Совсем другим было то «я», которое работало и творило; это был кусок беспокойной, находящейся в брожении природы, тысячей нитей связанный с творческим сердцем самого мира.
«Какое расточительство! - думал Хурт, испытывая усталость от лихорадочной сутолоки своих представлений - словно одуванчик со множеством семян. И кто знает, упадет ли хоть одно из них на благоприятную почву. Впрочем, одуванчику дела нет до этого».
«В конце концов все это случайно, что во мне кипит и бродит и на чем я наконец остановлюсь. В лучшем случае из моих набросков в определенном месте может возникнуть здание, которое простоит, быть может, века. Тысячи, десятки тысяч людей поступят так, а не иначе потому, что это здание существует и что оно именно такое, а не другое. Из-за двери, расположенной так или по- другому, человек должен сделать одним шагом больше или меньше, он может из-за этого сломать себе -ногу, попасть под машину, встретить или не встретить кого-нибудь, столкнуться с кем-нибудь, влюбиться, найти свою судьбу... Какая ответственность!»
Фантазия Хурта заработала вхолостую, в ненужном направлении. Усталость оторвала разум от определенных целей и предоставила его самому себе. Это была словно авария в машине, вынуждающая мастера заглянуть внутрь механизма. Раньше в таких случаях спасал глубокий сон, но теперь и сон превратился в ненадежное легкое забытье. В этом перенапряженном состоянии нередки были минуты отчаяния, когда все казалось суетой сует и пустым времяпрепровождением.
Случалось и так, что для решения иной задачи Хурт чересчур напрягался, настойчиво, упрямо подстегивал себя. Результата никакого. И вдруг, когда он отпускал вожжи, давал мыслям иное направление, само собой являлось счастливое решение. Иной раз, когда он старался зафиксировать счастливую находку, та снова улетучивалась. Но Хурт был убежден, что раньше или позже тот же проблеск мысли снова вернется, уже смелее и доверчивее и тем вернее, чем он нужнее. Хурт верил в свой талант.
От многонедельных усилий все чувства его были так взбудоражены, что вся его умственная и душевная жизнь текла как бы в едином направлении, начиная со снов и кончая мельканием тех поверхностных образов, что возникают, видимо, от простого раздражения роговицы, когда закрываешь глаза. Если на этом экране обычно не возникает ничего особенного, кроме разве похожих на воздушные пузыри желтых кругов, подымающихся все выше, так что их приходится словно веревкой тащить обратно, то напряженные нервы Хурта даже в эту пассивную, бесформенную периферию внесли оживление: здесь, словно зарницы, мелькали разные линии. А на более боком фоне быстро возникали и исчезали всевозможные воды и карнизы, розетки и дуги, столбы и квадраты — словом, разные элементы формы, подчас ясные и определенные, а подчас сливающиеся друг с другом.
И вот во всей этой сложности, в захламленной мастерской за несколько недель вырисовались твердые очертания, вырисовался план, целое, которое уже трудно было изменить. Это был словно вылитый из единого куска монумент, над простым, но живописным фасадом которого высилась отодвинутая немного назад мощная четырехугольная башня. Между прочим, эта башня, в которой нашли отражение элементы фронтальных башен Авиньонской ратуши и дворца Сфорца, из всего проекта нравилась самому Хурту больше всего, и эта часть строения прежде всего кристаллизовалась в его фантазии, если не считать основные контуры всего здания.
Разработка частностей проекта не вызывала уже прежнего удовольствия, была утомительной и подчас действовала на нервы, потому что вечно откуда-нибудь выскакивали то неосвещенный коридор, то комната, в которой было слишком много дверей, то слишком отдаленный' клозет, а подчас приходилось подымать на второй и третий этажи комнату, которая лучше подходила бы к первому этажу. Архитектора просто в жар бросало, когда в самом конце чистовой перерисовки вдруг возникал какой-нибудь пробел или выяснялась целесообразность совсем иной внутренней распланировки.
А срок приближался.
Когда наконец план был почти готов, будущее здание начертано уже в перспективе, а соответствующие вычисления закончены, Хурт предпринял небольшую экскурсию на место своего будущего здания. Здесь он просто испугался, когда увидел, как много домов придется снести, чтобы дать место ратуше. Это были, правда, старые, покосившиеся деревянные дома, низенькие и жалкие, но все же дома. Каждый из них имел своего хозяина, и каждый имел право противиться сносу. Кто согласится добровольно убраться отсюда? Как это он в своих расчетах упустил такое обстоятельство?
«Напрасны все мои труды, — с горечью подумал он, возвращаясь домой. — Место для ратуши я выбрал иное, чем требовалось по условиям конкурса, расчеты неточны, кубатура больше заданной. Бессмыслица, бессмыслица!»
