Камень на камень
Роман
Эстон.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
— ПОЖАЛУЙТЕ, пожалуйте, входите!
Адвокат Орайыэ с радушной улыбкой на круглом актерском лице встречал в передней гостей, приглашенных к пяти часам на чашку кофе.
— Ты прямо как в цирк зазываешь, — пошутил один из пришедших, пожилой адвокат Тамберг, зажав в одной руке котелок, а другую протягивая для приветствия.
— В цирк, говоришь? Как вам будет угодно. О цирке вы сами позаботитесь, а хлебом тут накормят.
— Но, Пауль!.. — входя в переднюю, укоризненно воскликнула хозяйка, маленькая блондинка с мягким взглядом. — Докажи, что в этом доме умеют принять гостей, помоги дамам снять пальто.
— Так разрешите, сударыня, вашу маленькую, нежную ножку... — Тотчас же подскочил Пауль к госпоже Тийдо. чтобы снять ботики. Но их застежка-«молния» оказалась столь замысловатой, что Пауль надолго застрял у ее ног, и госпожа Тийдо воспользовалась этим, чтобы разглядеть себя в маленьком зеркальце.
— Но, Пауль!.. — снова послышался голос хозяйки дома.
— А знаете, сударыня, — сказал Пауль, снизу вверх глядя на госпожу Тийдо, — хорошо бы на платьях и белье тоже вместо пуговиц и крючков...
— Опоздали со своей идеей, — как всегда хладнокровно ответила госпожа Тийдо.
— Но, Пауль, кто же говорит о белье... Ступай, помоги мадемуазель Ормус.
Конечно, почему же не расстегнуть огромные пуговицы на пальто мадемуазель Ормус.
Но мадемуазель не подпустила его, повернулась спиной и стала раздеваться сама.
— Точь-в-точь, как наша Майму, когда ей было три года: «я сама», «я сама»! Поверьте мне, мадемуазель, я осторожно... чтобы щекотно не было...
Пауль любил поддразнивать мадемуазель Ормус, потому что у нее, как и у его жены Хелене, были игривые ямочки на щеках, во взгляде ее отражалась такая затаенная, полубессознательная полнота жизни, а руки у нее были такие упитанные, налитые, что хотелось схватиться и побороться с ней...
— Но, Пауль!.. Как же так можно! Перо совсем не пишет!
От Тамберга, который как раз пытался расписаться в книге гостей, укоризненный взгляд хозяйки снова обратился к шутнику, снимавшему пальто с мадемуазель Ормус. Но лицо его при этом оказалось в опасной близости к лицу Ормус, которая с улыбкой глядела прямо на губы Орайыэ.
— Не беспокойтесь, мадам, перо великолепное! Видите! А сами вы еще великолепнее! — сказал Тамберг хозяйке дома.
— Я?
— Даже упреки ваши звучат, как ласка. Когда вы упрекаете своего Пауля, это у вас получается так нежно, так мягко. Поистине, каждый мужчина может позавидовать Паулю.
И Тамберг, этот старый холостяк, у которого сверхгалантность обратилась в привычку, схватив руку хозяйки, пожал и поцеловал ее.
Госпожа Орайыэ почувствовала себя польщенной и поспешила вернуться в столовую, к своим помощницам,, восьмилетней дочке Майму и ребячливой госпоже Кидеон, которую все звали попросту Кики. Это была причесанная на манер Греты Гарбо молодая вдова с зеленоватыми глазами, любившая путешествовать и испытавшая немало приключений, особа одаренная, но безалаберная и беспечная. В последнее время она добывала свой хлеб насущный, работая машинисткой в городском управлении. Адвокату Орайыэ нравилась Кики, но к ней жена не ревновала его, как к мадемуазель Ормус, при виде которой в груди сразу просыпался бесенок ревности.
