— Отсюда эти часики показывают неверное время, — послышался голос за спиной.
Это был старый ночной сторож, в ушанке и в шубе, туго Затянутой ремнем. Сидя в воротах, на каменной тумбе, он только что разжег свою трубку.
— Да я не на часы... Я так только...
— Понятно, молодой человек пришел на свидание. Тут тоже не обойдешься без часов. Смотрите с фасада, спереди они не врут.
— Ах, чего там, и спереди такое же барахло... Как бы еще на голову не свалились!
Старик, уже лет двадцать стороживший ратушу, почувствовал обиду.
— Ну да, чего там, снести — и все тут! Развалить всякий сумеет! А вот новое построить, на это кишка тонка...
Старик еще что-то проворчал и снова принялся разжигать погасшую трубку.
— Ишь дрянь какая, видно, намокла. Может, у молодого человека найдется папироса? Спасибо, спасибо. Да это же целая сигарета! Ее я отложу на другой раз, грех переводить такое добро в темноте...
Этот пристывший к своему месту старик почему-то р.» | сражал Хурта, он быстро ушел, чтобы побродить среди их и покривившихся домов старого города. И чем более одиноким и чужим он себя тут чувствовал, тем более жадно охватывали его мысли о новой ратуше, нет, еще больше, мысли о будущем лице всего города.
Снег повалил гуще, он глубже втянул голову в воротник пальто, чувствуя себя словно некий заговорщик против здешних людей и строений.
2
Когда в зале кино снова погас свет, Реэт Нийнемяэ встала со своего места в задних рядах и, запахивая черную каракулевую шубу, вышла в фойе. Она остановилась на минуту перед фотографиями артистов. «Мой тип», — подумала она, увидев и здесь Волбрюка. Слегка закололо в боку. Реэт глубже задышала. Внутри, по правде сказать, духота порядочная. Как бы снова не начались вечные запреты врача, — нельзя принимать солнечные ванны, с купанием надо быть поосторожнее, спать ложиться надо пораньше, а спорт — об этом на первых порах и думать нечего. Она и так почти совсем не ходила на лыжах в эту зиму, а теперь весной еще лишать себя удовольствия играть в теннис и все только гулять, гулять размеренным шагом, в строго определенное время, как будто недостаточно этой монотонной жизни, которую ей изо дня в день приходится вести в пригородном пасторате, — нет, эта перспектива ее совершенно не устраивала.
Снежинки тихо падали на шубу и шапку, щекотали лицо. «Вряд ли Ильмар уже вернулся домой, — подумала она. — Ведь у Орайыэ ему нравится царящая там умеренно теплая, мягкая и приятная атмосфера, которая так подходит к его характеру.
Он у меня начинает округляться и теперь даже по наружности походит, на пастора. Пять лет назад был куда худее, а теперь жирком оброс, уже пуговицы на рубашке отлетают, воротники жмут шею, а как усядется, так весь каким-то рыхлым становится. Надо бы поучить его гимнастике. Или заниматься с ним вместе каждое утро по полчаса. А весною ему непременно нужно научиться играть в теннис, вообще больше спорта, больше спорта! Я не люблю, когда человек распускается. Но что сказали бы старухи прихожанки, те, что по воскресеньям ловят каждое слово, изрекаемое им с кафедры, те, что меня терпеть не могут, те, что готовы были сорвать с моей головы подвенечную фату, те, что Ильмару в ризнице нашептывали, будто негоже пастору покупать себе мотоцикл с коляской, негоже становиться извозчиком для своей жены, — как бы зашипели эти злые старухи, если бы я соблазнила своего мужа покататься на лыжах, - оба в одинаковых синих лыжных штанах
в шапочках с кисточками и пестрых Варежках! Но ведь вне церкви он принадлежит мне! Или они приобретают власть над ним, как только он надевает церковное облачение? Это облачение делает его чужим и далеким, и мне трудно бывает представить себе, что под ним все тот же Ильмар со своей родинкой под коленкой и мягкой бородавкой на животе».
С легкой опаской, что Ильмар все же вернулся, Реэт стала заглядывать во все окна пасторского дома. Но из окон спальни, зала, кабинета сквозь внутренние ставни не проникало ни единого луча света. Она открыла парадную дверь, зажгла свет. Всюду тихо. Оставленная на подзеркальнике записка «Я ушла к портнихе» лежит на прежнем месте. Смяв записку, Реэт сунула ее в сумочку и принялась раздеваться. Она отряхнула с шубы и шапки снег и осторожно повесила их на вешалку.
