Танцевать он чрезвычайно любил, но предпочитал сам выбирать партнершу. Двигаться по паркету с Иозефой не доставляло никакого удовольствия. Она касалась его своими пышными формами с коробящей фамильярностью, в то время как Ауэрнхаммер с умиленным лицом наблюдал за ними, словно стал уже тестем. Невидимые узы начинают связывать его с Иозефой, понял Вольфганг; испугавшись, что это может завести слишком далеко, он извинился и, сославшись на нездоровье, откланялся.
В эту ночь Вольфганг не сомкнул глаз. Почему он так одинок и несчастен? Он не мог ласкать женщину, которую не любил, и потому оставался целомудренным. Но он достаточно повидал свет и знал жизнь: не нужно быть Дон-Жуаном, чтобы страдать от искушений плоти. Удобные случаи подворачивались не раз, но грубость женщин легкого поведения ему претила. Да к тому же музыка налагала на него слишком большую ответственность. Перед ним была дилемма. Всем своим существом он желал Констанцу. Но разве можно соблазнить невинную девушку, даже если она неравнодушна к нему? Надо забыть Констанцу, твердил он себе, она лишь романтическая мечта, игра воображения, нужно быть разумным, сохранять хладнокровие. Вольфганг повернулся к стене, но угрызения совести, сомнения, дурные предчувствия и смутные желания терзали его, не давая покоя.
На следующий день Вольфганг пошел повидать Констанцу. Он нерешительно постучал в дверь, не зная, как поступить, если на стук выйдет госпожа Вебер, и облегченно вздохнул, когда в дверях появилась Констанца – она словно поджидала его. Прервав неловкое молчание, Констанца воскликнула:
– Что нам делать, Вольфганг? Мама не велит вам больше сюда являться. – И девушка с плачем прижалась к нему. – Держит меня, как пленницу. Мне здесь не лучше, чем в том серале, о котором вы пишете.
Только сейчас его осенило – из создавшегося положения существует лишь один выход.
– Где ваша мать? – спросил он.
– Ушла. Скоро придет. Пошла утешить Алоизию, сестра расстроена, что опера о серале откладывается.
– Я ничего не обещал Алоизии. Она просто дублерша.
– Вы все еще любите ее?
– Я… – Как ни притворяйся, в этом есть доля правды. Но Вольфганг тут же вспомнил данный себе зарок: не любить женщину, которая не отвечает ему взаимностью. – Я люблю тебя! – неожиданно объявил он.
– О Вольфганг! – Констанца прильнула к нему, перестала плакать. – Значит, мы можем пожениться. Не могу я больше выносить свою мать.
– Но мы еще не помолвлены.
– Я люблю вас и боюсь, как бы вы не совершили ошибку.
– Предстоит еще многое обдумать.
– Вы не хотите на мне жениться?
– Я этого не говорил.
– Вы мне даже не сделали предложения, – чуть раздраженно сказала она. – Чего вы ждете, Вольфганг? Разрешения отца?
Он готов был вспылить, но тут Констанца напомнила – пора уходить, мать может вернуться в любую минуту. И, не сдержавшись, он спросил:
– Так ты выйдешь за Меня замуж?
– Вольфганг, дорогой, я сочту за счастье. – Тон ее стал мягче.
– Я поговорю с твоей матушкой, как только улучу благоприятный момент.
– Это необходимо?
– Ты еще несовершеннолетняя. Всякий другой путь вызовет скандал. Наберись терпения, мне надо все обдумать и наметить план действий, а там уж я дам тебе знать. Но пока никому ни слова. Обещаешь?
Констанца обещала, и Вольфганг заверил, что они станут мужем и женой, как только все устроится.

63

Вольфганг написал Папе, что влюблен в Констанцу, хочет на ней жениться, и стал ждать отцовского согласия и благословения. Папа должен первый узнать о таком событии. Вольфганг подробно объяснял, почему ему необходимо жениться, и уверял отца, что способен обеспечить свою будущую семью. А затем пришлось отложить на время мысли о женитьбе – император предложил Моцарту принять участие в состязании с пианистом Муцио Клементи: концерт должен был состояться в сочельник во дворце Гофбург во время приема в честь наследника русского престола, великого князя Павла и его супруги.
Вольфганг готовился к выступлению очень тщательно, проводил за фортепьяно ежедневно по многу часов и для концерта одолжил лучший инструмент в Вене – «штейн» графини Тун. Графиня предоставила в его распоряжение также свой зимний экипаж, хотя до Гофбурга легко было дойти и пешком. Вольфганг был благодарен графине за такую предусмотрительность – сочельник выдался на редкость снежный и ненастный, а в закрытом экипаже графини у него, по крайней мере, не замерзли руки и парадный камзол не помялся. Он все еще не мог простить императору замену его оперы глюковской «Альцестой» и задался целью доказать, на что способен Моцарт.
