Ильмар повел машину не слишком быстро, - не только из-за доктора Арукаска, который, подремывая в боковой коляске, испуганно подскакивал на крутых поворотах и сердился, нет, действительной причиной медлительности пастора было то обстоятельство, что для него самого наставал тяжкий час испытания: он все еще не мог решить вопроса — следует ли ему признаться Луи, кто его настоящие родители, или не следует? Сейчас наступил последний момент, — через несколько дней, или даже часов, может быть, будет уже поздно. Если он поедет медленнее, то, возможно, избавится от своей тяжкой обязанности. Кроме Нийнемяэ тайну знали только приемные родители Луи, но те, конечно, молчали, потому что вовсе не были заинтересованы в том, чтобы возбуждать интерес Луи к его действительным родителям, что отвело бы их самих на второй план. Но если Луи умрет в неведении, не будет ли потом мучить Ильмара сожаление об этом?
Самому Луи было известно, что его настоящие родители, бедняки из рыбачьего поселка, давно умерли, ему было также сказано, что у него нет близких родственников и что ему пришлось бы худо, если бы не христианская доброта его приемных родителей и сводного брата. Но если он теперь уйдет в могилу со всей этой ложью, не грех ли это перед богом? С другой стороны, если бы Ильмар теперь вдался в длинные объяснения перед больным о его настоящих родителях, не явится ли это последним ударом по его здоровью?
Они прибыли в полшестого утра. Весь дом был на ногах. Даже Хурт оставался еще здесь. Лица у всех были усталые и бледные от бессонной ночи, а Реэт даже слегка лихорадило. Один доктор Арукаск выглядел бодрым, но и он попросил чего-нибудь такого, от чего кровь быстрее потекла бы в жилах. Выпив несколько рюмок коньяку, он стал отпускать шуточки и даже сказал несколько комплиментов барышне Розалинде.
Так как Луи только недавно заснул, то время проходило в разговорах о его капризах за последнее время, обсудили подробно и события сегодняшней ночи.
— У чахоточных всегда наблюдается сильный эротизм, — сказал доктор Арукаск. — Но стоит им принять несколько таблеток адамона в день, и любви как не бывало.
Пастор Нийнемяэ был очень шокирован дикими выходками Луи, и, чем больше он узнавал о них, тем больше в нем крепло решение раскрыть перед Луи все тайны. Пусть это послужит ему наказанием, чтобы он перед смертью еще успел осознать свои глупые проступки, раскаяться в них
и, таким образом, с более чистым сердцем предстать перед господом богом.
С нежностью глядя на Реэт и выражая ей сочувствие из-за раны на руке, он допытывался у доктора Арукаска, не нужно ли принять меры против возможного заражения крови, и, не стесняясь других, гладил руку своей супруги. «Бедная Реэт, — подумал он, — сколько ей пришлось вынести!»
Но сочувственный взгляд Ильмара смущал Реэт, и она делала усилия, чтобы казаться такой же беспечной и веселой, как доктор Арукаск.
Что касается Йоэля, то он почувствовал себя в этом- обществе неважно. Особенно боялся он за Реэт, которая могла заболеть после своего холодного купания и всех треволнений этой ночи. «Раньше или позже мне придется столкнуться лицом к лицу с этим человеком, — подумал он о пасторе Нийнемяэ, — он все же большой осел, который не имеет понятия о том, что произошло тут, за его спиной».
Барышня Розалинда время от времени уходила, чтобы взглянуть, не проснулся ли Луи. Она опасалась, что Луи умрет так же тихо, как собственный брат Розалинды умер в качалке.
Внизу пили уже кофе, когда она наконец с испуганным лицом пришла сообщить, что Луи проснулся.
— Нет, оставайтесь пока здесь, — сказал пастор Нийнемяэ доктору Арукаску, который хотел тотчас же отправиться к больному. — И другие тоже. Сначала я зайду к нему один.
Он вытер рот салфеткой, отодвинул стул и пошел.
Наверху он тщательно закрыл за собой дверь и прямо направился к кровати больного. Глаза Луи запали, влажные руки его лежали на одеяле. Он открыл глаза, но взгляд, брошенный на Ильмара, когда тот взял его за руку, был таким безразличным, будто он не узнавал его. Он сделал слабое усилие, чтобы освободить руку, но глаза его тут же закрылись, и кончики пальцев как-то безжизненно остались в руке Ильмара.
Ильмар растрогался, сам отнял руку и принялся гладить волосы Луи. На этот раз взгляд Луи стал более осмысленным.
— Это ты! — прошептал больной, стараясь унять свою одышку.
«Значит, ты узнаешь меня!» —хотел сказать Ильмар, но тут же подумал, что разум Луи, вероятно, все время оставался ясным, и он ничего не придумал, как только спросить, не лучше ли ему.