Хорошо, что еще нет Ильмара. Не то чтобы она боялась своего , мужа или он был строг к ней, нет, напротив. По натуре Ильмар был мягок и добродушен, в его открытом взгляде выражалось порой такое доверие к людям-, что Реэт ни в коем случае не хотелось замутить этот взгляд. «Для Ильмара же будет лучше, если я ему не расскажу о той или другой плохой вещи или если я... чуточку совру, — часто думала Реэт. — Ведь для него важна не столько истина, сколько доброта, и, если я сохраню его душевное спокойствие, я сделаю для него добро». Под таким предлогом Реэт не раз умалчивала кое о чем. Подчас она и перед собой пыталась умалчивать истину об этих больших, пустых комнатах, в которых ей так много времени приходилось проводить в одиночестве. Умолчит она на этот раз и о покалываниях в легких, а то Ильмар не сможет хорошенько выспаться, а ведь он так любит поспать. Да и невозможно было убедить Ильмара в том, что Реэт не подходит к тому обществу, что собирается за кофейным столом Орайыэ, что ей там скучно, что она в этом обществе кажется дикаркой и что она предпочитает скорее явиться объектом их сплетен, чем их доброжелательства (что, конечно, было несправедливо со стороны Реэт), одним словом, у нее не было настроения, а с другой стороны, если бы она пошла туда, она не успела бы посмотреть фильм «Маскарад», с Волбрюком в главной роли, а ведь его сегодня показывают в последний раз", и Ильмар все равно не пошел бы смотреть его вместе с ней.
В столовой Реэт зажгла лампочку под розовым абажуром, напоминавшим зонтик. Стол был заботливо накрыт Мартой. На обоих концах его симметрично белели две мелкие тарелки, а перед каждой из них лежали две свернутые салфетки, словно свитки папируса: Ильмарова — в кольце с золотой филигранью (подарок конфирмантов), а салфетка Реэт — в алюминиевом кольце. Роллмопс, нарезанная ветчина, два кружка холодца, запотевший сыр, чайники под розовыми покрывалами (связанными и подаренными барышней Розалиндой, которая живет наверху в чердачной комнате и чей брат когда-то был пастором в этом приходе), для барина отдельно тарелка с овсянкой, накрытая другой тарелкой, возле нее запечатанная бутылка с молоком.
Реэт уселась за стол, развернула салфетку, но есть ей не хотелось»
«И почему это наши тарелки должны находиться так далеко друг от друга? Марта ставит все самое вкусное поближе к Ильмару, а тот каждый раз спрашивает, когда какое-нибудь блюдо кончается, хватит ли для Марты ? Мне она чистит платье и туфли, только когда прикажешь, а Ильмару всегда, не ожидая приказания. Дождевой воды для головы никогда не достанешь. Доброе утро, господин пастор! Спокойной ночи, господин пастор! И никогда: спокойной ночи, госпожа пасторша! Все они любят его, целуют ему руку, говорят обо мне всякие гадости и пишут анонимки. Но я не верю и тому, что рассказывают о той полоумной, которую суд наказал за то, что она во время венчания сорвала с меня фату, будто она была его возлюбленной в те годы, когда он студентом жил у нее в пансионе».
Реэт снова свернула салфетку и положила обратно на стол. В буфете нашлась плитка шоколада, и она принялась грызть ее. Вытащив из ящика ночного столика залежавшиеся там после болезни полпакетика печенья «Альберт» и горсть сушеного винограда, она принялась медленно жевать, усевшись на своей кровати и заложив ногу на ногу. Слегка повернув голову вправо, она увидела себя в зеркале, в трех створках которого как раз умещались две кровати.
Там можно было увидеть женщину или, скорее, девушку небольшого роста, но пропорционально сложенную, с гибким, сильным телом. Чуть продолговатое лицо с тем оттенком кожи, что летом сильно загорает. Ильмар не любил косметики, но Реэт тем не менее мыла волосы ромашкой, время от времени красила брови, а глубинную помаду выбирала самых незаметных тонов. Ильмар не знал обо всех этих секретах, да ему и знать не полагалось.
Вдруг Реэт соскочила с кровати и подбежала к гардеробу.
И на самом деле, уже пора идти к портнихе, потому что весна приближается, а модные журналы уже заговорили о лете и даже об осени. Она прикладывала к себе то одно, то другое платье, поворачивалась перед зеркалом так и этак и соображала, какое из платьев нужно будет переделать, какое подарить. Часы в столовой пробили одиннадцать,
и Реэт быстро убрала платья обратно в гардероб, потому что по-настоящему ей уже давно следовало быть в постели.
Надев халат, она еще раз вернулась в зал, чтобы взять со стола под окном недочитанную книгу Гамсуна, и ей вдруг захотелось послушать немножко радио. Но все было скучно: гармоника из Стокгольма, Шопен из Варшавы, произнесенная хриплым голосом речь из Берлина. Наконец; она стала слушать заведенный где-то граммофон.
Протяжный, причудливый альт певицы вызывал тоску, почти слезы, что Реэт недолюбливала, хотя было приятно слегка помучить себя, досадить себе, наказать себя. Потом она сразу покончила с этим настроением, поворачивая рычажок то направо, то налево с такой быстротой, что каждой станции удавалось только пискнуть, только продемонстрировать свою великую бессмысленность. Она выключила приемник и с книжкой под мышкой поспешила в спальню, чтобы лечь в постель. Только что услышанная мелодия застряла в голове, гудела там и заставляла напевать: «11пс1 с1аз 8сЫ1Т...». Но мысли Реэт были далеко.
