– Найдите таких, которые мне понравятся.
– Но, ваше величество, осталось так мало времени, я…
– На то моя императорская воля! – И когда директор стал подыскивать новую причину, Иосиф сказал: – Я очень разгневаюсь, если представление «Фигаро» и дальше будет откладываться. Мне не терпится узнать развязку.
– О, конец будет счастливый, ваше величество, – сказал да Понте. – Если нам позволят…
– Вам уже позволено. А теперь я подожду танцоров. Я намерен послушать всю оперу от начала до конца и тогда уж вынести свое суждение.
Двенадцать танцоров прибыли через несколько минут, и, пока они репетировали, Вольфганг повторил для развлечения императора несколько арий. Иосиф выразил желание послушать еще раз две арии графини: «Porgi Атог» («Бог любви, сжалься и внемли»), где она жалуется, что утратила любовь мужа, и «Dovo sono» («О, куда ж ты закатилось, солнце светлой былой любви»), где графиня с грустью вспоминает то время, когда ничто не омрачало их счастья. Эти арии тронули сердце Иосифа. Ему и самому пришлось страдать. Его первая обожаемая жена рано скончалась, так и не ответив на его любовь.
Императору понравился балет; юн развеял его меланхоличное настроение и, как оказалось, прекрасно соответствовал сюжету. Иосиф приказал назначить премьеру «Свадьбы Фигаро» на 1 мая, как ранее и намечалось.

Двумя днями позже, накануне премьеры, Вольфганг сел писать увертюру. Он уже несколько недель тому назад с величайшей дотошностью, до мелочей разработал всю партитуру, и теперь ему оставалось только записать ее. Вольфганг делал это в последний момент, чтобы оставить больше времени на репетиции остальной музыки, но еще заранее решил выразить в увертюре всю идею оперы. С самого начала нужно задать правильный тон. Он не стал вплетать в увертюру основные темы «Фигаро», как это было принято, но передал в ней темп и общее оживленное настроение, написав ее как самостоятельное инструментальное произведение, единственное в своем роде.
С того момента как Вольфганг появился за дирижерским пультом, Иосиф Гайдн, проделавший долгое и трудное путешествие из имения графа Эстергази в Вену с одной лишь целью присутствовать на премьере «Свадьбы Фигаро», не переставал радоваться, что не пожалел сил и приехал. Самообладание Вольфганга восхищало. Моцарт был всего пяти футов ростом, но когда он взмахнул руками, давая знак оркестру начинать, то словно вырос, поднялся и над оркестром и над стоявшим перед ним клавесином. В увертюре нет ни одной лишней ноты, думал Гайдн. Вольфганг, казалось, пританцовывал, дирижируя оркестром, вместе с ним весело танцевала и музыка, с первых же тактов настраивавшая участников спектакля на веселый лад.
Открывавшая оперу сцена Фигаро и Сусанны шла все в том же жизнерадостном темпе и совершенно очаровала Гайдна. К концу первого акта он словно перенесся в иной мир, более светлый, где его восприятие музыки обострилось до предела. Все актеры пели великолепно, кроме разве графа – Мандини: Мандини исполнял свою роль чрезвычайно неровно, казалось, не знал, как ему держаться на сцене. Но Вольфганг своим вдохновенным дирижированием раскрывал красоту музыки; он всех держал в своей власти – оркестр под его управлением аккомпанировал певцам, воодушевлял их, увеличивая выразительность пения, и при этом Вольфганг не позволял музыке заглушать певцов, даже когда он сам сидел за клавесином. К концу оперы Гайдн уже не сомневался в ее успехе. Однако, когда занавес упал, среди криков «браво» и аплодисментов явственно раздавались свистки и шиканье.
Многочисленные друзья окружили Вольфганга, горя желанием поздравить с успехом: первым ван Свитен – место, занимаемое им в венском музыкальном мире, давало ему па это право, за ним Ветцлар, графиня Тун, граф Пальфи, граф Кобенцл. А появление Гайдна вызвало у Вольфганга слезы. По тому, как крепко обнял его Гайдн, он понял – что бы ни говорили другие, он сумел выполнить задуманное. Однако долго разговаривать с Гайдном и другими друзьями Моцарту не пришлось – Орсини-Розенберг холодно сообщил, что его ждет император.
Иосиф принял композитора и либреттиста в королевской ложе.
– Браво! Синьор поэт, – сказал он, – вы доставили всем удовольствие. Надеюсь, вы не придали значения отдельным свисткам?
– Разумеется, нет, ваше величество. Чем больше зависти вызывает произведение, тем сильнее сам начинаешь верить в его достоинства.
– А вы, Моцарт, теперь видите, что итальянский язык более подходит для оперы, нежели немецкий?
Вольфганг ответил не сразу. Почему Иосиф берется судить о музыке, ведь познания его в этой области весьма поверхностны. Гайдн махал ему издали на прощанье рукой – спешил обратно к Эстергази, – а Вольфганг так мечтал провести с другом хоть несколько минут. Но император был явно недоволен заминкой в его ответе. И Вольфганг с поклоном сказал:
– Ваше величество, я прежде всего вижу, что опера заслужила вашу похвалу, что самое важное.
