Мода на него еще не добралась до Франции. Она охотно рассказывала о Чарлстоне и расспрашивала художников, не слышали ли они о Трэдде Купере, сыне ее тетушки Элизабет. Но никто не слышал о нем.
Она спрашивала о нем и в кафе Монмартра, старого района, где художники собирались раньше, прежде чем перебрались на Монпарнас. Их компания часто бывала там в «Мулен Руж» или «Лидо». Ей не везло с Трэддом, но и это было не важно. Единственное, что действительно имело значение, – веселиться, всегда быть в движении, быть шикарной, светской, молодой и прекрасной. Лори Паттерсон сказала, что она сжигает себя, что она очень похудела и стала выглядеть вдвое старше. Гарден не обратила внимания на ее слова.
Она знала, что выглядит чудесно, потому что чудесно себя чувствовала. Где бы она ни была, все улыбались ей. В клубах все аплодировали, когда она танцевала чарльстон. Когда на площадке для танцев не было свободного места, кто-нибудь непременно находил для нее стол. Ей больше всего нравилось танцевать на столе, потому что на нее обязательно светил прожектор и она ощущала, что все ею восхищаются, слышала, как окружающие хлопают в ладоши, топают ногами и свистят, когда она танцует и словно растворяется в танце, сама становится его частичкой.
Внимание и аплодисменты как-то заполняли ту пустоту, от которой она пыталась убежать. Пустоту, которую когда-то заполнял Скай, его любовь к ней и ее к нему. Конечно, она может заменить утраченную любовь одного человека любовью целых залов, наполненных людьми. И тем счастьем, которое дает маленький флакончик, постоянно наполняемый для нее Вики.
В августе Париж опустел. Французы разъехались в ежегодные отпуска. Компании Ская и Вики вместе уехали в Довиль. Ривьера переманила немало отдыхающих с этого курорта. По парижским меркам здесь было очень тихо. И все же в Довиле было элегантное казино, скачки и пляжные развлечения для мужчин, которые могли любоваться женщинами в плотно облегающих черных купальных костюмах – последняя революция в мире моды. Гарден бросалась в глаза в своей широкой шифоновой пижаме в больших оранжевых цветах и огромной белой соломенной шляпе с оранжевыми шелковыми маками.
Но солнце добиралось до нее даже под большим пляжным зонтом в оранжевую полоску, и через несколько дней Гарден перестала бывать на пляже. Она ходила по магазинам, разглядывала кроссворды, иногда играла в бридж с жившими в их отеле пожилыми дамами. Чтобы поддерживать хорошее настроение, ей все чаще и чаще приходилось отправляться с золотым флаконом в дамскую комнату.
Так продолжалось до того дня, когда она сидела за пасьянсом в маленькой гостиной. Она только что разложила карты и изучала их перед тем, как начать раскладывать пасьянс. И тут ее шеи коснулась сначала рука, а потом теплые губы. Губы скользнули к ее уху.
– Пора, – шепнул Марк.
Он любил ее с первой встречи. Марк сказал, что Скай просто глупец – так пренебрегать ею! Глупец и свинья – открыто демонстрировать перед ней своих женщин. Он не умел ценить своего счастья – такую милую, красивую, талантливую… любящую… волнующую… чувственную… нежную… душистую…
Любовь с Марком была совсем другой. Он оказался более жадным, чем Скай, более требовательным. После первого долгого и медленного раза он всегда был очень нетерпелив. Однажды, когда молния никак не хотела расстегиваться, он едва не сорвал с нее платье. Он все время хотел ее. Они встречались ежедневно, когда Скай ходил купаться перед обедом, но Марку этого было мало. Он шептал ей на ухо, когда они танцевали в казино, она выходила в дамскую комнату, а оттуда через боковой выход бежала на пляж, где он ждал ее в полосатой палатке с уже расстеленным на песке одеялом. Если Скай уходил с молодой англичанкой, своим последним увлечением, Марк немедленно уводил Гарден к себе в номер и держал там до рассвета. Опасность разоблачения возбуждала, волновало и ощущение вины, и то, что его поцелуи и его тело так отличались от поцелуев и тела мужа. Но для Гарден возбуждающее чувство опасности было не главным. Гораздо важнее было то, что успокаивалось ее изголодавшееся по любви сердце и страдающее тело.
Они вернулись в Париж в сентябре и как раз застали самое безумное из всех увлечений – увлечение всем негритянским.
Шоу в театре на Елисейских Полях называлось «Негритянское ревю». Его афиши были повсюду – яркие картинки, изображающие широкие белозубые улыбки на сияющих черных лицах. Ходили слухи, что это будет лучшее шоу сезона, поэтому они купили билеты на премьеру.
