоанн, я вам петушка добавлю... Славный петух. Кукарекает!
На присвоение имен повлиял наш крестный, матрос-балтиец. Поставив на оконце бутылку крепкой водки, крестный потребовал:
— Батя! Покороче. Давай, кропи!
Поп деликатно поднес флягу к глазам, проверил — до самого ли горлышка налита. Попробовал — не разбавлена ли. Убедившись, что содержимое в бутылке можно принимать до ектений и после нее, с ходу схватил меня и в холодную воду — бух! Я даже захлебнулся... Перевел дух и завопил на всю сторожку:
— Что вы делаете? Живую душу в кастрюле топите. А меня еще раз в воду, и еще раз... Не дают слово сказать.
Очнулся я лишь вечером. Гляжу, сестренка примостилась у маминой груди справа, а я слева. Ужинаем.
— Закусываешь? — спрашивает меня крестный.— Ужинай, ужинай, матери твоей ковинька! Да расти большим. Вырастешь, брат, будешь сидеть, а мама стоять, и скажешь: «Мама! Вы садитесь, а я постою. Потому что вы самая дорогая на свете».
2
Вот так на наших огородах каждый год ловили то хлопчика, то дивчинку. Если лето случалось урожайное, то вылавливали сразу тройню... Это была большая новость и немалая беда. Волостная власть брала виновных на цугундер: «Откуда? По какому праву?»
Наш сосед, Онуфрий Маценко, многосемейный человек, отвечал волостному начальству коротко и ясно:
«Ночи темные, долгие... Керосину нет. Вот бог и посылает».
Одним словом, в урожайное лето разговоров хватало. Наша мама, усмехаясь, сказала местной власти:
— Бог милостив... Послал и косаря и вязальщицу. Однако «бог милостивый», умело подбрасывая детей
на огороды, одного не умел — проявлять свою щедрость, и потому бегали мы по дворам, как в раю: голые и босые.
— О владыка небесный. Прости нам нашу критику. Разве можно назвать это божескою милостью — на двенадцать деток две пары паршивеньких сапожек! Га?
Мне к тому же не повезло, мои длинные ноги не влезали и в паршивенькие... Бывало, бедные ноги синеют, немеют, даже мне их жалко становилось.
А впрочем, не беда. Ноги мои бедовые, весело бегали по колено в снегу.
Главное, не сидеть в темной, сырой хате. Правда, прогулки на босу ногу не проходили даром. В нашу ха-теньку частенько наведывался ангел смерти. То скосит брата, то сестренку и улетит, безжалостный, неумолимый.
Однажды ранней весной вороватый ангел скосил сразу двоих — брата и сестру.
С горя отец запил. Дурманящие градусы родили виденье: черт пьет из лампады масло. Тихонько, на цыпочках отец двинулся в атаку на искусителя с целью схватить черта за хвост. Но черт хитер. Ох и хитрюга. Незаметно спрятал хвост за спину апостола.
— Ах ты, плюгавая образина,— сказал отец и тотчас изменил способ охоты. Лег на скамью и из одноствольного дробовика пальнул по рогам развратного лукавого.
Эге! Не так легко поймать черта в маленькой лампаде. Выбрался, проклятый, сухим.
Выбрался и направил заряд на апостольское лицо. Стандартная иконка не выдержала фасону — треснула.
Рано утром разнеслась страшная новость: нашу семью выдворяют из села. С ума спятил старый, перепутал праведника с чертом. Вместо того чтобы из дробовика бить бекасов, палил по угоднику.
Сельский коммерсант Оська Путаный тихонько посоветовал: «Продай, Иван, телку. Дам хорошую цену — ведро горилки. Твоя телка небольшая, она и этой цены не стоит. Но бог с ней, с ценой, хочу выручить тебя из беды. Когда придет преосвященная комиссия — ставь ведро на стол. Пусть она своими глазами увидит дно. Советую, не теряй времени, веди телку».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33