Хотя пастор Нийнемяэ вошел в эту комнату с твердым решением, но при виде больного снова заколебался и даже оробел. Как часто он спокойно благословлял умирающих, как часто с официальным холодком напутствовал уходящих из этого мира, но сейчас он не находил даже обычных вступительных фраз. Он попытался начать:
— Ты скоро дойдешь до конца своего земного пути, и тебе придется предстать перед всемогущим...
Слова звучали жалко и фальшиво.
Луи снова открыл глаза, отвернул голову на подушке и сказал полушепотом:
— Я... не могу... верить... никому...
— Не говори так! Это дойдет до слуха твоего небесного отца...
— Я не знаю... отца... ни здесь... ни там!..
Луи, видимо, хотел вздохнуть поглубже, но не смог, он беспомощно вытянулся, как бы желая освободиться от какого-то бремени. Он пробормотал несколько бессвязных слов, смысла которых Ильмар не мог понять: «Игральную кость... брось... чужой... не хочет... не свободна...»
Агония была короткой. Подошедший доктор Арукаск выслушал сердце, пощупал пульс, затем кивнул и пробормотал :
— Все! Конец!
Ильмар вздохнул с облегчением, он тут же преклонил колени, скрестил руки и начал молиться. Когда доктор Арукаск, осторожно ступая, вышел из комнаты и сообщил другим о происшедшем, то все тотчас же поспешили войти. Даже Реэт, которая обычно побаивалась покойников, не испытывала никакого страха, поправляя пальцами волосы Луи. Старый Нийнемяэ, а за ним и его супруга по примеру Ильмара опустились на колени, а Розалинда с мокрым от слез лицом стояла с зажатым в сложенных руках платком, вперив взгляд в Луи.
Реэт постояла некоторое время, охваченная чувством утраты, но потом почувствовала, как далеки, как чужды ей окружающие люди. Не отдавая себе отчета, она вышла на балкон, прислонилась к Йоэлю и попросила его, чтобы он проводил ее вниз.
Доктор Арукаск постоял один на балконе, затем раскрыл серебряный портсигар и, снова защелкнув его, глубоко затянулся дымом и начал медленно выдувать его в сторону разорванных клочьев тумана, расплывавшихся над озером.
16
После смерти Луи соэкуруская дача казалась совсем опустевшей. Комната больного выглядела голой, столы, стулья и кровать были вынесены, но, несмотря на это, каждый,
кто заходил сюда, невольно чуял впитавшийся в стены запах лекарств и болезни. Да, Реэт этот тошнотворный запах чудился и во всех других комнатах, но об этом она никому не говорила, потому что и старикам и Розалинде это могло бы показаться оскорблением памяти Луи. Говорили по-прежнему тихо, ходили на цыпочках и избегали заходить в верхние комнаты и на верхний балкон, где слишком свежи были следы смерти Луи, Еще реже заходили в ту комнату на нижнем этаже, где Луи лежал перед похоронами, — несмотря на усердное проветривание, тут все еще не проходил запах еловых веток и камфары.
Старый Нийнемяэ сделался молчаливым, он часто вздыхал, реже хвастался своим Ильмаром, и из его речи почти исчезло его обычное «что?». Он пытался утешить себя тем, что страданиям Луи наступил теперь конец и, если бы он даже поправился, из него все равно не вышло бы полноценного человека, — и себе и другим он стал бы тяжким бременем.
— Ах, что там мое горе! — махнул он рукой. — Мне и так скоро придется отправляться вслед за ним. Но Ильмар! У него такая нежная душа — весь в меня!— а ведь у него вся жизнь впереди.
— Разве Ильмар так любил своего сводного брата? — спросила Реэт.
— Теперь полюбит, когда его больше нет! Вы и по мне поплачете, когда меня не станет.
Эти слова растрогали самого старика.
— Ильмару Луи был вместо сына, — продолжал он, — как и мне. Но я что, — это Ильмар заботился о его учении и уходе во время болезни. На старости лет Луи и вам бы заменил сына, у вас ведь нет детей.
Что это еще за разговор, ведь разница в возрасте Реэт и Луи была меньше десятка лет. Старая госпожа Нийнемяэ тоже осталась недовольна:
— Когда это Ильмар заботился о больном? Ни одной ночи он не провел без сна у его постели. Это мы с Розалин ой ходили и убирали за ним. Ильмар? Что Ильмар? Давал немножко денег и считает себя теперь невесть каким благодетелем!
У бедной Розалинды после смерти Луи пропал всякий интерес к жизни. До сих пор она была связана с семейством Нийнемяэ, а теперь ей стало неудобно продолжать жить у пастора, не платя ему за это своим трудом и заботами. Она даже не знала, как долго ей следует оставаться в Соэкуру, и, чтобы как-нибудь оправдать свое пребывание здесь, она принялась хлопотать на кухне. Впрочем, старая хозяйка немедленно прекратила это.
