Каждому хотелось получить ее, но я не дала, а унесла в свою комнату, чтобы ради развлечения поиграть с ней, как в детстве. И тогда мне вспомнилось все мое детство, но кукла была так безучастна к моей судьбе, что я наконец швырнула ее в угол. Когда я, однако, увидела, как она лежит, раскинув ноги, уткнувшись лицом в пол, мне стало ее жалко, как самое себя, и я разревелась. И я подумала... подумала, если бы у меня была живая кукла... И она могла бы быть у нас, если бы не Кики со своими советами. Я никогда не прощу ей этого. И, кажется, после этого я и почувствовала, как впервые закололо в легких...»
Не дождавшись ответа Ильмара, Реэт распрощалась ч с санаторием и уехала с той толстой дамой, которая связала ей пуловер и за которой приехал на машине муж. Врач и сестра Мария в белых халатах стояли на санаторной лестнице, больные с грустной завистью махали из окон. Реэт хотелось кричать от радости, когда машина из царства
зимы и снега спустилась вниз, где стояла теплая весенняя погода, где глубоко синело небо, где были солнце, живая жизнь, свобода...
Вечером, раздеваясь в пансионе Грасса, она почувствовала такую сладкую усталость и такое большое счастье, что, обнимая подушку, тотчас же заснула с улыбкой на лице.
Пять месяцев санатория показались ей тяжелым сном. Теперь со стороны Средиземного моря с утра до вечера сияло весеннее солнце, и шаг ее становился легким, как когда-то в Соэкуру, когда она с Йоэлем доставала шишки или охотилась за бабочками.
Но что всего важнее — Реэт была свободна! Она в любой час могла выйти, с террас Рюдю Кур любоваться видом равнины, простиравшейся до моря, медленно пойти в старый город, заходить в старый собор, испытывать большую тишину и покой. Она могла вставать, есть и ложиться спать, когда душе угодно.
В первые дни она все же придерживалась санаторных порядков, не злоупотребляла прогулками, хотя после долгого пребывания среди снежного пейзажа ее неудержимо манили расцветшие за ночь во всех садах цветы и плодовые деревья. Вдали от атмосферы болезней рассеялись печальные мысли, исчезло беспокойство и вернулась радость, прямо- таки сладострастное ощущение выздоровления.
Письма, которые Ильмар получал из Грасса, предвещали наилучшее. В одном из них Реэт намекнула, что, по мнению врачей, ей было бы полезно провести здесь несколько зим подряд. И еще: что если бы Ильмар на полученные от страхового общества деньги не стал строить новый дом, а купил бы на прекрасном побережье Средиземного моря небольшую дачку, из тех, что иногда дешево продаются здесь.
Мысль была недурна. У Ильмара имелись знакомые дельцы, владевшие дачами в Ривьере. Он отыскал их, расспросил об условиях и способах покупки и взвесил разные возможности. Реэт, со своей стороны, сообщила о двух продающихся домах, один из которых находится в Грассе, другой в окрестностях Канн. Один из домов принадлежит итальянцу, который в качестве патриота своей страны стремится в Абиссинию и ликвидирует свою недвижимость, — дом с прекрасным видом сквозь платаны, сад с виноградом, абрикосами, персиками.
Ильмар посоветовался прежде всего с Тарасом.
— Мысль, во всяком случае, недурна, — ответил Тарас. — Нам, владеющим небольшим капиталом, приходится всегда беспокоиться о его помещении. Неизвестно, откуда ждать опасности. Недавно, когда тут шумел Национальный фронт, поговаривали, что по ту сторону границы уже начали сосредотачивать воинские части. Скажем, начнется заваруха, кому больше всего достанется? Конечно, таким, как мы! Дальновидность никогда не мешает, и, говоря совсем между нами, я тоже большую часть своего капитала на всякий случай надежно устроил за границей. Советую и тебе. Но раньше основательно разузнай, стоящий ли это дом и какой приносит доход. Кто может предсказать будущее: может, придется когда-нибудь удирать отсюда, ну, тогда...
— У меня к тебе один вопрос.
— Какой?
— Патриотично ли вывозить капитал за границу ? И что скажет об этом общество?
Тарас улыбнулся:
— Общество? Я и ты - разве мы не общество? Я и ты — разве мы не эстонцы? Если мы поместим свое достояние в надежном месте, то этим самым мы поместим в надежном месте достояние эстонцев. Не правда ли? Я всегда говорил, что ты все же больше пастор, чем деловой человек.
«Тарас, пожалуй, прав, — раздумывал позднее Нийнемяэ, — в конце концов, все эти трения все же дойдут до войны, и тогда мы и нам подобные окажутся в пиковом положении. Плохо ли бедняку, ему нечего терять, кроме своей жизни, а нам...»
Он позвонил Хурту и пригласил его к себе вечером на чашку чаю.
