Гадов вроде меня они привыкли истреблять, как крыс в своем подвале. Общество ждет от них помощи и защиты...
Я раздумывал над всем этим, пока мой -защитничек не перестал балабонить. Тогда наступила полная тишина, и прокурор спросил, хочу ли я что-нибудь сказать в свое оправдание.
Я решил молчать — пускай сами решают, что со мной делать. Я все больше казался себе соломинкой, затерявшейся в бурном водовороте обстоятельств, Но когда я встал, собираясь ответить "нет", мои глаза встретились с глазами Эммы. И то, что я в них увидел, поразило меня. В ее взгляде сквозило страшное беспокойство. Куда и подевалась спокойная уверенность,, составлявшая ее главную силу...
Эмма боялась. Я был в этом полностью убежден. И боялась, видно, потому, что имела основания опасаться чего-то с моей стороны. Но чего? Того, что я скажу правду? Нет, это слишком просто. Это она должна была предусмотреть. Она страшилась чего-то другого...
— Отвечайте,— повторил главный паяц.— Желаете ли вы что-нибудь сказать в свое оправдание?
И тут — о чудо! — в зале заседаний зазвучал голос. Голос четкий, спокойный и уверенный.
И принадлежал этот голос мне. Я и узнал-то его не сразу...
Я начал говорить автоматически, не зная точно, куда веду и что хочу пояснить. Честно говоря, я не собирался ничего доказывать. Я взял слово только для того, чтобы встревожить эту бабу, которая смотрела на меня, напрягшись и сжавшись в комок. Чтобы она подрожала, пообливалась холодным потом хотя бы несколько минут. Это был последний и единственный способ как-то ей отомстить.
— Господин прокурор, господа присяжные... Мне нечего сказать в свое оправдание. (Шепот в зале). Потому что мне незачем оправдываться. Оправдываются виновные, а я невиновен. (Новый шепот, переходящий в гул).
Паяц крикнул: "Прошу тишины!"— и, как заведено, пригрозил, что прикажет очистить помещение.
Я сглотнул слюну и посмотрел на Эмму. Она была бледна, и губы, которые она не накрасила, чтобы больше походить на безутешную вдову, казались совершенно бескровными.
— Я знаю: я изрядный подонок,— продолжал я тем же ровным голосом.— Это роковой для меня факт, и я не питаю на свой счет никаких иллюзий. Однако душой и совестью, как у вас принято говорить, я отвергаю предъявленные мне обвинения, поскольку они являются ложными. Ложными от начали и до конца. Господа судьи! Я взял слово, собственно, только для того, чтобы доказать вам, что я умен. Это вовсе не проявление ребяческого самолюбия, хотя умный человек всегда самолюбив. Главное — вы должны понять: я вовсе не то кровожадное животное, каким меня только что выставлял мой адвокат — пусть даже и с благими намерениями... И если вы признаете меня нормальным человеком, то ни на минуту не допустите, что я действовал так, как полагает обвинение. Судите сами, господа: я бежал из тюрьмы, где отбывал срок за кражу. Заметьте, за простую кражу! Мне оставалось сидеть всего год. Совершив побег, я поступаю на работу к частному лицу. Мне хорошо платят, я живу спокойно, здесь меня не найдут... И вдруг однажды ночью я совершаю убийство. Убиваю паралитика. Между тем, вздумай я его ограбить — мне достаточно было попросту забрать все у него на глазах. Зачем мне понадобилось его убивать? Чтобы он на меня не донес? Но разве я лег бы тогда спать, разве стал бы спокойно дожидаться приезда полиции?.. Будем рассуждать дальше. Я, дескать, оставил свои отпечатки на ноже. Я сунул бумаги старика под свой матрац. Пожалуй, пьяница или душевнобольной действительно могли бы так поступить. Но разве пьяница, душевнобольной или "кровожадное животное" способны выдумать трюк с телеграммой, отправленной сообщником из другого города, чтобы убрать из дома остальных жильцов? Согласитесь, эта уже предумышленное убийство. А убийца, который планирует свое преступление заранее, — вовсе не слабоумное животное!
Я умолк, чтобы перевести дух. В зале стояла такая тишина, что можно было бы услышать, как ворует лучший и мире карманник. Никто не смел шевель-нуть. пальцем. Изумленно выпучив глаза, все с нетерпением ждали, что я скажу дальше. Адвокат, прокурор, присяжные — все смотрели на меня так, словно видели впервые. Это был великий миг.
Я бросил взгляд на Эмму; она будто превратилась в белую мраморную статую. Бледное лицо резко выделялось на фоне траурных одежд. Я нашел ее некрасивой. Да, она подурнела от испуга, и это согрел! мне сердце. Уничтожить ее красоту — разве это не прекрасное отмщение?