В тот вечер Вольфганг оделся особенно тщательно и по моде, ибо Иосиф II, вопреки всем его разговорам о простоте и аскетизме, любил, когда подданные выглядели элегантно. Особенно гордился Вольфганг своим голубым жилетом, прекрасно гармонировавшим с цветом его глаз, на алой шелковой подкладке, мягкой, как кожа Констанцы. Пожалуй, столь дорогой вещи он еще никогда себе не покупал и был очень доволен, что давал Иозефе уроки, – это позволило ему пойти на такие затраты. На ногах у него были белые шелковые чулки и туфли с серебряными пряжками, но он не пристегнул к рукавам кружева, как делали многие модники, – манжеты помешали бы игре.
Вольфганг подъехал к Гофбургу со стороны Кольмаркт и Михаэльплац; проезжая мимо квартиры Стефани, он подумал, увидит ли сегодня либреттиста во дворце. Стефани уже две недели не появлялся, и Вольфгангу казалось, что постановка «Похищения» никогда не состоится.
Когда Вольфганг подъехал к дворцовому корпусу, где находились императорские апартаменты, настроение его заметно улучшилось. Это было одно из четырех громадных строений дворца Гофбург, которые, смыкаясь, образовали большую, вытянутую в длину площадь Бургплац, – вероятно, самый огромный в мире внутренний двор, подумал Вольфганг. В тот вечер серые каменные стены дворца, припорошенные только что выпавшим снегом, величественно серебрились и поблескивали. У парадного подъезда стояло много закрытых карет; здесь был вход в личные покои императора, и над массивными, окованными железом дверьми красовались королевские эмблемы Габсбургов – крест, корона и императорский орел.
Фон Штрак, встретивший Вольфганга, поздоровался и проводил его в музыкальный салон, что Вольфганг воспринял как знак особого расположения со стороны его величества.
Как хорошо, что он уделил столько внимания своему внешнему виду – на камергере был точно такой же жилет и тоже белые шелковые чулки и туфли с серебряными пряжками. Ничего, что могло бы затмить особу императора или оскорбить его взор. И поскольку костюм фон Штрака не мог не соответствовать вкусу Иосифа II, Вольфганг удовлетворенно отметил, что и сам он одет прилично случаю.
Фон Штрак – худощавый, подтянутый человек с резкими чертами лица, обычно веселый и общительный, был сегодня на редкость молчалив.
Почти все комнаты, через которые его вел камергер в музыкальный салон, были отделаны в одном стиле: белые стены с панелями, обтянутыми темно-красной парчой с позолотой. Вольфгангу нравилось пышное великолепие дворцовых комнат, высокие потолки и окна, паркетные полы, массивные канделябры и облицованные белым кафелем печи – причудливо-красивые, как скульптура барокко. Однако при всем великолепии убранство дворца отличалось суровой простотой. Шёнбрунн гораздо роскошнее и оригинальнее Гофбурга, подумал Вольфганг. Но Иосиф II предпочитал Гофбург, будто из желания подчеркнуть, что вкус матери, так любившей свой загородный дворец, для него не закон.
У входа в музыкальный салон фон Штрак вдруг остановился.
– Господин Моцарт, я полагаю, вы хорошо подготовились и сумеете показать себя с лучшей стороны?
– Как всегда.
– Это событие особое. Император заключил лари с нашими русскими гостями, что ни один итальянец не способен превзойти немца в игре на фортепьяно. Он будет недоволен, если проиграет пари.
– Вы же знаете, на что я способен, господин фон Штрак.
– Потому-то мы вас и пригласили. И все же Клементи – подлинный виртуоз. А гости из России весьма обрадуются, если мы окажемся в неловком положении.
– Господин фон Штрак, я буду счастлив служить своим талантом императору.
Но камергер не клюнул на приманку и ни словом не обмолвился, собирается ли Иосиф II взять Моцарта к себе на службу.
Вольфганг вошел в музыкальный салон и сразу почувствовал, что перед ним не публика, готовая его слушать, а сборище судей. Он-то будет играть так же легко и естественно, как дышит, но вот оценка этих людей будет зависеть от их настроения.
Ему стало легче, когда он увидел князя Кобенцла, графа Пальфи, барона ван Свитена и барона Ветцлара. Да и музыкальный салон ему понравился. Комната достаточно просторная, и акустика здесь, должно быть, неплохая. Мягкие кресла казались удобными – значит, слушатели не устанут слишком быстро. А огромная кафельная печь будет поддерживать тепло в комнате и не даст озябнуть ни публике, ни пианистам.
Император появился в салоне неожиданно, в сопровождении великого князя и великой княгини. Они вошли через высокую белую дверь, хитроумно скрытую в деревянной панели.