Под окном послышались мягкие шаги. «Идет!» — мелькнуло в голове. Все, что еще оставалось на Реэт, торопливо было расстегнуто, сброшено, и тогда — шмыг в постель.
Ничего и никого. Лишь тишина, и в этой тишине какая-то пустота, просачивающаяся из-за дверей нескольких комнат, столь мало обитаемых.
«Где это он пропадает так долго? Конечно, эти Орайыэ умеют приманивать людей, у них такой прекрасный стол, а Ильмар это ценит. Их файф о'клок продолжается до полуночи. Сидят там вместе и соревнуются в солидности. Беседа, обхождение, поклоны, манеры — все, все это' принимает такой же торжественно-застывший, скучный вид, как церковное облачение Ильмара, которое я не люблю. Но я хочу бегать, возиться, шалить, быть свободной, как летом в Соэкуру, когда разуюсь и никого не стыжусь.
Я, наверно, принадлежу к другому поколению. Со студентами я отлично умею ладить, болтать и даже шалить. Взять хотя бы этого Кукемелька, который в пьяном виде лезет со своими объяснениями в любви, а когда протрезвится, еле узнает и' похож тогда на побитую собаку. Но все же хороню хоть посмеяться над ним. Ильмару, конечно, все это известно, он только усмехается, он так все понимает, все мне позволяет, не ревнует и не сердится из-за шалостей, но это меня как-то сковывает, он доверяет мне
«И корабль с восемью парусами...» Песенка из «Трехгрошовой оперы» Б. Брехта и Курта Вейля больше, чем нужно, и это заставляет меня вести себя так, чтобы он мог мне доверять.
Но одного я не люблю. Не люблю, когда он уходит в свой кабинет и запирает дверь, чтобы я не могла мешать ему. Иногда это тянется несколько часов. Что он там делает, что высиживает? Иногда он говорит, что готовит там проповедь, иногда, что хочет просто остаться один на один с самим собой, а иногда, что хочет говорить со своим богом. Почему он не посвящает меня в свои мысли? Он никогда не пытался сделать меня верующей, не приказывал сложить руки для молитвы. Он не принуждает меня ни к чему — и это оскорбительно. Почему он так долго говорит со своим богом? Или он его не сразу находит, все равно, как у нашего старого приемника долго надо вертеть рычажок и искать, прежде чем найдешь нужную станцию? Я вообще не люблю его кабинет, там он уходит от меня, отдаляется иначе, чем в других местах. И на церковной кафедре он становится чужим для меня, особенно к концу проповеди, когда разгорячится; и ты видишь, как он сам начинает верить тому, что говорит. Но тут я не ревную, а даже горда, что он так умеет завораживать всех своими словами. Только иногда делается страшно, что он так далеко уносится от меня. Тогда мне хочется, чтобы он был ближе и проще. На меня нападает страх, что именно там, на кафедре, он настоящий, а передо мной, в обыденной жизни, он носит маску. Во всяком случае, у него, несомненно, два лица. Я могу прямо-таки приставать к нему, поддразнивать, кокетничать с ним, чтобы он начал гоняться за мной по комнатам, чтобы он поднял меня, чтобы раздел, как куклу, понес в постель, чтобы подбрасывал под потолок, целовал меня, грыз, кусал, желал бы меня, да, чтобы он со мной приходил в такой же экстаз, как на кафедре. Ах, раньше он гораздо чаще был похож на нашего соэкурского песика Понду. Когда тому был всего месяц, он выглядел этаким кругленьким колобком, валялся на спине и на боку, рычал и скалил зубы от удовольствия».
Так как из чтения Гамсуна на этот раз ничего не вышло, Реэт отложила книжку и погасила свет на ночном столике. Но поток мыслей не замедлился, а лишь изменил направление. Ей вспомнились отдельные эпизоды из увиденной вечером картины. Там скульптор заманил женщину с маскарада в свою мастерскую, чтобы ее только... лепить. Соблазнитель, словно паук, ткал свою паутину. Реэт с разгоревшимся от любопытства лицом переживала все это, но в конце испытала разочарование. Все было там так обыденно, будто канцелярский чиновник нашел подходящий пресс для бумаг или портниха — модный журнал. Теперь досада уже
прошла, и остались только отдельные, отчетливые картинки, моментальные снимки, оторванные от целого.
«Решилась бы я нагая позировать перед художником? Какое это чувство, когда художник тебя рисует? Не ощущаешь ли при этом чего-то вроде укола? Наверно, совсем другое ощущение, чем летом, когда под тысячами глаз в трико плывешь на сто метров или у всех на глазах стоишь на вышке, подымаешь руки, отталкиваешься ногами и по воздуху летишь до самой воды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44