Петра за священником. Но ни один священник не соглашался прийти. Моцарт – масон, говорили они, язычник. Но Софи не хотела этому верить. Более благочестивого человека, чем Вольфганг, Софи не знала, он никогда не раздражался, не выходил из себя. Ей все-таки удалось уговорить молодого священника, любителя музыки, и тот обещал причастить умирающего.
Когда они вошли в дом, у постели Вольфганга сидел Зюсмайер. Партитура реквиема лежала на покрывале, и Вольфганг наставлял ученика, как закончить реквием после его смерти. Затем, попросив священника немного подождать, он прошептал на ухо Констанце:
– Не сообщай никому о моей смерти, пока не дашь знать Альбрехтсбергеру, пусть он попытается получить мое место в соборе св. Стефана. Оно принадлежит ему. Он прирожденный органист и не раз прекрасно играл во время служб.
Вольфганг чувствовал, что священник смотрит на него неодобрительно, хотя и свершил над ним последний обряд отпущения грехов.
Он лежал, мучаясь от боли, и Зюсмайер воскликнул:
– Надо позвать Клоссета! Доктор облегчит его страдания. Госпожа Моцарт, вы не знаете, где его можно найти?
Констанца от горя не могла вымолвить ни слова. В полуобморочном состоянии она лежала на кровати в своей комнате. Вольфганг с трудом выговорил:
– Доктор сейчас в театре. Он пошел послушать «Волшебную флейту». Я дал ему билеты за то, что он пригласил своего коллегу. Ему понравится Папагено. Доктор ничего не понимает в музыке, но Папагено нравится всем. Софи, где же Станци?
– Она прилегла.
Зюсмайер кинулся за Клоссетом.
– Разве она нездорова?
– Ей нужно отдохнуть. Прошлую ночь она плохо спала.
– Я знаю, – печально проговорил Вольфганг, – Это все из-за меня.
– Вовсе нет. Но вам было очень плохо.
– Что там плохо, я умираю, Софи, умираю. – Теперь, когда жизнь его подошла к концу, так хотелось все начать сначала. – В моем несгораемом шкафу лежат партитуры трех последних симфоний. Позаботься, чтобы они не пропали. Может быть, когда-нибудь они дождутся исполнения.
Он погрузился в какой-то странный мир, где все казалось чуждым, где не было даже Папы и Мамы. Он закрыл глаза, желая избавиться от этого наваждения. С тех пор как он слег, ни разу возле его постели не появлялись Пухберг, Ветцлар или ван Свитен. Но это не так уж важно. Он даже не мог вспомнить всего, что сочинил. Но жизнь ведь сильнее смерти. Разве он не доказал это своей музыкой?
Потом он услышал, как Зюсмайер сказал Софи, – к счастью, он еще не лишился слуха:
– Доктор Клоссет не хотел идти, пока не закончится опера.
– Я уж думала, он никогда не придет, – сказала Софи, – где же он?
– Моет руки. Боится подцепить какую-нибудь заразу.
– Зюсмайер, – пробормотал Вольфганг, – много было народу на «Волшебной флейте»?
– Зал ломился от публики. Как всегда. Певцов без конца вызывали на «бис». Кричали: «Браво, Моцарт!»
Софи показалось, что Вольфганг улыбнулся, но так ли это было па самом деле?
Зюсмайер не добавил, как возмутил его доктор Клоссет, – он отказался покинуть театр до окончания спектакля. Опера Моцарта заинтересовала доктора, а композитору, считал он, уже ничем не поможешь.
Вольфганг видел, как наклонился над ним Клоссет. Доктор прикладывал к его пылающему лбу холодные компрессы, а ему казалось, будто его распинают па кресте – страшная боль в спине пронзила насквозь. Пой громче, любовь моя, пой громче! Все утверждали, что хуже всего на свете – слепота, но это не так, самое главное – способность слышать. Он уже плохо видел, перед глазами все расплывалось, но не ожидал, что потеряет и слух. Теперь он понял, что такое смерть.
Это тишина.
Клоссет обещал Софи, что холодные компрессы снизят жар и облегчат боли больному, но вместо этого Вольфганг снова потерял сознание. Доктор безнадежно развел руками: – Медицина не в силах ему помочь, – и покинул дом.
Софи сидела у постели Вольфганга, Констанца в полной прострации лежала в своей комнате, и Зюсмайер ухаживал за ней; и вдруг Софи услышала, как Вольфганг пробормотал: «Что делает мир со своими детьми». Затем у него судорожно задергался рот, он пытался изобразить партию барабанов в своем реквиеме, приподнял голову, словно прислушивался к их дроби, потом отвернулся к стене и затих. Полночь уже миновала, настал понедельник, 5 декабря 1791 года. Часы показывали без пяти минут час, когда Вольфганга не стало.