— Где сядет дядя Тамберг? — спросила Майму*
— А тебе что? Рядом с крестным ты посидишь в другой раз. А сегодня ты покушаешь в детской вместе с маленьким Петером.
Майму промолчала. Она и так знала, что ей не разрешат сидеть за столом вместе со взрослыми, но сегодня ей захотелось сделать что-нибудь приятное своему крестному. Этот дядя такой чудной — он намазывает масло на хлеб левой рукой и той же рукой рисует иногда для Майму.
— Дядя Тамберг сядет здесь?
И незаметно для всех Майму подвинула чашку ручкой влево, а чайную ложку и вилку для торта также положила на левую сторону.
— Бог мой, уже больше половины шестого! — воскликнула госпожа Орайыэ, обращаясь к Кики. — Загляни-ка в зал, узнай, не пора ли варить кофе!
Вкусный, ароматный кофе был славой и гордостью этого дома. Хозяйка никому не доверяла варить его. Потому что здесь имелись секреты, начиная с выбора воды, с темпов ее кипячения, не говоря уже о смешении разных сортов кофе. Супруга нотариуса Раудкатса, правда, доказывала, что кофе, как и чай, важно пить из специальных чашек, но в ответ на это госпожа Орайыэ лишь усмехалась, говоря:
— Знаете, что я вам скажу, будь чашки севрские или кузнецовские, мой кофе от этого вкуса не теряет. У других не знаю, может, у них действительно кофе меняет вкус в зависимости от сервиза.
Десятки сортов домашнего печенья тоже способны были вызвать аппетит даже у пресыщенного человека. Неважно, как его есть — вилкой, ложкой или просто руками, стоя или сидя, главное, чтобы язык и нёбо испытывали наслаждение.
Такого же взгляда придерживались хозяева и в отношении убранства квартиры. «Стиль, стиль? — говорил Пауль. — Пусть убираются подальше со своим стилем... Стул должен быть таким, чтобы на нем хорошо и мягко было сидеть. Куры, те спят на жердочке, в суде людям приходится торчать на жесткой скамье, но для своих клиентов я хочу иметь у себя удобную, мягкую мебель, чтобы им было где сидеть и дожидаться. В мире и так много всего, что радует глаз, так пусть и другие части тела получат удовольствие!»
Все же Орайыэ недавно позаботился и о радости для глаза, — была приобретена новая картина для зала.
Когда Кики, выйдя из столовой, присоединилась к гостям, Пауль как раз подводил к этой картине своего плешивого коллегу:
- Ты, Тамберг, больше меня смыслишь в художестве, ходишь по выставкам, да и сам немного малюешь. Скажи, стоящая это вещь или нет? Пристали ко мне, купи да купи, художник, мол, бедный, и все такое... И ты, Кики, не сказала еще своего мнения.
Пастор Нийнемяэ поздоровался с Кики, и оба они также остановились перед картиной, в то время как Тамберг, засунув одну руку в карман, а другую заложив за борт, слегка склонил голову и начал искать подходящий ракурс. Кики подошла поближе, чтобы разглядеть подпись художника.
- Да это же Хейнасте! — сказала Кики по своему обыкновению нараспев. — Так я и думала. Он и к нам в городскую управу приходил, дескать, купите и купите. Вы знаете, он замечательный парень, в ушанке, в полушубке, рукава такие короткие, что не доходят до варежек, а брюки не достают до ботинок. Умбъярв называет их пол-литровыми. Вы не знаете скульптора Умбъярва? А светлые гамаши Хейнасте носит даже летом. Я отнесла к Умбъярву длинные- предлинные варежки с красно-белым узором, почти до самого локтя достают. Сказала, пусть даст Хейнасте, только не говорит, от кого, но Хейнасте не принимает подарков, если не знает, кого поблагодарить за них. Так и не принял. И по-прежнему ходит с голыми руками. Как вы думаете, господин пастор, правильно он поступил, что не принял? А может, я нехорошо поступила?