Насупленный и мрачный, великий князь Павел, казалось, был чем-то недоволен, словно находился здесь против собственного желания, и Вольфганг припомнил слухи, ходившие о нем: великий князь, совсем как Гамлет, ушел в себя после кончины отца – Петра III, когда Екатерина, его мать не последовала примеру Марии Терезии, отказалась разделить с сыном престол и стала единовластной правительницей России.
Великая княгиня, женщина необычайно красивая, напротив была очень оживлена.Она стояла рядом с Иосифом II, император был с ней чрезвычайно любезен. Вольфганга представили, и Иосиф сказал, обращаясь к своим русским гостям:
– Моцарт – большой талант, настоящий гений.
– А я слышала, Клементи лучше! – воскликнула великая княгиня.
– Давайте прежде послушаем, – весело отозвался император, – а тогда уж решим.
Муцио Клементи, стоявший сзади в ожидании, чтоб его представили, увидел маленького, элегантно одетого человека, с изяществом отвешивающего поклоны императору, и принял его за камергера. Узнав, что это и есть Моцарт, Клементи поразился.
Клементи оказался удивительно хорош собой, и Вольфганг подумал: это даст его сопернику мгновенное, преимущество. Кроме того, итальянец был всего несколькими годами старше, и Вольфганг рядом с ним уже не казался юным дарованием.
Музыканты, представленные друг другу, стали обмениваться любезностями и комплиментами, пока император, которого, казалось, утомила их светская вежливость, не объявил:
– Пора начинать. Ее высочество великая княгиня ставит пари на Клементи, а я – на Моцарта.
Великая княгиня сказала:
– Вы не хотели бы повысить ставку, Иосиф?
– С величайшим удовольствием.
Они удвоили, а затем утроили ставку, хотя условия и сумма пари держались в тайне, и Вольфганг заметил, что император волнуется, словно победа Моцарта в этом состязании была для него делом чести.
В мире не найти равного ему пианиста, но почему, собственно, их состязанию придают такое значение, с неприязнью подумал Вольфганг и облегченно вздохнул, увидев, что «штейн» графини Тун благополучно доставили во дворец. Клементи предстояло играть на императорском фортепьяно.
Знак начинать император дал Клементи, поскольку тот считался гостем. Три клавиши заедало, но итальянец любезно заметил:
– Это сущий пустяк! – и продолжал играть с большим техническим совершенством и уверенностью. Чтобы скрыть недостатки инструмента, Клементи играл свою сонату presto и prestissimo, в темпе, гораздо более быстром, чем она была написана, неодобрительно отметил про себя Вольфганг.
Не успели смолкнуть аплодисменты, как император повелительно крикнул Моцарту:
– Начинайте!
Стоило Вольфгангу коснуться клавиш «штейна», как для него перестало существовать все на свете, кроме музыки и инструмента.
Он играл одну из своих сонат, и Клементи думал, что ему еще не приходилось слышать подобного исполнения. Хотя он знал о похвалах, расточаемых Моцарту и как композитору, и как исполнителю, игра его оказалась для Клементи неожиданной. Моцарт играл без всякой манерности, без эффектных жестов и излишней нервозности; свобода и изящество, с какими пальцы его бегали по клавишам, поражали и совершенно завораживали. И в то же время игра его отличалась удивительной четкостью и чистотой, благодаря чему музыка обретала волшебную, целомудренную ясность. Исполнение было предельно точным и естественным.
Моцарт – замечательный музыкант, думал Клементи, в равной степени владеющий музыкой, инструментом и самим собой. Подобную игру не забудешь до конца своих дней.
Тем не менее, когда они приступили к последнему номеру программы, Клементи – при всем своем восхищении Моцартом – изо всех сил стремился превзойти соперника. В импровизации Клементи показал себя настоящим виртуозом. И если Моцарт играл грациозно, с вдохновением, легкостью, простотой и чрезвычайным самообладанием, то Клементи делал упор на технику, демонстрируя великолепный удар. Он играл в невероятно быстром темпе, труднейшие замысловатые пассажи были рассчитаны на внешний эффект.
Аплодисменты были бурными, и Вольфганг видел, как нахмурился император – слишком уж манера игры Клементи отличалась от манеры Вольфганга; даже великий князь Павел, слушая итальянца, немного оживился, а великая княгиня и вовсе торжествовала.
Но Вольфганг не стал отступать от своего стиля. Он и не пытался соревноваться с Клементи в быстроте и виртуозном блеске исполнения, а по-прежнему играл, не ускоряя темпа, с величайшей точностью передавая все нюансы и оттенки. В pianissimo музыка его была напевна и нежна, а в forte он следил за тем, чтобы мелодия звучала все так же ясно и отчетливо. Его исполнение отличалось глубокой эмоциональностью. Импровизируя, он представлял себе внимательно слушающих его Констанцу, и Папу, и Маму, и Наннерль, и будто сами собой рождались лучезарные, вдохновенные молодии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107