Звездой представления была Мод де Форест, и, когда она спела свой печальный блюз, публика дважды заставила ее повторить. Сидни Бетчету, исполнившему соло на саксофоне, аплодировали больше минуты. Потом началось второе отделение. Слева из-за кулис на сцену вышел огромный, обнаженный до пояса негр. Его крепкое, мускулистое тело блестело от масла. Он нес вниз головой молодую чернокожую девушку. Девушка растянулась в шпагате, одной ногой касаясь плеча партнера. Между ее ног лежало розовое перо фламинго. Выйдя на середину сцены, негр медленно перевернул ее и поставил на пол. Девушка опустила руки и замерла, словно статуя черной Венеры, поражая невероятным, нечеловеческим совершенством тела.
Зрители словно сошли с ума. Девушка оказалась никому ранее не известной девятнадцатилетней танцовщицей Жозефиной Бейкер. Уже через несколько недель весь Париж был без ума от нее и от всего негритянского. Стилизованные черные лица из эмали и черного дерева украшали усыпанные бриллиантами браслеты и броши. Манекены в витринах магазинов стали черными. В лучших ночных клубах веера из перьев розового фламинго соперничали с танго-оранжевыми веерами из страусиных перьев. Все оркестры обзавелись саксофонистами и исполняли мелодии, приплывшие через Атлантику с негритянским ревю. Наконец Франция открыла чарльстон.
Друзья Гарден самодовольно улыбались.
– Мы знаем его давным-давно, – говорили они, демонстрируя свое умение в клубах, где другие французы только осваивали первые па. – Танцуй, Гарден, танцуй! Покажи им. Чтобы уметь танцевать, не обязательно быть негром.
И Гарден танцевала. Это было единственное, что она умела.
Марк уехал в Америку, прихватив с собой французскую манекенщицу.
Скай попал в больницу со сломанной челюстью, он попытался отобрать темнокожую девушку у ее спутника в «Буль нуар», ночном клубе, где парижане могли потанцевать с чернокожими партнерами.
Дэвид Паттерсон встретился с Гарден в баре «Ритца» и сказал, что Лори прийти не смогла. Он пообедал с ней, посидел в баре отеля, а потом отвел к себе в номер и в постель.
Он снял квартирку в Латинском квартале, где они могли встречаться с пяти до семи, «на коктейль», как говорили французы. Гарден купила у Молино черное шифоновое платье, потому что оно называлось «с пяти до семи». Это показалось ей забавным. Теперь, когда у нее был постоянный запас кокаина, ей все казалось забавным. Но иногда у нее дрожали руки и она не могла справиться с крошечной ложечкой. Она научилась пользоваться короткими соломинками для содовой, которые коробками покупала в баре.
Однажды, танцуя на столе, она упала на руки испанскому другу английского друга Вики. Он приветствовал Гарден долгим поцелуем, вызвавшим общие аплодисменты, и весь вечер держал ее у себя на коленях, одной рукой подливая шампанское, а другой гладя ее ногу под юбкой. Гарден хихикала, уткнувшись ему в плечо. На следующий день, когда она встретилась с Дэвидом, все, что он делал и говорил, показалось ей невыносимо скучным.
Алекса приехала в Париж с Феликсом, загорелым белокурым швейцарцем, который был ее лыжным инструктором в Сент-Морице. Она сказала Гарден, что той необходимо обратиться к врачу. Гарден только расхохоталась. В этот же вечер она сделала вид, что оступилась, и упала в объятия швейцарца.
– Скай, – хихикнула она, – купи мне несколько уроков катания на лыжах.
Скай перегнулся через стол и дал ей пощечину. У Гарден пошла кровь из носа.
70
– Вы приобрели опасную привычку, миссис Харрис, – сказал врач. – Если не прекратите нюхать кокаин, умрете. – Он дал ей листок бумаги. – Здесь адрес прекрасной клиники и имя врача, который ею руководит. Я бы порекомендовал вам немедленно связаться с ним.
Гарден сунула листок в сумочку и нащупала там золотой флакончик. Ее трясло, нужно было срочно принять дозу.
– Спасибо, доктор, – поблагодарила она, – я займусь этим с утра.
Скай, Алекса и Феликс ждали ее в приемной. Гарден коснулась рукой кровавых пятен на платье.
– Придется переодеться, – сказала она. – А потом давайте поедем в «О Пье дю Кошон». Умираю, хочу лукового супа.
Она научилась промывать нос с помощью шприца, и он стал меньше болеть. Потом попыталась уменьшить дозы кокаина, но у нее начались такие головные боли, что невозможно было терпеть. А кроме того, начались приступы депрессии. Это было еще хуже, чем головные боли. Даже когда она принимала очередную дозу, что-то могло расстроить ее настолько, что она уходила в другую комнату и рыдала. Обычно это случалось в одном из ночных клубов, где выступали чернокожие певцы. Публика громко аплодировала, как бы плохо он или она ни пели. Часто зрители бросали на сцену деньги и цветы, свистели, требовали повторения.