За все эти долгие, трудные недели он смог бы найти себе другие занятия, как-то войти в работу. А теперь он уже прожился, и ему не оставалось ничего другого как уехать на лето в деревню и сесть на шею брату который и так сердился на Йоэля из-за выплаченный ему сумм и чей хутор все больше запутывался в долгах.
Впав в какое-то безразличие, ой поручил служанке отнести на почту бумаги, а сам, нахлобучив шляпу, в пальто нараспашку, отправился за город, на свой знакомый большак. Дорога просохла. Было так приятно подбрасывать носком ботинка круглые камешки на дороге.
4
Когда солнце поверх крыш бросило сноп лучей в мастерскую скульптора, серый, свернувшийся клубком кот Хабиб сквозь сон повернулся слегка к окну, но тут же заснул, подняв белую мордочку вверх, словно в ожидании приятной щекотки. За ширмой на железной кровати скульптор Умбъярв повернулся на другой бок и натянул одеяло на голову, — в эти часы у него начинался самый сладкий сон, потому что всю ночь ему приходилось как бы бороться с разными помехами и настоящий сон приходилось завоевывать с большими усилиями. Третье живое существо, находившееся в мастерской, Антс Рыйгас, не видя и не слыша ничего, спокойно продолжал спать на импровизированном ложе из стульев и ящиков, повернув лицо к стене, закинув назад голову и скрючив одну ногу.
Это было низкое, но объемистое помещение неправильной формы, с побеленным когда-то потолком и стенами, на которых сейчас можно было различить всевозможных цветов пятна и брызги, в то время как над железной печуркой, чья черная труба соединялась с кирпичной, до самого потолка тянулись полосы сажи. Кирпичная труба, когда-то тоже побеленная, была покрыта коричневыми пятнами от дождевых подтеков. Вместе с бог знает откуда взявшимися выступами эта труба образовывала неровную стену, в углублениях которой валялся всевозможный хлам, начиная от поленьев для печки и кончая книгами. Посреди мастерской, отличавшейся идеальным беспорядком, стоял небольшой вращающийся помост для натуры, рядом с ним трехногая подставка со скульптурой, завернутой в мокрые простыни. Пахло сырой глиной, от которой спящие пытались отгородиться четырехстворчатой ширмой, состоявшей из прикрепленных друг к другу подрамников с натянутым на них холстом. Было время, когда скульптор делал на нем наброски эскизов.
Из двух боковых окон видна была прежде всего широкая кирпичная стена, затем открывался вид на множество крыш, посреди которых вздымалась башня массивной готической церкви. Окно на другой стене представши собой собственно стеклянную дверь на маленький
балкон. В пол балкона был вделан люк, через который можно было доставлять на мансарду при помощи блоков и веревок дрова, глину и гранит. Это было изобретением самого Умбъярва. И Рыйгасу не раз приходило в голову, что в случае опасности через этот люк легко удрать.
Рыйгас? Кто он? Сейчас он погружен в такой глубокий сон, что не заметил бы, если бы с него вздумали снять маску.
Это он много лет тому назад натолкнул Хурта на изучение архитектуры. Хурт до сих пор оставался благодарен ему за это. Антс Рыйгас был тогда студентом, да и сейчас продолжал числиться им, лишь переменив один факультет на другой, хотя учеба его никогда не интересовала. В голове теснились не столько мысли, сколько всяческие проекты, но больше всего он любил разную суету и сутолоку. У него даже не нашлось времени, чтобы подыскать себе приличную комнату, и он пользуется гостеприимством своего однокашника и друга. Он вечно мечется и волнуется, но уж коль ляжет, сразу же погружается в глубокий сон, и его пушками не разбудишь.
Он относился к числу тех полуинтеллигентов, которые утверждали, что любят народ, впрочем, любили они его не для того, чтобы воспитывать, но чтобы1 увлекать за собой. Антс Рыйгас душой и телом отдался политике Национального фронта, целью которой было раскритиковать в пух и прах все прежнее, чтобы очистить путь новому мессии. Носясь с одного собрания на другое, он с пеной у рта доказывал,. что государственный строй прогнил, что всюду царит коррупция, что власть имущие подкупны и набивают себе карманы, обманывают народ, приобретают за границей недвижимость, получают взятки у промышленников и банкиров; помещикам они посулили уплатить за землю несметную сумму, и даже внуки это почувствуют на своей спине. И все это ему нужно было лишь для того, чтобы ратовать за сильного человека у власти, который освободил бы трудовой народ от порабощения «марксистами и евреями» и «вернул его в лоно эстонской нации»...
