В этот решающий момент, твоей карьеры тебе не следует давать повод для подобных разговоров. Это погубит твое будущее, не говоря уже о теперешних планах на оперу о серале. Ты же знаешь, как я пекусь о твоем душевном покое, как близко к сердцу принимаю все твои трудности; музыка твоя обретает все большее величие и благородство. Так неужели ты совсем глуп и не понимаешь, что могут говорить о молодом, холостом мужчине, живущем под одной крышей с тремя незамужними девицами? Я знаю, молодые люди способны совершать глупости, в особенности с венскими женщинами, и не думаю, что ты совсем уж без греха, но госпожа Вебер – хитрая особа, и с ней нужно держать ухо востро. Ты ведь не последний негодяй, который думает лишь о том, как бы поразвлечься с ее дочерьми.
От всех этих сплетен я совсем разболелся. Ты пишешь: «Я готов сделать все на свете, лишь бы порадовать Вас». Если слова твои не расходятся с делом, съезжай от Веберов без промедления! Ты ведь не тупица и должен понять: при создавшемся положении это единственный выход. Твоя мать, стольким пожертвовавшая ради тебя, в гробу перевернулась бы, знай она, какие сплетни ходят о ее сыне. Ради нее и ради меня подыщи себе более подходящее жилье. Твой всегда любящий и пекущийся о тебе отец».
Но и на сей раз, отослав письмо, Леопольд стал мучиться сомнениями. Он не был уверен, послушает ли Вольфганг его советов. Видимо, немало разочарований поджидает еще его впереди.
Вольфганга задели за живое упреки отца и отсутствие к нему доверия, хотя некоторые советы и показались разумными. Он с грустью раздумывал, что же предпринять, когда к нему пришел Вендлинг, на несколько дней заехавший в Вену.
Старый друг сказал:
– Переспи с ней, тогда и решай, стоит ли жениться. Вольфганг возмутился:
– То есть как это?
Вендлинг посмотрел на него снисходительно:
– Не будь ребенком! Зачем в таком случае ты у них живешь? О тебе и девицах Вебер болтают даже в Мюнхене. Репутация старой Вебер всем известна. Она сама постаралась выдать Алоизию за Ланге. И поссорилась с дочерью из-за того, что не удалось получить за нее с зятя побольше.
Вольфганг был в полнейшем неведении, и ему вдруг почудилась опасность. При создавшихся обстоятельствах, пожалуй, разумное переехать, решил он.
Он ничего не сказал Веберам, пока не подыскал себе комнату поблизости, на Грабене. Далеко уезжать не хотелось. И только после того, как перевоз вещи на новую квартиру и уже поздно было передумывать и поддаваться на уговоры, объемы за обедом о своем переезде как о свершившемся факте.
Констанца, казалось, вот-вот расплачется. Иозефа и Софи тоже погрустнели, но Вольфганг заверил всех, что будет жить совсем под боком и часто их навещать.
К его удивлению, госпожа Вебер изрекла:
– Вы поступили правильно, господин Моцарт. Слишком много ходит сплетен о вас и моей дочери. Теперь, по крайней мере, сплетники приумолкнут.
– Вот и хорошо. – Вольфганг решительно поднялся, но чувствовал он себя несчастным. У двери Констанца взяла его за руку и сказала:
– Непременно приходите к нам иногда обедать. Иначе я буду скучать, Вольфганг.
– Ну разумеется. – И неожиданно для себя добавил: – Мои письма по-прежнему будут приходить сюда, ведь всем известен этот адрес.

61

Вольфгангу не нравилось новое жилище – темная, грязная комнатушка, а Констанца всегда держала его комнату в образцовом порядке. В доме Веберов были и другие преимущества, которых ему здесь недоставало. Он забегал к ним при каждом удобном случае под предлогом забрать письма и старался не признаваться даже самому– себе, что скучает без Констанцы, без ее улыбки, веселого смеха. Но по мере того, как он все больше втягивался в работу над новой оперой, вносил последние поправки в сонаты для издателя Артариа, по мере того, как с наступлением осени и приездом в Вену знатных особ заказов все прибавлялось, свободного времени становилось все меньше и Вольфганг все реже навещал Веберов. Он был уверен, что пресек сплетни, потому что Папа больше не бранил его и писал главным образом о делах, касающихся музыки, – совсем как в былые времена, – давал советы по поводу либретто и партитуры, что так радовало Вольфганга, помогало и вдохновляло в работе.
Когда был закончен первый акт, Стефани собрал в Бургтеатре главных действующих лиц – проверить, соответствует ли музыка голосам певцов.
Вольфганг, работавший все последнее время в лихорадочном темпе, явился в театр бледный, усталый и подошел к певцам, сидевшим посреди пустой сцены. Он чувствовал себя опустошенным и подавленным. Работал он, как каторжный. А они теперь начнут разносить его творение в пух и прах. Он-то знал, как нужно петь его музыку, да вот знают ли они?
