— Мы еще поглядим, кто посмеет протянуть руку к нашим домам! — воинственно проговорила она. Тон ее голоса быстро поднялся до угрожающего, и когда вошедшая из кухни прислуга Дуня стала что-то шептать хозяйке на ухо, та прикрикнула на нее: «Убирайтесь отсюда!»
— Если понадобится, они могут и реквизировать, — сказал Хурт в ответ на ее причитания.
Но это означало подливать масло в огонь.
— Ах, реквизировать? Пусть попробуют! Не думаете ли вы, что мы, как овечки, спокойно дадим себя зарезать? Или вы полагаете, что у моего мужа не хватит денег, чтобы смазать все колеса, коли потребуется? Странное дело, каждый может схватить тебя за горло, обчистить твои карманы и вдобавок еще называться честным человеком!
— Все же это было бы в интересах общества, — попытался Хурт возразить ей.
— Какое общество? Что такое это общество? Такие же люди, как и мы. Или гораздо хуже. Сидят там в городской управе и думают, что могут важничать. Пусть подождут, скоро они оттуда разбегутся, только пятки засверкают! Кто в наши дни сколотил хоть какой-нибудь капитал, тот у них словно заноза в глазу. Знаете, в чем дело? Мой муж не из их компании, вот они и гадят ему! Как бы не так, испробуют они еще крепкого кулака, наплачутся еще!
«Видимо, меня пригласили для того, чтобы хорошенько отругать», — подумал Хурт.
— Конечно, — ввернул в свою очередь и Тарас, — все это проделки проклятых партейщиков. Но когда они, в конце концов, слетят со своих мест, пусть не ждут пощады, вот что я скажу!
Хозяева еще долго ругались, сердились, грозились и изливали душу перед Хуртом. Но потом тон разговора стал мягче.
— Извините, что мы так выражаем свою досаду перед гостем, но вы должны понять нас. Так продолжаться не может! — оправдывался Тарас, когда они из столовой вернулись в зал.
Хурту было ясно, что Тарас отлично знает, как обстоят дела с постройкой ратуши.
— Видите ли, — уже спокойнее проговорил Тарас, — если планы насчет ратуши во многом зависят от вас, то нельзя ли это дело как-нибудь уладить? Марта, будь добра, принеси оттуда этот коньяк! Разрешите вам налить? Наш разговор еще не окончен, и я не привык разговаривать всухую. Так вот, если подойти ко всему этому по-деловому, то неужто вам так уж необходим мой участок? Что вы будете делать с этаким кусищем? К чему вы растягиваете свою ратушу на обе стороны, будто гармошку? Что вы думаете разместить в этом домине?
— По возможности все учреждения городской управы. Таково требование, и оно вполне понятно.
— Ничуть не понятно. Возьмем хотя бы городскую библиотеку, сейчас она разбросана в трех местах и тем самым ближе к народу. А тогда? Вы сами знаете, как много она займет места. Любой мальчишка-сопляк начнет протирать ступени вашей красивой лестницы и пачкать ваши чистые двери. Мне говорили, что есть даже такие, что заходят в читальню погреться, всякие босяки, которые провоняют потом все коридоры. Нет, библиотеку вам незачем тащить в новое здание. И некоторые другие учреждения точно так же. Вы же не собираетесь разместить там городскую богадельню и всякие конторы городских предприятий? Так что при желании вы могли бы построить здание куда поменьше. В крайнем случае, могли бы поднять здание в вышину этажа на два, это даже красивее, и углубить его в землю, потому что архивы и сейфы можно устроить в подвале... Не так ли?
Такие соображения не были для Хурта новостью, о них уже судили и рядили в комиссиях, их высказывали в частных беседах.
Но Тарас пошел еще дальше.
— В конце концов, вам ничего не надо делать, а всего только чуточку обрезать одно крыло, так, чтобы оно не захватывало моего участка.
— Но тогда владельцы других участков могут прийти с такими же претензиями...
— Ах, эти там, — и Тарас большим пальцем пренебрежительно ткнул куда-то через плечо, — неужто вы их считаете какими-то владельцами? Поверьте мне, они будут счастливы, если получат приличную цену за свои огороды.
Хурт ясно представил себе своего выношенного в мечтах, плывущего к новому городу лебедя с одним крылом, обрезанным, по совету Тараса, и другим, вяло волочащимся рядом. Словно угадав его мысли, Тарас сказал:
— Может быть, вы боитесь, что здание станет некрасивым? Но я ведь уже сказал, что мой торговый дом можно построить в таком стиле, чтобы он гармонировал с ратушей. Даже точно в таком же стиле.. Чтобы он был продолжением ратуши. Ничего такого, что причиняло бы боль глазу даже с точки зрения искусства. Я предоставил бы вам полную свободу, лишь бы вы избавили мой участок от этой угрозы; Вы можете быть совершенно уверены, что торговый дом, во всяком случае, должен быть построен раньше ратуши! Какой бы архитектор ни начал строить ратушу, предположим даже, что это будете не вы, ему волей-неволей придется учитывать внешний вид нашего торгового дома. И тогда увидите, что таким образом еще лучше проведете ваш стиль.
