Лишь через некоторое время, после того как оба молча поели, он снова заговорил:
— Ты нрав. К чему эти разногласия между нами?. Чего ради мы здесь вообще спорим? Поговорим о другом. Лучше расскажи, дружище, как ты жил все эти годы? И какие у тебя планы? Теперь ты стоишь перед разбитым корытом? Не повезло? Махни рукой на все это! Что ты думаешь предпринять в дальнейшем?
— Остается ждать, чтобы привалило счастье.
— Знаешь что? — сказал Рыйгас, наклонившись к собеседнику. — Вступи в наш клуб! Да, не пренебрегай добрым советом. У нас ты .найдешь поддержку, есть у нас такие богачи домовладельцы, которые охотно раздобудут работу для своих членов.
— Хорошо, но, получив работу, я опять должен буду выйти из вашего клуба...
— Кто это говорит? Ведь любая работа только на время.
Рыйгас попытался умерить свой голос, оглянулся и
сказал:
— Говоря между нами, дело не в том, чтобы ты получил работу, но... пройдет не более чем несколько месяцев... Всего несколько месяцев... Понимаешь?
Подмигнув, он сделал кулаком движение, словно завинчивая что-то.
— Можешь мне поверить! В .этом нет ни малейшего сомнения! — сказал он опять громче. — Тогда и тебе придется заговорить на другом языке! Ты человек, каких мало. У тебя большой стаж, таких, как ты, на пальцах перечтешь. Твой талант не следует зарывать. Тем более что у тебя I а кой друг, как я. Неужели ты думаешь, что я тебя когда-нибудь брошу в беде? Я тебя сделал архитектором, я же должен найти тебе достойное место. И ты его получишь! Представь себе, какие ты получишь заказы, когда это уже свершится... Ты только слово промолви. И слово твое превратится в дело! А всех других подлецов мы к стенке поставим! Нет, не бойся, это так... к слову! Или ты, быть может, сомневаешься в победе Национального фронта? Ты не веришь? Тогда приходи и посмотри, как у нас по всей
Не словно грибы вырастают наши отделения! Даже и армии есть наши люди, они всюду, в каждом учреждении, и суде, в школе, на железной дороге, на почте, в деревне,
в городе. У нас имеются свои списки, мы 'знаем, кто человек настоящий, кто сомнительный, кто просто противник. Всех мы на виселицу не вздернем, .потому что мы хотим видеть, как некоторые прохвосты на коленях будут просить у нас хлеба. Они должны приползти к нам и раскаяться в грехах, чтобы мы как следует могли им плюнуть в лицо! На здоровье! Кто не с нами, тот против нас! Старые грехи мы не так легко прощаем! Пусть приходят в каноссу босиком. На радость нам! Раз власть будет у нас в руках, мы ее, заметь, никому не отдадим! Понимаешь? Никому больше! Мы уже не так глупы, чтобы драться пальцами, когда у нас имеются кулаки. Это я тебе говорю по дружбе. Учти это, Йоэль! И если ты после всего того, что я тебе сказал, посмеешь предать нас, то, запиши себе на носу, мы тебе этого не простим! Здесь я непреклонен!
— Не выбалтывай мне своих секретов! Стены могут услышать.
— Стены пусть молчат! Но ты, мой старый однокашник, должен узнать все мои секреты, потому что я хочу тебя опутать, чтобы ты не мог вырваться из моих когтей.
И Рыйгас, то называвший Хурта сердечным другом, то считавший его врагом, то доверявший, то угрожавший ему, счел нужным пригласить его на вечер сюда же: вечером здесь должны собраться другие приятели Рыйгаса, и можно будет сообща взять в клещи нового пришельца.
— Люди все первый сорт, — рекомендовал он Йоэлю своих товарищей, — такие же, как ты. Будет и женский пол, так около полуночи. Понимаешь? Я уже и другим сказал, что ты придешь. Не подведи меня!
— Никак не могу. Я решил уехать.
— Ах, глупости, куда ты поедешь? Просто хочешь отойти; в сторонку.
— Я уже известил брата, чтобы он встретил меня на станции.
— Я это улажу. Телеграфирую, что приедешь завтра. Очень просто.
— Нет, это не годится.
— Почему? Ты пренебрегаешь нашим обществом?
— Оставим это! Неохота! И вообще я не хочу иметь ничего общего с такими грязными делами!
Рыйгас разозлился.
— Что ты сказал? С грязными делами? Когда тут на весах судьба целого народа! Для тебя это грязное дело?
Рыйгас почувствовал себя оскорбленным.
— Да, на весы вы кладете судьбу целого народа. Но делаете это ради своих грязных планов. Смотрите, как бы вам не обжечься!
— Ого-о! — крикнул Рыйгас. — Увидим, кто посмеет тронуть нас! Я не разговаривал бы так откровенно, если бы за спиной у нас была всего какая-нибудь горсточка людей. У нас, черт побери, найдется опора и в других местах, где никто и не догадывается! Найдутся люди, деньги и оружие! Последний раз говорю тебе, Хурт, если ты не сотрешь с лица своей пренебрежительной гримасы, тебе плохо придется, очень плохо.