— После долгих размышлений, — сказал он Хурту, - я пришел к решению обратиться к вам за помощью. Я прошу вас поехать в Ривьеру и решить на месте, имеет ли смысл покупать там дачу. Мне, знаете ли, нужен человек, который мог бы судить о характере и стоимости постройки. Вам я вполне доверяю, а самому мне ехать некогда.
Мысль о возможной встрече с Реэт взволновала Йоэля. Как выглядит Реэт? Не возникнет ли между ними отчуждение? Что вообще чувствует еще Реэт к нему? Йоэль все время старался заглушить свою грызущую тоску работой, сокращением переписки он надеялся добиться забвения всей этой любовной истории. Не являлось ли это постепенное отдаление лучшим разрешением для их отношений? На самом деле, почему Йоэль должен строить свое счастье, разрушая чужое гнездо?
— Я был бы вам очень благодарен, — сказал Нийнемяэ, — если бы вы оказали мне эту небольшую услугу. Да и супруга моя будет рада через долгое время увидеть кого-нибудь из соотечественников. Она останется там еще на некоторое время, и я сам подумываю осенью поехать к ней на месяц.
Йоэль дал согласие. «Сумею ли я противостоять искушению? Во всяком случае, мне предстоит окончательное испытание», — подумал он.
Когда Нийнемяэ, пришедший провожать Йоэля на вокзал, просил его передать привет Реэт, Йоэлю стало жаль его, и он подумал: «Ладно, если Реэт не сумеет, то сумею я, я же всегда старался воспитать в себе свободу от страстей, вплоть до самоотречения...»
Прощаясь, он крепко пожал Нийнемяэ руку и попытался доверчиво взглянуть ему в глаза.
18
Йоэль уже давно снял свой чемодан с сетки и ходил теперь от одного окна к другому, высматривая, не виден ли уже Грасс. Вот это он, наверно, и есть — сверкающее скопище огней на горе.
Трамвай медленно подымался по извилистой улице наверх, в город. В окно видны были большие здания, парфюмерные фабрики, в воздухе, казалось, был разлит легкий аромат роз.
Он не рассчитывал сегодня же отыскать Реэт, было уже слишком поздно, но, почистившись и побрившись в отеле, он тотчас же вышел, чтобы поглядеть на город и, быть может, случайно...
Следуя за движением уличной толпы, он вскоре вышел на главную улицу, окаймленную еще безлистыми платанами. Изучая под одним из освещенных окон план города, он обнаружил, что недалеко отсюда находится частный пансион, где живет Реэт. Это был обычный двухэтажный,, побеленный известью дом с садом. Йоэль оглядел все окна, но ни одно из них не открыло ему тайны, так как жалюзи были опущены.
«Лишь несколько метров разделяют нас, — подумал Йоэль. - Неужели она не чувствует моего присутствия? В Соэкуру компас наших сердец редко ошибался. А теперь?»
Он долго бродил по улицам, подымаясь и опускаясь по старинным лестницам, разглядывая оштукатуренные домики, останавливаясь на маленьких площадях, изучая в ночном освещении массивный кафедра, и дошел, наконец, до своего отеля, откуда издалека сверкали огни Средиземноморского побережья. Он посидел на скамейке, наблюдая прохожих, и еще раз дошел до главной улицы, которая уже опустела. Потеряв всякую надежду на случайную встречу, почувствовав усталость и слегка продрогнув, он вернулся в отель.
На следующее утро, отправившись искать Реэт, он встретил ее на полдороге, перед витриной, где она разглядывала дамскую галантерею. Иоэль остановился, и сердце его забилось так, что было почти слышно. Как когда-то скульптору Умбъярву, ему хотелось воспользоваться моментом, чтобы ощутить ту непритворную естественность, свойственную человеку, когда он не знает о присутствии другого человека. Йоэль представлял себе, что увидит ту своеобразную смесь упитанности и болезненности, которая характерна для легочных больных, побывавших в санатории, но ничего подобного не увидел. Похоже было, что Реэт стала даже стройнее, что лицо ее в профиль приобрело более четкие очертания, а вся фигура в светло-синем костюме выглядела более цветущей и грациозной, чем когда-либо раньше. Вот она, зажав под мышкой синюю сумку, начала застегивать перчатку на правой руке. Перчатка была, по-видимому, новой и плохо поддавалась.
— Разрешите, мадам, я помогу!
— Ах, господи!
Йоэль поймал падавшую сумку и спокойно отдал ее.
Реэт готова была выразить свое радостное удивление порывистым движением, но Йоэль ограничился лишь рукопожатием.
— Вы выглядите так хорошо... такой поправившейся!
— С каких это пор опять «вы»?
— О, извини! Но ты, правда, показалась мне такой изменившейся...
Губы Реэт были на французский манер ярко накрашены, так что хорошо обозначилась их .волнистая линия. Четко были подчеркнуты и дуги бровей, отчего взгляд ее синих глаз с маленькими зрачками сделался гораздо острее, чем раньше. Небольшая доза искусственности сделала из свободной и естественной дочери лесов и озер молодую даму, в обращении с которой невольно приходилось соблюдать известную дистанцию.