Естественно, певцы были довольны, но Гарден было больно смотреть, как мужчина или женщина бегали по сцене, поднимали деньги, кланялись и улыбались. Это выглядело недостойно. Неужели они не понимают, что точно так же толпа бросала бы орехи обезьянке или печенье дающей представление собаке? Неужели не слышат обидных слов о дикарях и черномазых? Неужели все окружающие – ее муж, их друзья, – все они не понимают, что черные такие же люди, как они, а вовсе не какие-то экзотические животные?
Она попробовала заставить Ская прекратить это, но он заявил, что она вопит только потому, что считает, будто все негры должны по-прежнему оставаться рабами и принадлежать ее драгоценному чарлстонскому семейству. Он так ничего и не понял. Да и она, по правде говоря, не понимала, почему это все ее так расстраивало. Это же ее совсем не касается. Ей надо заниматься своими делами, веселиться, быть интересной, привлекательной, желанной.
Она покупала новые платья, пальто, белье. Старое уже не годилось. Все стало слишком велико. Она купила яркие румяна и стала красить ногти ярко-красным лаком, под цвет губной помады, которую накладывала щедрой рукой.
Однажды в начале февраля, когда она выходила из «Эрме», какой-то мужчина снял шляпу и поклонился ей. В его пальто с развевающейся на холодном ветру пелериной было что-то знакомое.
– Здравствуйте, – сказала Гарден. – Я знаю, что мы знакомы, но не могу вспомнить…
– Френсис Фабер, – сказал он. – Мы вместе плыли на «Франции».
– Ну конечно! – воскликнула Гарден. Она чувствовала себя в этот момент прекрасно. – Я помню вас. Скажите, доктор Фабер, вы все так же хорошо целуетесь?
Фабер поморщился:
– Я вас оскорбил. Я не хотел этого и надеялся, что вы забудете.
– Ни на минуту. Я с удовольствием храню это воспоминание. Но здесь так холодно, а моя машина стоит рядом. Вас подвезти?
– Я иду к себе в гостиницу. Здесь всего два шага.
– Садитесь. Сегодня слишком холодно для прогулок. В машине Гарден взяла Фабера под руку:
– Я так рада видеть вас, доктор. Вы как раз тот человек, который может объяснить, как следует поступить даме, когда ее муж заводит любовницу и приводит ее к себе в дом. Почему бы вам не предложить мне выпить и не объяснить, что это самая обыкновенная вещь на свете?
– Но, миссис Харрис, я не знаю, что и сказать. – Фабер был донельзя смущен.
– Но вы должны, доктор. Вы же врач! Почему бы вам не сказать мне, что жене не стоит волноваться, что ей лучше всего развлекаться таким же образом и что это тоже самая обыкновенная вещь на свете?
Фабер посмотрел на нее оценивающим взглядом. Его смущение прошло.
Машина остановилась перед его отелем.
– Не хотите ли зайти, миссис Харрис? Выпить чего-нибудь?
– Зовите меня просто Гарден. Я скажу шоферу, чтобы не ждал?
– Да, пожалуйста.
Фабер пробыл в Париже три недели. Он вместе с группой американцев перебирался с места на место в поисках удовольствий и с горящими глазами смотрел, как танцует Гарден. В постели она оказалась еще лучше, чем он предполагал. Он едва удерживался, чтобы не схватить ее в объятия при всех. На вечеринке по случаю третьей годовщины их свадьбы он так ревновал к Скаю, небрежно обнявшему жену за талию, что выскочил из комнаты. Гарден бросилась за ним, отвела в бальный зал – студию и отдалась ему на возвышении, где обычно позировали натурщицы.
Когда Фабер уехал из Парижа, она продолжала использовать возвышение вместо дивана, но уже с одним из художников Вики.
Потом с другим.
Третьему она позировала обнаженной, в одних драгоценностях, а портрет послала Феликсу. Алекса ворвалась к Гарден, когда та завтракала.
– Черт побери, Гарден, что ты вытворяешь?
– Я делаю только то, что ты сделала мне, – холодно ответила Гарден. – Надеюсь, ты не обиделась?
– Ты больна. И к тому же глупа. Феликс никогда не бросит меня ради какой-то наркоманки вроде тебя.
В тот вечер Гарден одевалась с улыбкой на лице. В ванну, приготовленную Коринной, она добавила побольше ароматного масла, а потом натерла им руки и ноги.
– Никаких чулок, – сказала она горничной. Коринна надела на нее новое платье. Это был водопад серебряной бахромы, три сверкающих слоя – от груди до колен. Коринна прикрепила полоски бриллиантов, которые Гарден заказала вместо первоначальных лямок.
– Вы свободны, – сказала Гарден.
Как только Коринна ушла, она достала соломинку и коробочку с пудрой, которую Вики всегда держала для нее наполненной кокаином. Когда наркотик подействовал, она стащила платье через голову и сняла белье, освободив грудь. Потом снова надела платье.
Духи, пудра, помада, бриллиантовая диадема на голове, бриллиантовые браслеты и кольца и бриллиантовое ожерелье, завязанное на ноге выше колена. Она готова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87