На ораторской трибуне он так входил в раж, что махал кулаком и стучал о стол, а когда уже не хватало голоса, умел рассмешить слушателей каким-нибудь крепким, соленым словцом, какие у него всегда находились в избытке. Когда ему случалось забегать в кофейню, он присаживался на минутку то у одного, то у другого столика, оставляя после своего ухода настроение близящегося Судного дня. От него частенько можно было услышать, что историю двигает вперед не разум, а динамика абсурдности, или: когда идешь к народу, не забудь прихватить кнут.
В руководящем штабе Национального фронта эта беспокойная душа ценилась как признанная сила. Он был неутомим в своем прожектерстве, беспощаден в своем стремлении пробиться, груб в своей погоне за властью. Особым заданием возложенным на него, являлась организационная работа и фашистская пропаганда среди безработной интеллигенции. Материала здесь хватало. «Ведь это идиотство, — говорил он, — участвовать в игре «дома ли сапожник», когда при этом никто не встает, да и не думает вставать со своего места до самой смерти. Стой как дурак посреди круга, да если бы еще один, а то нас тысячи, нас целый ударный отряд, целая дружина, пока вы, власть имущие, плесневеете на своих местах. Но настанет день... настанет день... и вы полетите со своих мест так, что костей не соберете!»
Теперь этот военачальник спал праведным сном на своем аскетическом ложе, более жестком, чем походная кровать. Тело его с длинными конечностями, казалось, было готово к бегу или прыжку, а закинутая назад голова с острым профилем напоминала киль корабля. Между прочим, этот острый нос на фоне белой подушки бросался в глаза своей краснотой: от вина Рыйгас никогда не отказывался. Вообще он всегда должен был находиться в состоянии опьянения, если не от вина, то от своих несуразных планов, от риска, от женщин, от карточной игры. Конечности его были как-то расхлябанно присоединены к туловищу, казалось, для того чтобы свободнее двигать ими. Лихо выкладывать на стол козырную карту, шагать сразу через три ступени, в пьяном виде срывать скатерть вместе с едой со стола' не понравившегося ему соседа — все это он умел.
Таким же эксцентричным движением он вчера забросил свои сапоги с покривившимися каблуками, — один полетел под кровать Умбъярва, другой к стоящей возле двери гипсовой мадонне, на голову которой он имел обыкновение нахлобучивать свой котелок.
В противоположность Рыйгасу движения и жесты скульптора Умбъярва были далеко не так размашисты. Да он вообще не умел выражать свои чувства руками. Когда его сосед по комнате начинал горячиться и принимался шагать взад-вперед по мастерской, он даже убирал с его пути ту или иную более хрупкую фигурку и затихал, уйдя в себя. Тишина была внешней, потому что внутри у него так же медленно закипал гнев. Но пока дело доходило до взрыва, Рыйгаса уже не оказывалось в мастерской.
Застыв, словно статуя, Умбъярв мог иногда часами стоять возле окна, упершись лбом в стекло и пристально глядя на соседнюю стену. Иногда он сидел на табурете, расставив ноги, опустив голову, без конца разглаживая и разглаживая какой-нибудь листик фольги из сигаретной коробки. Иногда солнечный луч успевал совершить порядочный путь по полу мастерской, в то время как он все стоял и стоял перед глиняной или гипсовой фигурой, поворачивая лишь голову то в одну, то в другую сторону.
О чем он в таких случаях думал? Мысли его, возможно, были самыми обыденными, он лишь очень медленно пережевывал' их, а может быть, он ни о чем не думал и только глядел, словно раскрытый фотоаппарат без пластинок.
Неуклюжий и беспомощный в окружающей суете жизни, он был тем живее в мире форм. Критика не раз хвалила выразительность и монументальность его скульптур. Но хотя у него было уже известное и признанное имя, он не вращался ни в обществе, ни в художественных организациях, он не умел пробивать себе путь ни словами, ни локтями и поэтому частенько терпел, нужду. Но это не вызывало у него никакой горечи, так как он был весьма нетребователен в отношении своей персоны.
Хотя его товарищ по квартире не платил ему, он не обижался на это, так как считал Рыйгаса своим гостем. Несмотря на противоположность характеров, они хорошо ладили, испытывая даже известное удовольствие оттого, что, дружелюбно сожительствуя, жили каждый своей особой жизнью.
Вот одеяло соскользнуло с лица Умбъярва. Его выбритая голова снова успела зарасти пепельной порослью жестких, словно щетина, волос, уже редеющих на макушке. Лицо тоже похоже на неровно сжатое поле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44