91

Все хлопоты по похоронам взяла на себя Софи – убитая горем Констанца совсем ослабела и не могла подняться. В доме не было ни единого гульдена, и Софи попросила Пухберга дать денег на похороны, но Пухберг отказал. Господин Моцарт и так много задолжал ему, возврата долга он не требует, но не видит смысла тратить деньги после того, как уже столько потерял. Ветцлар находился в передовых частях императорской армии, ожидавшей приказа ринуться на подавление революции во Франции, и Софи обратилась к самому близкому другу Вольфганга – барону ван Свитену.
Барон был в дурном настроении. Император уволил его с поста председателя придворной комиссии по образованию, которым барон так дорожил, и, хотя он по-прежнему обладал солидным состоянием, увольнение означало, что его влиянию при дворе пришел конец. Смерть Вольфганга его, правда, сильно расстроила, но с тех пор как друг неодобрительно отозвался о его симфонии, барон заметно к нему охладел.
Барон сказал Софи:
– Разумеется, я не могу допустить, чтобы тело моего друга просто бросили в общую могилу для бедняков. Я заплачу за похороны по третьему разряду.
Это означало самые дешевые похороны, но спорить не приходилось. Когда Софи закончила все приготовления, ван Свитен вручил ей точную сумму: восемь гульденов пятьдесят шесть крейцеров за похороны и три гульдена на похоронные дроги. Не меньшую сумму Вольфганг истратил на похороны своего любимца скворца, подумала Софи. Констанца покорно согласилась – она была слишком слаба, чтобы возражать.
Похороны Вольфганга состоялись на другой день после смерти. Маленький гроб вынесли из дверей дома на Раухенштейнгассе, отвезли на дрогах к собору св. Стефана и поставили в часовне св. Креста, расположенной по северную сторону собора. За гробом следовало всего несколько человек – ван Свитен, Сальери, Дейнер, Софи, Анна Готлиб, Альбрехтсбергер, Зюсмайер, – госпожа Вебер осталась дома с Констанцей, прикованной к постели. День был тихий, и в часовне, как обычно, находилось много монахов и монахинь, приехавших из провинции поглядеть на это диво христианского мира – самый знаменитый собор в империи; по никто из них даже головы не повернул, когда в часовню внесли гроб. Похороны – обычное явление, а тут, по всему видно, хоронят какого-то безвестного бедняка. Об этом свидетельствовал некрашеный сосновый гроб и более чем скромное число провожающих.
После отпевания тела гроб снова поставили на дроги, и возница повернул лошадь в сторону кладбища.
Маленькое кладбище св. Марка было создано всего пять лет назад стараниями прихожан собора св. Стефана для тех, у кого не было средств хоронить своих близких с большим почетом. И к тому времени, когда похоронные дроги затряслись по булыжной мостовой предместья Ландштрассе, за ними уже никто не следовал. Небо заволокло тучами, вот-вот грозила подняться метель, да и идти такое расстояние пешком было слишком далеко.
На кладбище находился всего лишь один могильщик. День сегодня что-то долго тянется, пожаловался он вознице. Он как раз заканчивал общую могилу.
Могильщик был стар и туговат на ухо; он уже составил много гробов возле длинной узкой ямы. Любивший порядок во всем, могильщик гордился своей аккуратностью. Он не расслышал имени, но прикинул, что покойник, должно быть, маленького роста, сразу видно по размеру гроба, да и бедняк, судя по третьеразрядным похоронам. Только такие похороны бывают без провожающих. Лишь бы ни за что не платить! Ни единого гульдена.
Возница свалил гроб на землю рядом с другими гробами и поспешил прочь. Он презирал такие; похороны. Разве на них заработаешь? Скажи спасибо, если окупишь расходы по содержанию лошади и повозки.
Тело Моцарта пошло в общую могилу, где в три яруса было свалено много других трупов.
Двое людей все-таки добрались в тот день до кладбища св. Марка. Альбрехтсбергер, глубоко тронутый заботой Вольфганга, приехал на кладбище, когда могилу уже зарыли. Он ожидал, что многие съедутся па похороны в каретах и когда карет у собора не оказалось, потерял немало времени на поиски экипажа, а затем и самого кладбища св.Марка. Могильщик уже ушел, а смотритель ему сказал:
– Мы тут сегодня целый день хоронили. Откуда нам знать, где могила вашего друга?
Выло уже совсем темно, когда Анна Готлиб добралась до кладбища св. Марка в карете, которую смогла нанять на Деньги, полученные за роль Памины.
С ней смотритель обошелся любезней – такая она была хорошенькая и такая опечаленная, видно, дружка потеряла, подумал он, и постарался быть с ней поласковей.
– Ваш приятель похоронен в общей могиле. А где – кто скажет? Вы же говорите, его хоронили по третьему разряду.
Это на большом участке, вон там, за крестом. Там сегодня немало народу похоронено.
Анна стояла на свежевскопанной полосе земли; полоса тянулась на большое расстояние, разве определишь теперь, где опустили в землю последний гроб. Все случилось не так, как она ожидала. Но она любила его и знала, что всегда будет любить, как бы он ни относился к ней при жизни. Ни разу никому не сказал он резкого слова. С самого того момента, когда она еще совсем ребенком познакомилась с ним, он всегда был к ней очень внимателен. И как много он знал о музыке и о человеческих чувствах! Понимает ли кто-нибудь из его друзей, кого они потеряли?
Анна положила на землю цветок, хоть и понимала, что на декабрьском морозе он скоро погибнет. На небе уже высыпали звезды, столько звезд – не сосчитать. Теперь они будут светить, над Вольфгангом, светить над его музыкой, которая приносила ей много радости и счастья. И тут она заплакала. Она плакала над Вольфгангом, плакала над собой, плакала над всеми, кто жил и умер, кто навсегда исчез с лица земли. А потом вдруг перестала плакать. Нет, он не исчез. Он не может исчезнуть, он с его музыкой, ставшей неотъемлемой частью ее существа. Может, и к лучшему, что его похоронили вот так, подумала Анна, сияние его славы распространится на всех безвестных покойников, которые волею судьбы оказались в одной с ним общей могиле, – ведь никто теперь не узнает, который из них Моцарт.