- Трудно сказать, - ответил пастор Нийнемяэ.
- Вам трудно сказать? - удивилась Кики, кокетливо глядя на него. - А я думала, что вы должны знать. Вы же пастор...
Оторвав наконец взгляд от картины, Тамберг прервал беседу Кики с пастором:
- Да, этот угол у него хорошо проработан, но здесь, вот видите, получилось суховато, невыразительно. Талант есть, а больше ничего.
- Как это — а больше ничего? — спросил Орайыэ.
- Пусть поучится еще, пусть переболеет детскими болезнями... Я имею в виду этих уродцев, которых он нарисовал вместо людей. Ну разве это люди! Пусть учится рисовать. И разве это церковная башня, такая кривая? Это скорее шутовской колпак с какого-то маскарада.
- Эге, ты же не знаешь, может, он нарочно так нарисовал, - ответил Орайыэ. - Может, эта башня или колпак так и должны торчать криво. Раз, дескать, наши церковные дела пошли вкривь и вкось...
- Пошли вкривь и вкось? - вмешался пастор. - Я бы не решился выразиться так резко. Теперь, когда в школах снова введено изучение закона божьего, когда оппозиционные настроения улеглись и когда народ в наше бурное время снова начинает посещать церковь...
Кики уже незаметно удалилась, чтобы передать хозяйке желанную весть. Усевшись в зале вокруг стола на диване и на удобных стульях, женщины беседовали о весенних модах. Мужчины столпились у противоположной стены, и их разговор уже начал клониться к политике, так как к этой группе присоединились двое таких ярых спорщиков, как промышленник и политик Тарас и журналист Кийпсаар, резкие суждения которого многих раздражали.
- Знаете что! — воскликнул Кийпсаар, чье несколько маскообразное лицо выглядело одновременно и детским и старческим. — Когда я был примерно в возрасте Орайыэ, скандалистами являлись сиурувцы и общественной нравственности угрожала ужасная опасность. Стихи их читали за закрытыми дверями, от них родители предостерегали детей, а пастыри душ — своих овечек. А теперь поставщиками скандалов стали сами пасторы. Конечно, церковные башни сейчас покосились. Извините, господин Нийнемяэ, но и вы тут ничего не можете поделать, если вашего коллегу Ныгеса застают, когда он влезает в окно к госпоже Каарт-Луйкмил-Оясоо, а пастора Каармана сшибают с ног среди церковных скамей, если шестидесятилетний пастор Ныу выкидывает за дверь собственную жену и берет себе восемнадцатилетнюю любовницу, если пастор Лепик проказничает с мальчиками, а конфирманты пастора Мутли уходят в день конфирмации причащаться в другую церковь, потому что их собственный пастырь нализался. Нужны ли еще примеры ?
- На чужой роток не накинешь платок, - улыбнулся Тарас. — Но еще не известно, сколько правды во всех этих сплетнях. Я уверен, что здесь виноваты газеты, которые вмешиваются в частную жизнь, из мухи делают слона и подстрекают народ.
Нийнемяэ промолчал. Ему трудно было защищать своих коллег. Он вдруг подумал о своей Реэт, которая не захотела прийти вместе с ним «к этим слишком солидным» людям, она была вообще немного взбалмошная и просила извиниться за нее и объяснить ее отсутствие головкой болью. «Кто знает этих женщин», — сказал он недавно госпоже Орайыэ. Нет, уж Нийнемяэ не опустится до скандалов, никогда не дойдет до этого, просто не допустит ее до того, чтобы...
- Намордник на прессу! Этого вам хочется? Неужели вы думаете, что коррупция из-за этого уменьшится? Теперь, по крайней мере, можно пригвоздить виновного к позорному столбу, а тогда каждый смело будет продолжать заниматься своими черными делами. В Германии спалили рейхстаг, а теперь зажимают рты газетам, даже на радио не дают пискнуть инакомыслящим. Один только истерический вопль с утра до вечера.
