..
Студент Кукемельк, как можно было различить в предутренних сумерках, тяжело спускался по лестнице, влез в другую лодку — удивительно, как она не перевернулась! — и стал ее с трудом отвязывать.
Беглецы были уже далеко на озере. Только здесь посреди озера Йоэль проснулся будто от ночного кошмара. Он последовал за Кики почти механически. От дачи доносились танцевальная музыка и праздничный гомон, в прибрежном лесу зачирикали первые птички, на хуторе закукарекал петух, с луга донесся звук оттачиваемой т<осы.
— Куда же девался твой рыцарь? - спросил Йоэль, оглядываясь.
— Боюсь, что он зашагал прямо по воде. У него, пожалуй, найдется столько веры в то, что он не потонет! Представь себе, что он сейчас говорил! Он расцеловал мою руку до самого плеча и сказал, что кожа у меня соленая. Ему очень хотелось знать, всюду ли она такая. Что он о себе воображает!
— У тебя есть основание радоваться и веселиться, — холодно произнес Йоэль.
— А ты? О, я все вижу! Для этого не нужно сидеть в камышах и удить. Я и без того отлично все вижу.
— Что же ты, собственно, видишь?
— Любовь! — пропела Кики.
— Выдумки! Никакой любви нет, — протестовал Йоэль.
Но Кики была в чем-то уверена, и Йоэлю очень
хотелось знать, в чем она так уверена. Ах, ни в чем! Только Реэт все время спрашивала: где Йоэль; сказала Хурт, когда надо было сказать Раудвере; сказала Йоэль, когда надо было сказать Ильмар. Все это было так приятно, так утешительно слышать, что Йоэль, подсев ближе к Кики, положил ей голову на колени.
— Говори еще! — попросил он.
Кики походила на сестру милосердия, которая держит раненого на коленях и нашептывает ему утешения. Она поглаживала Йоэля, пела ему колыбельную, стараясь подражать голосу Реэт. Йоэлю было хорошо. Но, услышав донесшийся с берега звонкий, нервный смех, он вскочил и взялся за весла. Это был смех Реэт! Это был голос Реэт!
Подплыв к берегу, они застали на нем странное оживление. Реэт, которая только что окинула взглядом утреннее озеро, нет, нет, не для того, чтобы искать кого-либо, а только посмотреть, все ли лодки на месте, вдруг заметила в одной лодке темную, неподвижную фигуру. Подойдя ближе, она увидела, что это был не кто иной, как Кукемельк, который, распутывая цепь, вдруг, найдя для себя удобное положение, заснул в лодке.
Кики и Иоэль подплыли как раз к 'моменту торжественной церемонии побудки. Молодежь собралась возле причала и хором пела серенаду спавшему.
Кики беспокоилась за Кукемелька и не заметила, как Иоэль отошел от нее и приблизился к Реэт.
Они поднялись по лестнице, остановились на площадке и отсюда смотрели весь спектакль. Но можно сказать с уверенностью, что оба ничего не видели, потому что мысли их были далеко.
Йоэль ждал, что Реэт попросит прощения или, по крайней мере, извинится, если не словами, то хоть жестами. Но Реэт и не думала просить прощения. Напротив: она сама ждала от Йоэля взгляда, который подтвердил бы ей, что та грубость, с которой он недавно готов был перечеркнуть все прежние прекрасные и невинные минуты, теперь забыта.
Солнце осветило уже все небо, и первые лучи его розовели на вершинах высоких деревьев. В этом светлом просторе прошедшая ночь со всеми своими настроениями отодвинулась куда-то очень далеко, но скорее какое-то смущение, чем неприязнь, помешало обоим чистосердечно взглянуть друг другу в глаза.
Наконец Реэт сказала, печально глядя на Йоэля:
— Почему вы так поступили?
Йоэль молчал, опустив глаза.
— Почему вы захотели разрушить вашу прекрасную постройку?— снова спросила Реэт.
«Ах так, теперь она сама признается, что это была только моя постройка. А она? Что я для нее? Ничто!» — подумал Йоэль и сказал:
— Ах, со всем этим надо наконец покончить!
— И именно таким образом?
Йоэлю хотелось накинуться на Реэт с упреками, хотелось сказать ей, что она слишком многим раздает свои милости, в то время как должна принадлежать одному ему, Йоэлю. Но при свете дня такие темные мысли казались бесконечно глупыми.
— Мы можем ведь расстаться... хорошими друзьями.
Реэт протянула руку в знак примирения. Но это показалось Йоэлю намеком на только что предложенное расставание. Даже не оглянувшись на Реэт, он спустился по лестнице, как будто решил уйти отсюда навсегда, распрощавшись со всеми мечтами. По крайней мере, так это должна была сочувствовать Реэт.
Но этот трагически задуманный жест тут же обернулся смехотворным унижением: внизу не было ни одной лодки!
Оказывается, Кики взяла лодку Иоэля и отправилась кататься.