ПОВЕСТЬ О ЖИЗНИ И ГИБЕЛИ МОЦАРТА

1

После того как двадцатипятилетний Моцарт пролежал несколько дней, вспоминая в горячечном бреду оскорбление, нанесенное ему графом Арко-младшпм, камергером (точнее – оберкухмистером) его светлости князя-архиепископа зальцбургского, 20 июня 1781 года он писал отцу: «…сердце делает человека благородным; и если я и не граф, то благородства во мне больше, чем в любом графе, а дворецкий или граф, который меня оскорбляет, – негодяй». Германия в то время была раздроблена па сотни карликовых государств, хозяева которых – вассалы императора Священной Римской империи германской нации – были наделены не столько могуществом, сколько феодальной заносчивостью. И Моцарт рано начал понимать ничтожество этих «владык», к числу которых принадлежал и его бесславный повелитель, граф Иероним Колоредо, младший брат любимца Марии-Терезии, впоследствии имперского вице-канцлера и князя Франца де Паула Гундаккара I.
И уже в раннем детстве, чем больше погружался гениальный ребенок в тайны «искусства дивного», тем больше росла в нем вера в высокое достоинство человека, овладевшего этими тайнами. Эта вера укреплялась пристальным вниманием к этическим проблемам и неразрывной связи их с подлинно художественными образами, связи, объясняющей великие свершения Данте и Леонардо, Шекспира а Моцарта, Пушкина и Шопена, Гоголя и Флобера, Врубеля и Скрябина. Внимательно знакомясь с биографиями как этих титанов художественного творчества, так и многих других мастеров, можно – правда, весьма схематически – представить себе их путь к вершинам человеческой мудрости и созидания следующим образом.
Первым этапом этого пути, соответствующим характеру одаренности человека, следует считать начальные твор ческио опыты, которыми бывают то ранние стихи, то небольшие музыкальные пьесы, то рисунки. Наряду с накоплением (у Моцарта – беспримерно стремительным) профессионального опыта происходит и стимулирующее эти опыты расширение интеллектуального опыта, иными словами – приобретение знаний в самых различных областях. На этом, втором, этапе формируются и зачатки мировоззрения, связанные с попытками обобщить полученные знания и вместе с тем расширить их.
Нет сомнения, что довольно рано (вспомним дневники Гофмана!) мастер оказывается на подступах к формированию третьего, завершающего, этапа созревания его интеллекта и личности. Данный этап характеризуется обращением к глубоким этическим проблемам, жгучий интерес к которым приходит, как правило, в относительно поздние годы – достаточно сравнить «Новую жизнь» и «Божественную комедию» Данте или «Руслана и Людмилу» и «Медного всадника» Пушкина, недолгий и горький век которого лишний раз подчеркивает относительность понятия «поздние годы».
Но Моцарт погиб, даже не достигнув возраста Пушкина. И слова о том, что «сердце делает человека благородным», перекликаются с высоким тезисом Данте о cor gentile (благородном сердце) и с вопросом Пушкина: «Что значит аристократия породы и богатства в сравнении с аристократией пишущих талантов?» И чье сердце оказалось благороднее – пушкинского камердинера, «простолюдина» Никиты Козлова, на своих руках несшего поэта к его смертному ложу, или того презренного представителя высшей русской аристократии, преступная рука которого тщательно выводила буквы пасквиля, погасившего солнце России? С самых ранних лет Моцарт встречался с людьми, подобными князю Долгорукову, омрачавшему жизнь Пушкина, или потомственному палачу Бибикову, затравившему Полежаева и шнырявшему, подобно гиене, вокруг Пушкина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107