— Это что? Угроза?
— Нет, только последний дружеский совет!
— А потом?
— А потом, возможно, мы будем стоять друг против друга, лицом к лицу, и тогда пощады не жди!
Из ресторана они ушли каждый в свою сторону.
— Всего хорошего! — крикнул Рыйгас. — Одумайся, пока не поздно! Потому что мы еще встретимся!
— Или окажемся по разные стороны баррикады! — ответил Хурт.
5
Вечер под Иванову ночь собрал на станционной платформе к приходу поезда немало молодежи. Еще светло, и горизонт просторен, хотя солнце уже зашло. Все ждут того момента, когда за станцией, на месте старого городища, зажгут костер из просмоленных сучьев.
Йоэль Хурт выходит из. вагона со свертками в руках и оглядывается. Никто не встречает его. Тем лучше. Можно шагать без помехи, отдаваясь своим мыслям. Можно даже завернуть по пути на какой-нибудь иванов огонек, отдавшись на волю случая, хотя десятилетнее отсутствие и принесло с собой некоторую скованность. Но хорошо хоть напомнить о прежнем бродяжничестве, когда ночи казались такими коротенькими, будто они и веки не успевали прикрыть, — едва обовьешь рукой гибкий стан, как уже загорается день. Нередко приходилось шагать прямиком через овсяное или ячменное поле, ночевать в чужих сараях или под клеверными скирдами; разгорались серьезные, глубокие споры у костра, случались быстрые знакомства полыхавшие одну светлую ночь и уже к утру забытые.
Теперь все иначе. Теперь он уже не лихой бродяга, шагающий в ночи, а солидный архитектор, серый спортивный костюм которого вызвал бы известное смущение, если он вздумал подойти к какой-нибудь компании. Он и внутренне отдалился от той жизни, которой в детстве
принадлежал целиком. Иоэль с интересом задает себе вопрос, насколько именно он отвык.
Он сворачивает на ровный большак. Здесь не видно других пешеходов, навстречу несется лишь машина, которая подымает тучу пыли. Изредка проезжает велосипед. Из-за леса в светлое небо устремляется веселая ракета. Озеро посреди лугов и болот выглядит плоским и скучным, но там, подальше, повыше, на горизонте пылают уже три, пять, восемь костров.
Йоэль глубоко погрузился в свои мысли, пока его не разбудили собственные гулкие шаги на мосту. Он смотрит, как речная вода тихонько колеблет камыш. Словно серые букашки, тянутся к озеру копны сена, и теплый ветерок обдает запахом скошенного сена, который так приятно перекрывает запах пыльного большака.
Дорога ведет мимо стен огромного амбара в бывшем имении. С побеленными стенами и зарешеченными окнами, здание это напоминает некую крепость или тюрьму. Наверху, на крыше, вырисовывается на вечернем небе жестяной флюгер с вырезанной на нем датой 1764. Когда Йоэль проезжал здесь в последний раз, кирпичные столбы ворот покривились, а соломенные крыши конюшен растрепал ветер. Теперь в парке перед бывшим господским домом стоят чистые белые скамейки, дорожки посыпаны гравием, а новые ворота украшены белой эмалевой вывеской с черными буквами: «Сельскохозяйственная школа Хаабъярве». Высокие липы и пирамидальные ели остались прежними, но за ними возникли новые, современные постройки, а снизу, от мельничной плотины, тянутся вверх электрические провода.
И наверху, на горе Хаабъярв, слышатся песни, крики! и шумный говор. Десять лет назад Хурт непременно направился бы туда, но теперь он этого не делает. Он сворачивает в сторону от большака и выбирает более короткий путь — тропинку через лес, одинокую, но богатую воспоминаниями. Мелкая быстрая речушка плещется по левую руку; через тропинку переползают корни деревьев, о которые нетрудно споткнуться. Вскоре тропинка подымается вверх, оставляя внизу стремнину, несущуюся среди песчаных берегов. А вот и остатки старых развалин, на которые можно влезть, соблюдая осторожность. Оттуда над вершинэхми деревьев видно вечернее небо и крыши водяной мельницы, принадлежавшей. Орайыэ, мельничный пруд. Все это старые, знакомые места, от которых веет дружелюбием и теплом. Если прямо от развалин спуститься к реке можно в летнем сумраке обрести те же настроения, что и в ту белую ночь, когда они гуляли здесь, впереди Орайы с девушкой в светлом платье, а сзади он, Йоэль, тоже с какой-то девушкой, чье имя и наружность уже изгладились из памяти.