Я провел рукой по лбу. Теперь главное не потерять нить. Я чувствовал: еще немного — и эта нить меня куда-нибудь приведет. Свой рассказ я вел прежде всего для себя. Я убеждал себя в собственной невиновности. О, незабываемая минута!
— Продолжим, господа, игру в "допущения" и допустим, что я действительно подстроил отправку этой телеграммы из Орлеана. Но где гарантия, что она позволила бы мне остаться дома одному? Прошу вас, послушайте меня внимательно!
Впрочем, в этом призыве не было никакой необходимости. Все едва не лопались от напряжения. Даже, небось, жалели, что у них всего по два уха, неплохо бы еще... Я видел, что все просто поражены моей грамотной речью, ясностью моих аргументов, полным отсутствием нервозности. Я был холоден и точен. А это для преступника явление довольно редкое.
— Послушайте внимательно: Бауманн уехал на машине. По логике вещей, получив телеграмму с тревожной вестью, мадам Бауманн должна была бы сесть на поезд... Через Орлеан проходит очень много поездов! Но раз уж она решила взять напрокат автомобиль, то почему не посадила за руль меня? Ведь шофером в доме был именно я!
Эти слова произвели эффект камня, брошенного в тихий пруд. В зале одобрительно загудели. Я был на верном пути.
— Далее, господа: я нахожу несколько странным поведение мадам Бауманн. Она узнает о том, что ее мать при смерти. Вместо того, чтобы кинуться на вокзал, она находит время взять напрокат машину, причем среди ночи, что не так-то легко. Затем, опять же среди ночи, она останавливается в Этампе и ужинает там в дорожном кафе — а ведь она уже успела поесть дома и к тому же следит за фигурой, как вся-
кая молодая женщина. Она сажает за руль вышеупомянутой машины своего работника, который не является шофером. Вас это удивляет? Меня — нет, поскольку я прекрасно вижу ее цель. Все это позволило ей увезти Робби с собой и оставить меня в доме одного. Это требовалось для того, чтобы обвинить меня в убийстве. Ведь Эмма Бауманн знала, кто я такой: я сам ей сказал!
"Тут уж поднялся настоящий тарарам. Все завопили на разные лады, все глаза устремились на Эмму. Это всеобщее пучеглазие дало себя знать. Она встала, пожала плечами и попыталась что-то сказать, но председатель жестом велел ей сесть.
— Продолжайте! — крикнул он мне.
Я по-римски поднял руку, требуя тишины, и мгновенно ее получил
— Существует, — сказал я, - старое полицейское правило: ищи того, кому преступление выгодно. Его можно прекрасно применить к данному случаю.. Кому было выгодно это преступление? Мне, укравшему несколько бумажек, которые и продать-то трудно, и дожидавшемуся полиции, лежа на этих бумагах, как собака на косточке? Или же той, которая унаследовала состояние убитого? Неужели вы допустите, что я мог проявить такую чудовищную глупость и беспечность? Надеюсь, что нет. В течение всего процесса я молчал потому, что это ничего не изменило бы. Теперь же судите меня, как сочтете нужным. Какой бы вердикт вы не вынесли — я в вашей власти!
На задних рядах зааплодировали. Председатель зазвонил в колокольчик. Когда шум затих, он вызвал к барьеру Эмму и спросил, что она может сказать в ответ на мое заявление.
Она печально улыбнулась и еще раз подчеркнула, что в момент убийства старика сама находилась в Этампе. Затем пояснила, что машину взяла напрокат для большей свободы передвижения, а поесть остановилась потому, что поездки ее всегда утомляют. И, наконец, сказала, что с презрением отметает все мои злонамеренные измышления.
Я почувствовал, что она несколько выровняла положение. Но не до конца: мои слова произвели огромный эффект. Суд удалился на совещание. Они вернулись через десять минут, и прокурор объявил взбудораженному залу, что процесс приостанавливается до получения более полной информации.
Я снова окунулся в изнуряюще-монотонную атмосферу тюрьмы.
Моя красивая болтовня помогла мне выиграть время и поколебать "душу и совесть" присяжных. Но я не пытался обманывать себя: с их стороны это было не отступление, а лишь разбег перед прыжком, потому что, в сущности! мои разглагольствования не выдерживали критики. Они произвели впечатление только потому, что я выдал их в нужный момент и в нужной форме.
Продемонстрировав сначала высокомерное безразличие к своему процессу и преспокойно позволив им замесить свое судебное тесто, я дождался решающего момента и изложил свою точку зрения — не более того. В психологическом плане моя речь могла взволновать,и смутить немало рядовых слушателей. Но в ходе дальнейшего расследования эти волнующие моменты испарятся, как роса на солнце, и я окажусь перед лицом действительности. А действительность такова: меня обнаружили под одной крышей с убитым стариком. Мои возражения разобьют в пух и прах. Мне скажут: я остался в доме, так как считал, что времени еще хватает, и никак не ожидал приезда полицейских с сообщением о "случайной" гибели Бауманна (О, ирония судьбы!). Более того: в моем поступке даже усмотрят бездушие и цинизм. Да уж, хреново мне придется, когда они опомнятся и наберутся новых сил... О, они заставят меня дорого заплатить за мое блестящее выступление! Не простят, что пытался обуть их всех, начиная со своего же адвоката! Вот уж когда все полезет через край: их мудреные словечки, слепленные из мягкого сыра выводы, их мозговая мастурбация, их опыт и карьера...