После всех этих событий Реэт почувствовала себя брошенной в водоворот, из которого она собственными силами не могла выбраться, а должна была отдаться на волю судьбы. В горле у нее все время стоял комок невыплаканных слез. У нее был небольшой жар, а к этому присоединялся нервический страх, что микробы уже проникли в ее легкие. Обычно смелая, готовая хоть по кладбищу пройти глубокой ночью, она теперь стала страшиться даже вечерних комнат. В шуме ветра в ближнем лесу и в стуке капель о стекло ей чудился укор. Словно это был дух Луи, в сумерках бродивший за окнами и дверьми, так что Реэт приходилось пораньше закрывать окна.
По еще сильнее грызли ее страх и сознание вины перед Ильмаром, которому Луи перед смертью мог поведать все, что он услышал за дверью в ту роковую ночь. Ильмар, конечно, так деликатен, что не скажет ни слова, — он ждет, вероятно, что Реэт сама сознается в своей вине и расскажет своему мужу все, как она, по ее словам, делала до сих пор. Эта деликатность больше всего угнетала ее.
Реэт даже не понимала, ощущает она к Иоэлю любовь или ненависть. Вся ее судьба была теперь в руках этого человека, но как только ей приходило на ум, что Йоэль, быть может, относится к числу обыкновенных ловеласов, которые в подходящий момент ретируются и уходят своим путем, ее горячей волной заливало чувство стыда, и в такие минуты она готова была задушить его собственными руками. Она нарочно избегала оставаться с ним наедине, объясняя это своим болезненным состоянием, но в глубине души желая, чтобы Йоэль не обращал внимания ни на что, даже на ее небольшую лихорадку.
Но Йоэль был скорее внимателен, чем небрежен, скорее нежен, чем страстен, он скорее заботился о здоровье Реэт, чем готов был к новым безумствам. Когда он по вечерам уходил слишком рано, Реэт все свое отчаяние изливала в слезах, прижав лицо к подушке.
А Йоэлю казалось, что дни проходят слишком сумрачно. Ему теперь часто приходилось играть перед отдыхавшей в шезлонге Реэт ту же роль, которую Розалинда играла перед Луи. Его охватывало уныние. В своей жизни он испытал еще слишком мало страданий, чтобы через них найти путь в глубь чужой души.
«Осень, уже осень», — повторял он, бродя один по лесу.
Порыв ветра срывал с ветвей пожелтевшие листья, которые, дрожа, падали на лесную дорогу, смешиваясь с ранее опавшей, шуршащей листвой. Светло-желтые и маленькие падали с берез, широкие и плоские — с придорожных кленов. Деревья уже изрядно оголились, озеро
больше не выглядело дружелюбным — оно морщилось, словно от досады. Как будто листва спадала с прожитых дней, и откуда-то издалека начал проглядывать некий голый остов. И этот голый остов означал — долг,
«Я никогда не отступал перед долгом и не боялся никаких обязанностей, — подумал он. — Странно, почему мне сейчас не хочется, чтобы мной управляло чувство долга».
Наклонив голову, он шагал по берегу, поднял с земли палку и принялся колотить ею по кустам и деревьям, наблюдая, как осыпаются листья. Вдруг из-за тучи выглянуло солнце, пронизав лучами почти безлистый орешник. Йоэль остановился, как будто его потянули за рукав. Спине и затылку стало тепло, голова слегка закружилась, и какой-то туман на минутку застлал глаза, потом все снова прояснилось, и он, миновав солнечное пятно, вступил в тень, где от земли подымался сырой воздух, пахнущий гниющими грибами и листьями, истлевающими пнями.
Стая птиц пронеслась откуда-то с металлическим посвистом. Потом сквозь ветви мелькнула серая сталь озера. Корни береговых сосен, извиваясь, уходили в воду, и крупная волна то и дело окатывала их.
Дача одиноко белела на берегу, людей не было видно, из трубы не поднимался дым — мертвая дача, угрюмая и бессмысленная. Обитатели ее замкнулись каждый в своем углу — и чета стариков, и Розалинда с Реэт. Как это Розалинда старалась придумывать себе новые обязанности! И все для того, чтобы убежать от голой жизни, потому что нет ничего более жестокого, чем голая жизнь, жизнь мотылька, от которой Реэт с Йоэлем слегка вкусили, но это было когда то давно, весной.
Йоэль чувствовал, как наслаждение моментом теряет смысл, как все настоящее протягивает щупальца к будущему, чтобы найти себе опору. Отошедший от весны и лета, оторванный от своих прямых обязанностей, носимый ветром, закруженный вихрем настроений, угнетенный горьким осадком пережитого, он сам был словно осеннее дерево. Сквозь безлистые ветки и в его душе проступал голый остов. Где-то вне его совершался логический ход вещей и понемногу проникал в его собственные переживания, сильно встряхивая их.
Плохо ли жить таким, как пастор Нийнемяэ, думал Йоэль. Он построил свою жизнь из простых камней с простыми формами. Ни искушений, ни водоворотов, ни внутренних мучений! Потому что обязанностью своей он считает с одинаковым равнодушием читать слово божье на крестинах, свадьбах, похоронах, умиротворять человеческие страсти как в любви, так и в печали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44