Реэт, все еще стоявшая на верху лестницы, не могла подавить невольной злорадной усмешки, которую вскоре вытеснило чувство неловкости за Йоэля. Все это длилось недолго, потому что Кики в ответ на многократные сигналы Йоэля уже начала грести к берегу.
Лишь после того, как Йоэль направил лодку к своему дому, он решился поднять глаза на дачу.
Реэт все еще стояла на прежнем месте. Может быть, она за это время махнула ему рукой, а может быть, и нет.
14
Луи Нийнемяэ представлял собой трудного для окружающих больного, смесь капризного ребенка с рано созревшим юношей, чей дух противоречия, а подчас проницательность просто поражали. Правильные черты лица, восковая кожа, блестящие черные пряди волос, закинутые назад, и глубокие черные глаза, в которых постоянно трепетал огонек лихорадки, придавали ему в общем симпатичный вид. Бее были добры к больному, баловали его, пытаясь исполнить любое его желание, но тем легче в нем пробуждался некий упрямый каприз, подчас доходивший до дикой злобы. Тогда он мог опрокинуть ночной столик со всеми лекарствами, книгами и этим противным стаканом для молока, который всегда был полон и выпить который вечно принуждала ухаживавшая за ним Розалинда. Его страшно раздражало утреннее умывание этой старой девы в соседней комнате, то, как она без конца плескала на себя воду, как будто умываясь кончиками пальцев. Иногда Луи натягивал одеяло на голову, иногда швырял туфлей о дверь, иногда говорил грубости. Все это привело лишь к тому, что Розалинда пыталась совершать свой обычный туалет потише, а Луи приходилось напрягать слух, иногда даже прикладывать ухо к щели в двери, 'чтобы установить, моется ли старая барышня по-прежнему или нет.
Каждое утро точно в восемь часов в комнату больного вплывала Розалинда в своем вылинявшем розовом халате, с волосами, завернутыми в папильотки, с тарелкой каши в руках. За многие дни она уже набралась опыта, как заставить Луи есть. Но Луи оказывался проницательнее старой девы, с чувством превосходства он следил за всеми- ее ухищрениями и про себя делил их на несколько видов: уговаривание, добродушная брань, глупое приставание, попытка отвлечь внимание, — неужто у нее больше нет регистров? В лучшем случае Луи просто не обращал внимания на ее уговоры и приманки, в худшем — он выгонял свою кормилицу за дверь. Как-то он даже швырнул вслед ей и тарелку с кашей, после чего в комнате появилась старая госпожа Нийнемяэ со своей воркотней и нотациями и даже предсказанием скорой смерти. После этого Луи оставалось только крепко натереть градусник и всполошить весь дом высокой температурой. Иногда помогало усиленное покашливание и сморкание, приводившее к небольшому кровотечению. Кровь — этого все боялись и исполняли тогда любое его желание.
Когда его оставляли одного, когда его не уговаривали и не заставляли есть, и он мог решать сам, что делать, тогда он обычно задумывался над своей любимой темой: свободен ли я? есть ли у человека свобода воли? Часами лежа на постели, он без конца доискивался ответа на эти вопросы,, не приходя ни к какому решению. В мире нет ни одного атома, который двигался бы по собственной воле, как же может человек, это скопище атомов, обладать свободой воли? Так говорил разум, но упрямое чувство самоутверждения восставало против этого! Свободная воля существовала, это ему подсказывало внутреннее чувство, и это должна была доказать разуму практика. И ради развлечения он производил над собой эксперименты, которые должны были противостоять доводам разума и высмеять их. «Упрямство, бравада и являются доказательством свободной воли! — думал он, держа в руках тарелку с кашей. — Розалинда заставляла меня есть, я не ел; теперь меня никто не заставляет, каша противна, ужасно противна, меня может даже стошнить от нее, но вот именно теперь я ее съем».
И, радуясь тому, что смог провести других и самого себя своей свободной волей, он позвал Розалинду и велел принести себе еще другую -тарелку каши. Розалинда просто засияла от радости и поспешила рассказать другим об увеличившемся аппетите Луи. В болезни несомненно наступил перелом, решили все.
— Сейчас же уходи, а то я ни одной ложки не съем! — крикнул Луи Розалинде, когда та пришла с новой тарелкой и приготовилась смотреть на чудо выздоровления.
«Значит, теперь существуют все предпосылки для того, что я должен поесть, — рассуждал Луи про себя, когда снова остался один. — Ведь еду для этого и принесли, да и Розалинда ждет, чтобы я поел, и я сам этой едой хочу доказать существование своей свободной воли. Но я хочу зависеть не только от причин, но и от целей, и поэтому я и не подумаю есть!»
Он отодвинул еду и принялся одеваться, но тут у него мелькнула мысль: «Я не стал есть потому, что хотел доказать себе свою независимость...» — и, не оставляя себе времени для продолжения своих рассуждений, он наперекор всем своим мыслям быстро принялся есть.