– О, это достойное внимания произведение, но слишком уж фривольное, вряд ли его запомнят надолго.
«Свадьба Фигаро» по приказу императора была включена в репертуар Национальной итальянской оперы, но, как и предсказывал Иосиф, недолго пользовалась успехом у публики. Венские меломаны утверждали, что музыка оперы чересчур немецкая по духу и ей не хватает задора и живости итальянской оперы-буффа. Музыка Моцарта не возбуждает у слушателей бурных чувств, как им того хотелось.
Когда в ноябре состоялась премьера новой оперы Мартин-и-Солера «Редкая вещь», быстро ставшей гвоздем сезона, Орсини-Розенберг объявил, что «Свадьбу Фигаро» после девятого спектакля в декабре месяце снимут с репертуара. Публика сходила с ума от нового танца, впервые показанного в опере Солера, – вальса. Танец этот, мелодия которого была заимствована из австрийской народной пляски, покорял сердца плавностью и своеобразным ритмом движений, а также подчеркнуто театральной манерой, с какой главные герои оперы его исполняли. Вальс имел ошеломляющий успех, обеспечивая успех и опере Мартин-и-Солера.
Да Понте не разделял отвращения Вольфганга, находившего текст оперы Солера и ее партитуру банальными и посредственными. Незамысловатый рассказ о том, как испанский принц влюбился в красивую крестьянскую девушку и завоевал ее любовь, пользовался таким успехом, что да Понте мог сам теперь выбирать композитора по вкусу; даже Сальери снова мечтал с ним работать. Либретто к опере «Редкая вещь» написал да Понте, и Моцарт убедился, что либреттист порой играет более важную роль, нежели композитор.

79

В эти дни Вольфгангу трудно было сохранять обычную жизнерадостность – его сын, родившийся в октябре, умер через четыре недели от удушья.
Холодным, серым ноябрьским утром, на другой день после похорон Иоганна Леопольда, Вольфганг лежал в постели и думал о своих умерших детях: что бы из них получилось, не умри они в младенчестве. Он не спал почти всю ночь – больные почки снова давали себя знать, но лечение причиняло не меньше мук, чем сама болезнь. Каждый раз, бегая вниз в уборную, он промерзал насквозь, возвращался в постель с ломотой во всем теле и долго лежал в кровати, не в силах заснуть, со страхом думая, что болезнь может поразить и руки.
Констанца проснулась, и он предложил приготовить завтрак. Ей следует полежать в постели, сказал он, последние шесть недель были так мучительны для нее, что ей необходимо отдохнуть.
Но Констанца села на кровати – она спала не раздеваясь, лишь сняв туфли: как только в спальне переставали топить печь, комната моментально остывала. И к тому же Вольфганг, боясь угара, вечно держал окно настежь.
– Как я могу спать, – печально сказала Констанца, – когда Иоганн Леопольд лежит в могиле!
– Из трех детей похоронить двоих! За что такая несправедливость?
– Это судьба! – Она заплакала. Он пытался утешить жену:
– У нас будет еще ребенок, и еще…
– И все умрут, как и эти. Не надо больше детей. – Но, заметив уныние, отразившееся на его лице, добавила: – По крайней мере некоторое время. Пока мы не в силах о них лучше заботиться.
Вольфганг уставился в окно на Блютгассе: несколько минут ходьбы – и переулок приведет прямо к Орденскому дому, где его когда-то спустили с лестницы; успех «Фигаро», надеялся он, навеки изгладит этот позор из его памяти. И вот теперь нет больше заказов на оперы, а подписка на его концерты совсем прекратилась. Последние два концерта прошли при наполовину пустом зале, и Вольфганг потерял много денег. Потому он и сочинил всего два концерта для фортепьяно – спрос на его исполнение сильно упал. Возможно, в ближайшее время придется съехать с этой квартиры – плата становится не по карману. Нет, прочь грустные мысли! Вольфгангу вдруг захотелось обнять жену. Но Констанца испуганно отстранилась.
– Нет, не надо. Я не хочу больше детей.
За завтраком он завел разговор о другом волновавшем его вопросе.
– Станци, мне хочется пригласить О'Келли, Эттвуда и Сторейс. Сделай это.
– Почему ты сам не пригласишь? Ты знаком с ними гораздо ближе, чем я.
– Лучше, если приглашение будет исходить от хозяйки дома.
– Из-за Энн Сторейс? Думаешь, сплетни прекратятся?
– Причин для сплетен нет никаких. Мне просто хотелось, чтобы вы подружились.
– Раз уж нам приходится делить тебя, – ядовито заметила Констанца.
– Нет, потому что они приглашают нас в Англию.
– И меня тоже? – недоверчиво спросила она.