– Вольфганг не раз встречал всех этих певцов, по сейчас, когда его знакомили, делал вид, будто видит их впервые. Папа правильно советовал – лучше держаться со всеми на расстоянии.
Катарина Кавальери оказалась пышной зрелой женщиной, хотя была не старше его. Впрочем, из нее может получиться неплохая Констанца, решил Вольфганг. Бельмонт – Валентин Адамбергер, мужчина лет под сорок, Раафу бы его годы – вполне сойдет. Вольфганг поклонился Карлу Фишеру, басу, одному из самых популярных немецких певцов, который получил партию Осмина. Фишер был несколькими годами моложе тенора, но выглядел гораздо старше, суровое, волевое лицо – прекрасный контраст рядом с Бельмонтом.
Вольфганг так внимательно разглядывал главных действующих лиц, что не заметил сидевшую в темноте Алоизию.
– Как я уже вам говорил, госпожа Ланге дублирует госпожу Кавальери. Если репетиции оперы Глюка начнутся одновременно с нами, госпожа Кавальери может ему понадобиться, – сказал Стефани.
Глюку, конечно, отдадут предпочтение, с обидой подумал Вольфганг. Он встретился глазами с Алоизией. Она была все так же хороша, но в облике ее появилась какая-то жесткость. Вольфганг поклонился ей официальнее, чем другим, и спросил:
– Можно начинать, господин Стефани?
Адамбергер пел вступительную арию с большим чувством и вкусом – Вольфганг остался очень доволен. Кавальери исполнила первую арию несколько бравурно, и топ ее голоса оказался не так чист, как хотелось бы. Вольфганг видел: еще придется подгонять музыку к ее голосу. Но по-настоящему взволновал его голос Фишера. Фишер мог бы соперничать с самим Манцуоли. Вольфганг пришел в ужас – в теперешнем тексте либретто у Фишера была всего одна каватина – и решил это непременно исправить.
Наступила очередь Алоизии. Она запела нежно, зная, чем можно понравиться Вольфгангу, исполненная решимости произвести на него впечатление. И он не мог остаться равнодушным. Голос Алоизии не отличался силой, как у Кавальери, но пела она необычайно выразительно. Она помнила все, чему он ее учил, и очень усердно готовилась к выступлению. Но, несмотря на чувство, с каким она исполняла арию, жесткие нотки в ее голосе были чужды образу Констанцы.
Стефани, теперь уже в качестве импресарио, поблагодарил певцов и сказал:
– Вот такова в общих чертах опера «Похищение из сераля».
– Я думал, опера называется «Бельмонт и Констанца», – заметил Адамбергер.
– Я изменил название, – ответил Стефани. – «Die Entfuhrung aus dem Serail» звучит гораздо лучше. Сразу ясно, о чем речь.
Вольфганг хотел было возразить против такого наглого присвоения его идеи, но передумал – споры с либреттистом но гораздо более принципиальным вопросам еще впереди.
– Однако, – заявил Стефани, – я должен сообщить вам одну неприятную новость.
– Постановка оперы отменена! – воскликнул Вольфганг.
– О нет! Просто немного откладывается. Визит великого князя Павла в Вену перенесен на ноябрь, а соответственно и постановка оперы.
Вольфганг облегченно вздохнул. С одной стороны, это даже к лучшему, ибо многое предстояло изменить и доработать, в особенности в партии Фишера, и теперь есть время.
– Разучивайте хорошенько свои роли. Опера непременно увидит постановку. Клянусь вам честью. – С таким напутствием Стефани отпустил певцов.
Фишер задержался поговорить со Стефани, а Алоизия, дождавшись ухода Адамбергера и Кавальери, подошла к Вольфгангу и сказала:
– Вы хорошо выглядите.
– Что вам угодно? – Он чувствовал, что выглядит ужасно.
– Я просто рада с вами снова встретиться.
– Но вы теперь замужем. Она пожала плечами:
– Ну и что же. Многие женщины замужем. Вы не хотите поцеловать меня на прощание?
– Вам так нужна роль?
– О нет, просто в память о прошлом. Или, может, я стала совсем некрасива?
– Мы с вами недостаточно близко знакомы.
Он уже собрался уходить, когда в театр вошел Иозеф Ланге, высокий красивый актер. Увидев Моцарта, он нахмурился, а Вольфгангу стало смешно. Алоизия представила их друг другу, но Вольфганг тут же извинился – ему нужно кое-что обсудить с господином Стефани, сказал он. Чета Ланге удалилась, и Стефани насмешливо заметил:
– Почему бы вам не наставить ему рога, она, по-моему, не прочь.
Вольфганг промолчал.
– Хотите, возьмем ее на главную роль? Алоизия справится и отблагодарит вас.
– У Кавальери голос не хуже, а как актриса она лучше Алоизии. Кто меня волнует, Стефани, так это Фишер.