Однажды утром, после душа, ко мне в камеру приперся охранник. Он держал под мышкой сверток из коричневой бумаги. Бечевку уже кто-то развязывал, и бумагу потом свернули кое-как.
— Вам передача! — объявил цербер. Передачи мне получать не запрещалось, ведь я все еще оставался в камере предварительного заключения. Однако я слегка оторопел:
— Передача?!
— Да, от вашей девушки.
У меня не было никакой девушки и ни одного родственника, так что я совершенно не представлял, кто мог прислать этот сверток.
Я развернул бумагу. В картонной коробке размером с обувную оказалось полно всякого добра: колбаса, пачка печенья, шоколад, конфеты. Приятно, спору нет... Только без подписи — и это меня слегка озадачивало. Колбасу тюремное начальство разрезало пополам — проверило, не тот ли это сорт, который с напильниками. Пачку с печеньем вскрыли, шоколад тоже. Не упустили ничего.
Но все выглядело безобидным и вполне съедобным.
В полдень я навернул колбаски. Она оказалась из хорошей свинины и доставила мне массу удовольствия. Потом поел печенья и шоколада.
Вы себе представить не можете, до чего тоскливо проводить время в КПЗ! После нее, конечно, тоже приятного мало... Но сидеть в неведении — хуже не бывает.
Жратва меня на время отвлекла. Даже на приличное время, потому что больным я себя почувствовал только через часов.
Началось колик н желудке. Они возникали все чаще и наконец сменились нестерпимыми болями. Я мигом сообразил, что к чему, и тут же нажал на кнопку вызова охранника.
— Мне срочно нужен врач,— прохрипел я.— У меня отравление: кто-то накормил мышьяком...
По моему виду он сразу понял, что я не прикидываюсь. Рожа у меня стала зелененькая, как майский лужок. Глаза ввалились от боли, желудок горел огнем, на лбу выступил холодный пот.
Я прекрасно понимал, в чем дело. Это был подарочек от малышки Эммы. Лапуля ничего лучшего не придумала, как отправить меня в страну вечных снов и тем самым пресечь все мои поползновения. Ей не нравилось, что я лезу вон из упряжки. Она боялась за свою безопасность и считала, что когда я подохну, ей станет намного легче.
Тюремный врач прибежал в два счета: высокий черт в больших окулярах, корчивший суровую мину, которая ему вовсе не шла. Он взглянул на меня, велел показать язык, осмотрел мои испражнения и помрачнел.
— Немедленно в больницу! — приказал он. Идти я уже не мог. Пока посылали за носилками,
Айболит всадил мне в задницу укол. Потом двое здоровил ухватились за ручки носилок и как бешеные понеслись со мной по коридорам. Я впервые путешествовал таким транспортом, и, честно говоря, предпочел бы железную дорогу!
В "скорой помощи" я все время кряхтел:
Я должен поговорить с директором! Срочно!
но в больнице я отьехал. Это произошло как-то незаметно. Когда-то давно я катался на катере по Савой-скому озеру, и катер зашел в тоннель из зарослей. Так вот, у меня было точно такое же ощущение. Все проводило медленно и сладко, в наступающих сумерках было что-то величественное. Темнота принесла приятную прохладу, и у меня мелькнула мысль, что умирать, в сущности, не так уж неприятно...
Придя в себя после промывания желудка, я почувствовал невероятную слабость. Но боли уже почти не было: только живот онемел и отяжелел. Я лежал в белой постели и смотрел и окно на кусочек пасмурного неба. Уже пришли весна, но погожие деньки все никак не наступали.
Ко мне подошел мужик, которого я уже где-то видел.
— Как вы себя чувствуете?
— Лучше...
— Вы меня не узнаете?
— Вы директор тюрьмы?
— Да. Кажется, вы хотели со мной поговорить?
— Хотел.
— Слушаю вас.
— Меня отравили...
— Я знаю.
— Нужно отдать на анализ то, что осталось от моей передачи.
— Я уже принял необходимые меры.
— Надо бы выяснить, кто мне ее прислал... Он едва заметно пожал плечами, и на его лице появилась мимолетная тень раздражения. Он словно говорил: "Ты что, сопляк, учить меня собираешься?"
— У вас есть соображения относительно личности человека, который направил вам эту посылку?
— Да...
— Кто это?
— Она!— буркнул я.— Она, эта сучка паршивая...
Я отвернулся к стене и начал засыпать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54