— А ты? Дай погляжу... Я представляла тебя все же иным! Ты стал как будто солиднее, серьезнее, не могу сказать, в чем.
Они продолжали прохаживаться, не замечая, куда идут. Хотя руки их соприкасались, между ними все же оставалось какое-то расстояние. Реэт, обычно сдержанная и немногословная, охотно, пространно рассказала о том времени, когда они были в разлуке.
— Странно, — сказала она наконец, — после того как я рассказала тебе обо всех своих страданиях и горестях, они мне кажутся гораздо-гораздо легче. Ты помнишь еще, как
мы с тобой очутились во время грозы в лесу? Тогда было так же. В твоем присутствии все вещи становятся легкими, словно игрушки. Ну, а теперь и ты должен рассказать о своей жизни!
— О чем тут рассказывать! Жизнь работяги тебя не интересует.
— Ты думаешь? Но общество, женщины?..
— Ах! — неопределенно махнул он рукой.
— Но ты доволен своей жизнью?
— Как тебе сказать? Если больше нет прежних амбиций...
— Ты говоришь так, как будто разочаровался.
— Нет, но жизнь все же поучила меня.
— Какие же у тебя за это время случались неприятности? И с кем? Или это секрет?
— Мне скрывать нечего. Я все это время старался жить только своей работой. Но разве это та работа, о которой я когда-то мечтал? Я мечтал о прекрасной ратуше, о замене хибарок современными домами, о новом лице города. Но я не учел самого главного: некому осуществлять все это! Город остро нуждается в больницах, школах, даже в порядочной бане, не говоря уже о жилых домах. Кто их построит? Только здание банка стоит сейчас в лесах. Или попробуй хотя бы найти место для нового здания. Всюду перед тобой окажется лавочник, который даже небо над своим огородом считает собственностью, священной и неприкосновенной. Он и пяди земли не уступит даже за баснословную цену.
— Ты, наверно, имеешь в виду Тараса и историю его торгового дома?
— Если бы он один! Такие трассы встречаются на каждом шагу. И на каждом шагу ты чувствуешь, что связан по рукам и ногам. А они, все эти отцы города, старые и новые, все эти спасители народа, старые и новые, все эти денежные тузы только кричат о своем значении, всеми правдами и неправдами пробиваются вперед, издеваясь над твоими планами и намерениями. Мне уже приходила охота махнуть рукой на весь этот базар и поискать работу за пределами родины. Но я сказал себе: нет! Не сдаваться! Не бежать! Оставаться на месте и глядеть жизни в глаза! Не пугаться, если временно придется заниматься более мелкими делами, главное, чтобы не утонуть в них самому!
— Ты все же очень переменился. Ты приуныл... '
— Я научился видеть жизнь яснее. Вот и все. Никакого уныния или пессимизма. Ведь такое положение не может продолжаться вечно. Нужна хорошая гроза, и она уже чувствуется в воздухе.
— Ты говоришь теперь, как Рыйгас.
— Ты ошибаешься. Между мной и такими, как Рыйгас, целая пропасть.
— Между прочим, Рыйгас, кажется, сидит?
— Пока да, но ему недолго освободиться. Свои собаки грызутся, свои шлюхи мирятся. Но откуда ты узнала, что Рыйгас сидит?
— Кики писала из Парижа. Все рвалась на родину, чтобы спасать Рыйгаса. Говорит, что готова сама идти в тюрьму вместо Рыйгаса.
— Значит, ты не знаешь, что она уже вернулась из Парижа? И живет теперь у вас, в комнате Розалинды.
— Как? Но она мне об этом ничего не писала. И Ильмар тоже.
— Может, им некогда было написать. Кики только с неделю, как приехала. Недавно они вдвоем с твоим мужем съездили в Соэкуру.
— Зачем?
— Ездили искать золото, золото Кики. Дело в том, что она вместе с письмами забыла конверт с пятью десятирублевками, и все это там сгорело. По ее словам, это единственная память и наследство от матери. Эти десятки ей вдруг вспомнились, когда она услышала, что испольщик арестован за поджог дачи. Если это золото найдется, то его, дескать, следует отдать семейству испольщика, которое пострадало напрасно. Так пожелала Кики. Кики готова поклясться, что испольщик совершенно невиновен. Дачу будто бы подожгла она, Кики.
— С ума она сошла! — воскликнула Реэт.
— Кто знает! Ильмар не верит, что подожгла она, ведь не было никакой причины.
— А ты веришь?
— От Кики всего можно ожидать. Ведь она так непроницаема. Иногда я даже готов допустить, что это сделала она. Однажды, когда мы с ней вдвоем ожидали тебя возле леса, а ты все не шла и не шла, я проклял эту соэкурускую дачу и сказал — было бы это в моей власти, я бы поджег эту тюрьму.
— И ты думаешь, что это сразу подействовало?
— Ты же знаешь Кики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44