Стефани понимал, в чем дело. Фишер отказывался петь Осмина, если не получит хорошей арии, однако либреттист сделал вид, будто не понимает, что имеет в виду композитор.
– Осмину фактически нечего петь, а у Фишера прекрасный голос, и он мог бы сделать Осмина великолепным негодяем – комическим и в то же время грозным.
– Это потребует большой работы.
– Я уже сочинил для него красивую арию.
– Когда? Вы ни словом не обмолвились.
– Пока Фишер пел свою каватину. Ария у меня почти вся в голове. Но либретто нужно не только подправить, не только расширить роль Осмина. Некоторые ситуации нелепы, а иные стихи совершенно непригодны для пения.
– Моцарт, вы хотите невозможного.
– Значит, я не смогу продолжать. Не могу я писать музыку на сюжет, в который не верю.
Стефани так и подмывало принять его отказ – в Вене и без него много опытных композиторов, но музыка Моцарта была слишком прекрасна, против этих чудесных мелодий он просто не мог устоять. И ведь публика аплодирует музыке, а вовсе не либретто. Стефани сказал:
– То, что вы говорите о роли Осмина, не лишено здравого смысла. Не сомневаюсь, что и остальное мы сумеем уладить, если вы внесете изменения в музыку.
Конец дня они провели в работе. Вольфганг уже собрался уходить, когда Стефани сказал:
– Хочу предупредить вас, Моцарт. Нас не должны считать близкими друзьями. Пусть все выглядит так, будто я ставлю этот зингшпиль в угоду императору, который желает показать его великому князю Павлу. Иначе пойдут разговоры, что я остановил свой выбор на вас из дружеского расположения.
Музыканты предупреждали Вольфганга: Стефани доверять но следует, – но он не знал, кого слушать. В течение следующих недель либреттист внес кое-какие изменения, предложенные композитором, прочие же отверг как лишенные смысла. Репетиции с певцами шли прекрасно. Вольфганг был поглощен партитурой и работал с огромным подъемом. Он испытывал потребность обсудить ее только с одним человеком, чей музыкальный вкус ценил превыше всего. И написал Папе:
«Моя турецкая опера отложена до ноября, потому что Великая персона до той поры не прибудет. Но, возможно, это и к лучшему – предстоит еще внести массу изменений. Отсрочка даст нам время, и я смогу писать не в такой спешке.
Главные изменения касаются партии Осмина. Поскольку Фишер обладает великолепным басом – хотя архиепископ считал, что для баса он поет слишком низко, – то желательно использовать все возможности его голоса, в особенности еще и потому, что Фишера здесь очень любят. В первоначальном тексте либретто у Осмина была лишь одна каватина и ничего больше, если не считать терцета и финала. Теперь, однако, у него будет еще по арии в первом и во втором актах.
Я уже передал Стефани одну арию Фишера в совершенно законченном виде, и это явилось для него полной неожиданностью. Ария должна произвести огромный эффект, потому что я придал гневу Осмина комический оттенок, использовав турецкие мотивы. В этой арии Фишер сумеет показать свои прекрасные низкие ноты, а в быстрых пассажах сможет дать почувствовать аудитории нарастание своего гнева. А затем, как раз в тот момент, когда кажется, будто ария подходит к концу, неожиданное Allegro assai – в совсем ином темпе и иной тональности – производит поразительный эффект. Разгневанный человек переходит все границы дозволенного и полностью теряет самообладание, он весь кипит от гнева. И музыка должна точно так же потерять власть над собой.
Поскольку, однако, страсти, какими бы они ни были бурными, никогда нельзя передавать так, чтобы они вызывали у слушателя отвращение, и музыка даже в самых неприятных сценах не должна оскорблять слух, но всегда оставаться музыкой и доставлять наслаждение, то я выбрал для Allegro assai не ту тональность, в которой написана ария, а гармонирующую с ней – ля минор.
Ария Бельмонта в ля мажоре «О wie angstlich, о wie feu-rig («О, как робко») передает волнение его сердца двумя скрипками в октаву. В арию влюблены все, кто слышал ее, и написана она специально для голоса Адамбергера. Так и чувствуешь его трепет, одолевающие его сомнения, слышишь, как взволнованно вздымается грудь, – все это передает crescendo. Слышишь шепот и вздохи – это выражено засурдиненными первыми скрипками и флейтами в унисон.
Хор янычар – веселый и недлинный – должен прийтись по вкусу венской публике.
Все же мне пришлось внести кое-какие изменения в арию Констанцы, чтобы приспособить ее к глотке Кавальери. И я попытался выразить в арии чувства героини, насколько это позволяет стиль итальянской бравурной арии, которого я придерживался. Это обстоятельство, однако, заставило меня задаться вопросом, что же думают наши немецкие поэты: пусть они ничего не смыслят в театре и в опере, но как можно заставлять героев говорить таким дубовым языком, будто перед ними не люди, а стадо свиней?
Увертюра коротка, forte то и дело перемежается с piano;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107