Но тут случилось то, что он не предусмотрел в своих рассуждениях: организм сам выразил свою волю! И весь этот эксперимент с наличием свободной воли кончился тем, что Луи поспешно пришлось выбраться из комнаты на балкон, а Розалинде убирать и проветривать комнату. После этого она плакалась внизу перед старой госпожой Нийнемяэ.
— А я-то радовался, что теперь возвращается здоровье!
— Я уже давно догадалась, — хмуро ответила старая хозяйка, — что он не жилец на этом свете. Был у меня весной поросенок, и, как только желудок у него перестал удерживать пищу, ему пришел конец.
— Розалинда! Розалинда! — донеслось сверху, и старая дева тотчас же поспешила наверх.
— Да, Луи, что тебе?
— Я не могу здесь лежать. Меня подташнивает, и эти проклятые цветы... Сейчас же убери их отсюда! Ты разве не чувствуешь, как они воняют. Вы меня мучите, хотите убить меня! Я не перенесу этого! Сейчас же убери их!
Но цветущие пеларгонии, эти чудные цветы, расставленные вдоль края балкона, по мнению Розалинды, пахли вовсе не плохо.
— Не спорь, может, у тебя нос бегемота, но мне здесь дышать нечем. Нечем, понимаешь ты!
— Но, Луи!.. Каждый день ты лежал тут и ничего не чувствовал!
— Но сегодня ветер, и меня тошнит от этого ужасного запаха. Я просто не переношу этой вони!
— Но что скажет Грета, когда возвращается домой и видит, что здесь не стоят больше эти цветы!
— Ах, Реэт! Пускай Реэт убирается к...
— Не говори так! Она есть жена твоего брата! И ты должен любить ее.
— Да, но когда она наконец вернется из города? Она не хочет ехать к нам сюда, она меня не любит, я болен...
Луи сказал это только для того, чтобы ему начали доказывать обратное и это немножко подняло бы его настроение.
— Но, Луи, — дождался он желанного ответа от Розалинды, — кого же ей любить, как не тебя! Подумай, как она быль терпелив, когда кормил тебя, как свое дитя...
Розалинда никак не могла забыть случай, когда Лун после кровотечения из легких сильно ослабел и соглашался
есть только тогда, когда Реэт кормила его с ложечки» Даже от Розалииды он не принимал ни крошки, и это больно ранило ее сердце.
Скрытый упрек в словах Розалинды рассердил Луи, он встал с шезлонга и погрозился пойти на солнцепек или даже купаться на озеро, если сейчас же не уберут все эти противные вонючие цветы. И вообще, пускай Розалинда не суется всюду со своими цветочками, потому что это противно!
Вытирая слезы, старая дева принялась исполнять приказание Луи.
Все эти годы Луи вел себя как воспитанный ею послушный ребенок, а теперь болезнь сделала его каким-то чужим. Было жалко смотреть, как этот нежный, умный мальчик отбивался у нее от рук, каким он стал необузданным, какие он подчас грубости говорил своей бывшей учительнице, а теперешней сестре милосердия. Но что мог поделать Луи, если он чувствовал, что на голову перерос свою учительницу, и если в ее словах ему постоянно бросалась в глаза раздражающая наивность, точно так, как из-под ее бумазейного платья всегда виднелась на вершок белая нижняя юбка.
Розалинда разложила на нижнем балконе шезлонг, уселась с вязанием в плетеном кресле, рядом лениво лежал Луи, ожидая лишь часа, когда ему можно будет встать и пойти немного погулять. Когда Розалинда говорила о выздоровлении и поправке, Луи переводил разговор на смерть, в которую сам вовсе не верил, хотя ему и был известен обычный оптимизм чахоточных. Розалинда желала, конечно, только добра, когда она сказала, сдвигая очки на лоб:
— Ты поправился один килограмм, и я надеюсь, что эту осень ты пойдешь на конфирмацию. Это будет самый счастливый момент в твоя жизнь! Ах, я так ясно помню, как я первый раз встал на колени перед алтарь и всем телом задрожал, когда эта чаша стоял передо мной.
— На конфирмацию? И не подумаю!
— Что ты говоришь, Луи? Но так же нельзя!
— Я не верю в бога! - предвкушая испуг Розалинды, заявил Луи. - Я не верю в бога, так зачем я буду ломать комедию? Я не желаю лгать, так зачем я пойду на конфирмацию?
Но Розалинда осталась спокойной, и вязальный крючок ее продолжал мелькать по-прежнему с улыбкой ответила она, маскируя, как она это умела, свое раздражение оттенком юмора. — Да, но что будет сказать на это твой милый братец?
Господи, разве Луи какой-нибудь подопечный, чтобы плясать по указке брата! Луи уже взрослый человек и может сам решать, каких взглядов придерживаться.
— Ах, я тебя не узнаю больше, — со вздохом сказала старая дева. — До болезни бы ль такой послушный, умный и аш1апс% А теперь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44