– Разумеется, Станци. Неужели я поехал бы без тебя? – Голубые глаза его сделались веселыми, щеки от волнения порозовели, а пальцы барабанили по кухонному столу, словно он сидел за фортепьяно. Вольфганг подхватил Констанцу и закружил по гостиной, и столько нежности и любви было в его движениях, что она уступила, позволила подвести себя к столу и написала приглашения.

Констанца оделась, как на бал, а на Энн было простенькое платье. Констанца думала, что примадонна будет держать себя с ней свысока, но Энн с искренней теплотой поблагодарила хозяйку за любезное приглашение. Они и раньше встречались, но то были мимолетные встречи, а сегодня состоялось их настоящее знакомство. Брата Энн Констанца знала лучше – Стефан Сторейс и Томас Эттвуд регулярно приходили к ним, оба брали у Вольфганга уроки композиции. А с Михаэлем О'Келли Вольфганг любил сразиться па бильярде и постоянно обыгрывал его, а тот не уставал превозносить мастерство своего противника. Констанцу пленили изящество и непринужденность манер Энн. В своем излишне парадном платье, с тесным, глубоко вырезанным лифом, Констанца чувствовала себя неловко – зачем она так вырядилась, но Вольфгангу нравилось. Он несколько раз с нескрываемым восхищением оглядел ее аккуратную, миниатюрную фигуру, пока они шли к столу, где служанка подавала обед.
После обеда была неизменная игра на бильярде – состязались Вольфганг и О'Келли, и окончилась игра неизменной победой Вольфганга. Тогда О'Келли, желая показать, что и он кое на что способен, стал имитировать да Понте. Делал он это весьма искусно: чем изящнее старался держаться поэт, тем более нелепое впечатление производил.
И вдруг Эттвуд, в отличие от О'Келли настроенный очень серьезно, спросил:
– Маэстро, вы подумали о поездке в Англию?
– Думал, и немало, Эттвуд. Надеюсь, вам удастся уговорить Констанцу.
– Госпожа Моцарт, маэстро будет пользоваться в Англии огромным успехом, – сказал Эттвуд.
Вроде как в Вене, с горечью подумала Констанца, но не дай бог произнести это вслух – Вольфганг обидится.
– Я с радостью поеду за ним куда угодно, – ответила она.
– Если вы с Вольфгангом к нам присоединитесь, мы будем очень рады, – сказал Эттвуд. – Ваше присутствие придаст вес нашей маленькой труппе.
Все они еще так молоды, размышляла Констанца. Эттвуду и Энн Сторейс всего лишь по двадцати одному году, Стефану Сторейсу только исполнилось двадцать три, О'Келли – двадцать пять. Они не способны понять ее опасения. И хотя ей самой было всего двадцать пять, она чувствовала себя намного старше их.
– Каким путем вы поедете?
– Через Зальцбург, – сказал Сторейс, – это доставит вам обоим удовольствие.
Вольфганг радостно улыбнулся, а Констанца поморщилась и промолчала.
– Оттуда мы двинемся в Мюнхен и Мангейм, где маэстро так знаменит.
Вольфганг кивал: план нравился ему все больше и больше.
– С остановкой в Париже. Я написал Легро, что вы, возможно, поедете с нами, и он не замедлил отозваться, сообщил, что с радостью устроит в Париже ваш концерт.
– После того как он так несправедливо обошелся с моим мужем! – воскликнула Констанца. – Вольфганг, можно ли ему доверять?
– А я и не доверяю. Но не вижу причин его ненавидеть.
– Закончим мы наше путешествие в Лондоне, – продолжал Сторейс, – где до сих пор с большой теплотой вспоминают ваши гастроли, маэстро, и где вы наверняка завоюете симпатии публики.
– Лондонцы придут в восторг от вашей музыки, маэстро, – сказала Энн, – как и все мы.
– Видишь, Станци, какое великолепное предложение. Ей не хотелось показаться брюзгой, но кому-то ведь надо проявить практичность.
– А как быть с Карлом Томасом? Брать его с собой в такое далекое путешествие неразумно.
– О нем может позаботиться Папа.
– Ты его уже просил?
– Нет, но Папа воспитывает сына Наннерль. Почему бы ему не позаботиться и о нашем?
Констанца не разделяла его оптимизма, но гости вели себя так, будто вопрос уже решен, и обсуждали, какие произведения Вольфгангу следует взять с собой.
Сторейс сказал:
– Вы должны выступить в Лондоне со своим до минорным концертом для фортепьяно. В нем столько глубины, величия, силы. У меня в голове не укладывается, можно ли после этого концерта говорить, будто ваша музыка только легка и грациозна.
– Но ведь говорят же, – печально произнес Вольфганг. – Когда я сочиняю в минорной тональности, находят, что музыка моя слишком тосклива и бездушна.
– Бездушна! – воскликнула Энн. – Я не знаю более задушевной музыки, чем ваша.
– Что касается меня, – сказал Эттвуд, – я предпочитаю ваш новый концерт до мажор, который вы исполняли последний раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107