Мельничная плотина закрыта, и на дне пруда осталось лишь немного воды. Тут все по-прежнему: прислоненный к стене истертый жернов, маленькие, запорошенные мукой окошки, молчаливый дом. Здесь родился и провел детство Пауль Орайыэ, здесь они вместе купались, катались на лодке, ловили рыбу и раков, потому что Йоэль был тут частым гостем. Здесь они частенько болтали и строили всевозможные планы, отсюда Йоэль спускался один с. книжкой в руке в речную долину. Он всегда предпочитал такие книги, где бы трудно было прочесть сразу больше одной фразы. Не давая увлечь себя захватывающим сюжетом, он любил поразмыслить над прочитанным. Чтение его было словно вода, переливающаяся через водяное колесо и никогда не попадавшая в желоба.
До старого помещичьего лесного кладбища было уже недалеко. Тропинка проходила близко возле него. В темном еловом лесу не было слышно ни. падения шишки, ни иного звука, кроме мягких шагов самого Йоэля.
Почему Хурт свернул с тропинки? Почему ему непременно захотелось в этот ночной час зайти на кладбище? Решение пришло сразу, без обдумывания. Это было испытанием смелости, опытом над собой, каких немало проделы-валось и раньше.
Йоэль хорошо знает лес. Вот уже среди деревьев видна булыжная ограда, маленькая часовенка, там и сям железные кресты, обомшелые каменные плиты в траве. А кругом царит мрачная тишина.
Легко перелезть через каменную ограду. На кладбище деревья не растут, лишь за оградой стоит- лес, словно вторая ограда, через которую просачивается немного сумрачного света белой ночи. Кое-где теснятся низкие пышные кусты или высокие травы, среди каменных плит из земли выбиваются ползучие растения; они перебегают даже по тропинкам. Когда шагаешь по этому растительному ковру, начинает казаться, будто трава жирна и приторна, будто давишь ногами мясистые листья кукушкиных слезок и камни. Это противно и даже немного жутко.
Кто-то словно подталкивает Йоэля идти быстрее, но насмешливый внутренний голос сдерживает его. И все же чем-то холодным охватывает все тело, и Йоэлю становится дно. Он останавливается и медленно считает цифры. Гак он овладевает собой, но неприятное чувство остается. Опыт окончен, к чему еще мучить себя? Нужно снова перелезть через ограду и продолжать путь. Возле самой
ограды стоит скамья, серая, низкая — она кажется вырубленной из камня. Встать на нее — и хоп! Ты уже за оградой,
Опершись рукой об ограду и встав на скамью, Йоэль поднатуживается, чтобы прыгнуть, но скамья проваливается с треском, который в этой тишине кажется громовым раскатом. Возникает представление, будто тысяча рук протягивается из могил, чтобы удержать бродягу. Потом впереди оказывается темный ельник, через который приходится продираться с протянутыми вперед руками, с закрытыми глазами. Кто-то царапает, кто-то хватает за пиджак, кто-то хочет стащить с головы шляпу...
Наконец все же редеют ветви и стволы. Йоэль раскрывает глаза, останавливается и чувствует, как быстро бьется сердце. Потом ему делается стыдно, опыт не удался, ему хотелось бы еще раз повторить его, но он слишком устал для этого. Выше всего на свете ценит Йоэль Хурт самообладание, а теперь...
Ранние пташки уже щебечут, на хуторе кукарекает петух, светает. Каждый шаг к родному хутору знаком, каждый дорожный камень, куст, межа посылают сердечные приветствия. У Йоэля такое чувство, будто он ступает по священной земле, и он обнажает голову, чтобы вытереть пот. Хочется ступать на цыпочках, чтобы не потревожить ни кучи камней, ни края поля. Как чутка тишина, какое благоговение охватывает душу перед родными полями! Но куда I делась ветряная мельница? И откуда взялось столько домов- I коробочек? Сосновая роща, которая десять лет назад была ! не выше человеческого роста, тоже успела превратиться в лес.
Как и раньше, по обе стороны проселка раскинулись поля. Яма, откуда берут гравий, стала глубже, кусты рябины, росшие по краям полей, поредели. Кто здесь теперь пашет и сеет? Чужой, незнакомый народ. Кто только мог, вылетел отсюда в широкий мир.
Теперь нога уже ступила на поле родного хутора. Правда, Рыуна принадлежит старшему брату, но какое значение имеет право собственности рядом с тем чувством родного дома, которое пробуждается в вернувшемся с чужбины блудном сыне, вскормленном здесь матерински молоком.
Йоэль усаживается на камне на холме Коопамяэ, и ем снова кажется, будто ничего не изменилось. В памяти все осталось таким же, как вчера, даже похороны отца, которые он приезжал из-за границы. Тогда еще жива бы мать, а теперь и ее нет. Такой сгорбленной, ушедшей в себе сломленной была она, когда после похорон отца провожая; уходящего со двора Йоэля взглядом, в котором не бы
ничего, кроме безропотной любви, безграничного доверия и всепрощения. А сын ушел в широкий мир, мало помышляя о покинутом родном доме.
Березняка в низине за хутором больше не видно. Куда девался этот белоствольный перелесок, чистый и строгий, с легким шелестом, слышным даже в комнате, и запахом, особенно сильным после теплого дождя? Откуда было знать нашему горожанину, что деньги, вырученные за прекрасный березняк, отчасти ушли в его же карман?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44