Похоже было, что вопрос состоял не только в участке, который город собирался отобрать у Тараса, но в уже заранее задуманной постройке торгового дома, которому могли помешать, и, наконец, в изрядной доле строптивого упрямства. Тарас, возможно, был прав в том, что свой торговый дом он построит раньше, чем город завершит свои планы насчет ратуши, и кто тогда решится разрушить большой торговый дом, чтобы освободить место для ратуши? Так ему удалось бы спутать все карты города, и нынешняя работа Хурта была бы сделана впустую. А может ли Хурт опередить Тараса? Едва ли, потому что городские мельницы мелют неторопливо.
Хурт посмотрел на сидевшего по другую сторону стола худощавого невысокого человека, чьи крепко стиснутые губы выражали столько же силы воли, сколько и упрямства. Итак, этот маленький человек с толстой мошной способен был погубить дело, предпринятое общественностью всего города! Он предлагал компромисс, потому что компромисс этот был ему выгоден, поскольку передвижение городского центра к самому его торговому дому открывало прекрасную перспективу для его торговых дел. С другой стороны, если принять предложение этого толстосума, то постройка ратуши войдет в круг его интересов и станет намного реальнее.
Но что означало для Хурта согласие на предложение Тараса? Это означало подчиниться интересам частного капитала, признать банкротство власти города, это значило подпилить ветку, на которой сидел сам Хурт! Ему, как частному архитектору, пришлось бы ставить палки в колеса самому себе как городскому архитектору, нарочно медлить и тянуть с городскими делами, пока не наладятся частные дела, — одним словом, он должен был саботировать самого себя. Он должен был предать свои мечты о коренном изменении лица города, предать интересы общества, на службе у которого находился.
— Интересы общества? — сухо усмехнулся Тарас. — Значит, вы не знаете, почему точат зуб именно на мой участок?
Хурт многозначительно улыбнулся. Ведь это он сам нашел место для ратуши; именно он, и, бог мой, кто же знает лучше его...
— Значит, вы ничего не знаете! — продолжал Тарас и принялся доказывать Хурту, что все это интриги тех двух городских советников, которым он когда-то наступил на пятку и которые теперь пользуются случаем, чтобы отомстить ему. При этом доводы Тараса выглядели вполне убедительными.
У Хурта было такое чувство, будто полу его пиджака затянуло ремнем, маховика.
— И кроме того, я иногда оказывал поддержку парням из Национального фронта. Это для моих противников тоже вроде сучка в глазу. Вот я и открыл вам закулисную сторону этого дела. Я верю в вашу честность и в то, что сами вы все приняли за чистую монету. Но дело тут не так-то просто! Правда, не так просто, можете мне поверить!
Через некоторое время он спросил вдруг:
— Какое вы получаете жалованье?
— Двести крон.
— И из-за этой жалкой суммы связывать себе руки?.. Вы стоите большего.
— Возможно, но...
— Но?
— Но я еще не сумел показать себя в работе, не встал на ноги...
— Я о вас слышал много хорошего как об архитекторе.
— Уж и не знаю, кто эти знатоки? — с удивлением спросил Хурт.
— Члены жюри сами не нахвалятся вами, а позднее вас хвалил еще пастор Нийнемяэ, мой хороший друг, и другие.
Когда Хурт поднялся, чтобы уйти, Тарас спросил:
— Ну, так как же?
— Дайте мне время подумать. Дело это не простое.
— Надеюсь, все, о чем мы тут говорили, останется между нами, — весьма дружелюбно сказал Тарас, делая даже попытку подать Хурту пальто.
Йоэль уходил с весьма смутным чувством. Словно искуситель стоял перед ним и с вершины горы показывал ему царство, говоря: все это будет твоим, если ты только поклонишься мне. Когда он под моросящим дождем добрался домой, то почувствовал, что руки и лицо его были совершенно мокрыми. Казалось, промокли они не от дождя, а от той общественной скверны, через которую ему пришлось пройти.
7
«Ах, боже мой, что мне нужно было сделать? - подумала Кики, просыпаясь на своей кушетке, превращенной в постель. — Купить что-то? Пойти куда-то? Подождать кого-то?»
На будильнике не было еще и шести часов. Кики села, зевнула, похлопав ладонью по губам, потом повернулась к стене. Последний кусочек одеяла соскользнул на пол, Кики, словно ища защиты, подобрала ноги под синюю ночную рубашку. Трах - затрещало что-то, и она, затаив дыхание, прислушалась.
Полнейшая тишина.