— Не вмешивайтесь в чужие дела, — возражал Тарас. — Разве мы знаем, для чего все это нужно? У Германии другого пути не было, если она хотела продолжать жить...
— Как только поджоги, ложь, истерика?
— Ложь? Почему ложь? — рассердился Тарас, повышая голос. — У каждой революции имеются свои глубокие причины, своя логика и своя истина, которую противники считают ложью.
— Это, по-вашему, революция?! — воскликнул Кийпсаар.
— Господа, господа! — умиротворяюще протягивая руки между спорщиками, увещевал Орайыэ. — Успеете еще поссориться. По этому вопросу выслушайте прежде свидетеля, который сам принимал участие в этих немецких делах. Он должен прийти с минуты на минуту. Потерпите немножко.
— Кто это? — послышалось с разных сторон.
— Сами увидите! Увидите сами!
Тон, которым Орайыэ произнес эти слова, был таким внушительным, что спор сразу угас. Зато в дамском кружке вспыхнул интерес к ожидаемому гостю, когда госпожа Орайыэ сообщила:
— Кофе уже на столе, но Пауль готовит вам сюрприз... Он ждет одного человека, который может оказаться интересным и для дам.
— Кто это? Скажите наконец! — допытывались у Орайыэ, который с улыбкой на лице, засунув пальцы в карманы жилета, подошел к женщинам.
— О, замечательный парень! Мы с ним немало половили раков, немало проказничали с девушками, когда были молоды.
— Теперь вы, значит, уже старцы? — спросила госпожа Тарас у тридцатидвухлетнего Орайыэ. Сама она была в том возрасте, когда против старости борются не только притираниями и массажами, но и хирургическим ножом: мадам Ноэль недавно подтянула к волосам складки и морщины на лице госпожи Тарас.
— Он-то нет, ведь он ещё не надел супружеского ярма. Ну да, когда мы вместе ухаживали за девушками, я только болтал и валял дурака, а он молчал и побеждал. Он был тогда серьезным, ужасно серьезным.
— Ну, тогда он вовсе не интересен, — разочарованно протянула госпожа Тийдо, изысканным жестом поднося ко рту сигарету.
— Но, Пауль, где спички ? - послышался ласкающий упрек хозяйки.
Встрепенувшись, Пауль прежде всего попотчевал сигаретами и других дам. Спички? Да, Пауль забыл о спичках, как можно быть таким невнимательным!
— Огонь есть у мадемуазель Ормус! - воскликнул Пауль, когда та вынула из своей сумочки спички. — Ах> неинтересен? — спросил он, наклоняясь с зажженной спичкой к губам госпожи Тийдо. — Ну что ж, увидим, намного ли он изменился.
— Значит, вы давно его не видели?
— Давно? Нет, я видел его часа два-три назад, но он был еще сонным, не выспался. Может, опять заснул? Пойду-ка позвоню.
— Ну и соня, — рассмеялась Ормус, чьи глаза блестели от таившейся во всем ее существе жизненной энергии.
— Скажите хоть вы, кого вы так ждете, — обратилась госпожа Тарас к хозяйке дома.
— Господина Хурта. Это друг Пауля еще с детских лет, — тихонько, словно какую-то тайну, поведала та столпившимся вокруг нее женщинам. — Я сама немного взволнована. Подумайте, десять лет не виделись! Пауль сказал, вообразите, будто я сегодня чуточку возбуждена и из кожи лезу, чтобы получше принять этого господина Хурта. Мужчины ведь всегда чуточку ревнивы. Вы знаете, я познакомилась с господином Хуртом тогда же, когда и с Паулем. И даже, кажется, танцевала с ним раньше, чем с Паулем. Он тогда вовсе не был таким серьезным, как говорит Пауль. Как раз наоборот: он болтал все время, а Пауль молчал и, в конце концов, победил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44