Кики тихонько наклонилась, чтобы заглянуть за коленку: в прорехе рубашки торчал большой палец. Обхватив руками ноги, опершись подбородком о коленки, она принялась разглядывать нахального выскочку. Некрасивый, кривой, плоский палец, но без той выступающей косточки, из-за которой так пугается Реэт Нийнемяэ. Вспомнился изваянный Микеланджело палец Моисея, которым она любовалась в Италии, когда находилась там во время своей фиктивной свадебной поездки: могучий, исцелованный палец, над которым и ей хотелось склониться, чтобы ощутить губами вкус святости.
Кики пошевелилась, рубашка натянулась и порвалась уже и на колене. «Ах, что же это было?» Никак не вспомнить. И Кики снова размечталась об Италии, о Везувии, на который ей хотелось взобраться на осле, чтобы оттуда сверху заглянуть в кратер, испытывая странное желание броситься вниз. «Упала бы я, как кошка? Или полетела бы вперед ногами? Или руками? Ах да, кошка... Конечно, кошка!»
Кики спустила ноги на пол. Пол был холодный, за окном шел дождь. «Кажется, опять встала с левой ноги». Она схватила со стула лежавший там с вечера сверток и поспешила назад на кушетку, подхватив с полу одеяло.
То были брюки Умбъярва, а в них ее керамика — серая, блестящая кошка, только вчера вышедшая из печки.
Раскутав свое произведение, Кики устроила ее в изножии кровати, чтобы рассмотреть, потом поставила на пол, потом на стол, поворачивая кошку то так, то этак. Но решится ли она подарить ее Хурту? Понравится ли она ему? Может, он такой же, как Рыйгас, который даже не взглянул на собачку, вылепленную так старательно? Глазурь недурна, и это выражение...
Пришлось починить брюки Умбъярва — Рыйгас выжег в них дыру своей сигаретой. Размахивал ею перед носом неподвижно сидевшего Умбъярва, доказывая ему, что такое динамика, пока не запахло паленым. Да, заштопать носки — это Кики делает с удовольствием, но латать сожженные брюки? И до каких пор ей придется латать и чинить одежду то Умбъярву, то подчас даже Рыйгасу? Пользуясь ее любезностью, они подбрасывают Кики одну вещь за другой: знай только чини!
Но если Рыйгас и дальше вздумает выступать против Хурта в своей газетке, то Кики вообще не переступит больше порога мастерской, или пускай Умбъярв выкинет своего квартиранта за дверь. А если они и тогда постучатся к ней со своими бедами и будут надоедать ей, она возьмет да и
выедет из этого дома, снимет себе квартиру где-нибудь на окраине, куда они поленятся прийти.
С такими ужасными планами Кики разглядывает свою кошку, и ей не хочется вставать, чтобы поискать нитку с иголкой.
Редкий случай, когда Кики проявляет строптивость. Так уж она создана, что должна кому-то благодетельствовать, у кого-то наводить чистоту, кого-то одарять, кого-то утешать, почти забывая при этом о себе. За все свое добро она ничего не требует взамен, даже благодарности, — как бы искрения ни была благодарность, по большей части она оставляет ее холодной. Ради одной благодарности Кики и пальцем не шевельнула бы. Свое удовлетворение она находит в другом. Ей доставляет особое удовольствие слушать выговоры и упреки за свою излишнюю щедрость и мотовство. Так приятно получать нагоняй за свои добрые дела. Если щедрость является добродетелью, как это кажется Кики, то' излишняя щедрость такая большая добродетель, что с лихвой покрывает все остальные недостатки и грехи.
Собственные ее потребности не велики, она довольствуется готовой стряпней из магазина или тем, что можно приготовить на скорую руку. Она никогда не знает запасов своего белья или одежды, а когда понадобится, тогда и покупает. Подчас она обновляет свой туалет лишь после того, как ей посоветует это госпожа Нийнемяэ или госпожа Орайыэ. Тогда ей случается одеться с большим вкусом, хотя в обычное время ее вкус как бы зарыт в землю. Но случается и так, — если кто-нибудь вздумает похвалить ее платье, туфли или брошку, она тут же может подарить их хвалящему. К счастью, это случается редко, потому что красивое платье на другом скорее вызывает молчаливую зависть, чем открытую похвалу.
На ее чемодане рядом с обрывками номеров из камер хранения красуются еще четыре-пять наклеек из отелей Берлина, Парижа, Ниццы, Рима. Это были странные, но прекрасные дни, когда она по газетному объявлению сделалась платонической спутницей одного лысого, толстого господина и проехала с ним половину Европы, не имея других обязанностей, как только изображать перед другими свадебное путешествие. Старик выкурил много сигар, выпил немало вина, пережил все иллюзии, но брачная ночь так и не наступила. В одно прекрасное утро этот странный попутчик исчез из отеля «Негреско», и, когда Кики спустилась вниз, чтобы сдать ключ от комнаты, ей передали конверт с небольшой благодарственной запиской и весьма скупо рассчитанной суммой для возвращения на родину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44