И настанет час большого путешествия к далеким берегам, где солнце лупит, как бешеное, и радость играет в воздухе, как флаг...
Я схватил бутылку за горло и поднес ко рту. Экзотический, сладковатый и крепкий напиток наполнил голову горячим туманом. Я выпил еще. Зелье было вкусное, легко глоталось и делало меня вес сильнее и сильнее.
Я высосал не меньше половины пузыря. Потом быстренько разоблачился и тут чуть ли не глазами увидел, до чего устал. Я прошел километры и километры...
Едва дотащившись до кровати, я уснул.
Слева от ворот висел колокольчик. Старый заржавленный колокольчик, которым никто в доме не пользовался. Бауманн просто сигналил, когда подъезжал к дому, а Робби, отправляясь за покупками, брал с собой ключ.
Поэтому я долго соображал, что это там трезвонит, пока, наконец, не понял: колокольчик. Я слышал сквозь сон эти надтреснутые звуки, и мне даже мельком приснилась какая-то ерунда насчет громкого шума...
Я вскочил. Мое окно выходило на лужайку перед домом. Я посмотрел на ворота и увидел под ними ноги. Колокольчик продолжал плясать на своем шнурке.
Я сразу задался вопросом, давно ли звонят. И ответил себе утвердительно, ибо теперь, пробудившись, припомнил, что слышал звон уже несколько раз.
"Чего это Робби - не идет открывать?" — подумал я.— Обязанность, в конце концов, это его, а не моя!" Вдруг я слегка струсил: что если Эмма переборщила со снотворным и парень отъехал надолго? Или даже погрузился в блаженную кому? Тогда будет полный букет...
Я подождал еще немного, надеясь, что откроет Эмма.
Колокольчик зазвонил снова. Голос у него был громкий и ржавый. Он создавал мрачное ощущение
пустоты. Я почувствовал: в доме происходит нечто необьяснимое. Я живо запрыгнул в штаны, нацепил туфли и выскочил на лестницу. — Эмма! — крикнул я.
Она не отвечала. Тогда я выбежал из дома и поспешил к воротам.
Когда я открывал, у меня бешено стучало сердце. Затем я одним взглядом охватил всю сцену. Я увидел черную машину и за рулем — мужика в плаще. Перед воротами стояли два других типа. У них не надо было спрашивать документы, чтобы сообразить: это легавые. Рожи у них были хмурые, с ледяными глазами, поджатыми губами... Рожи — да еще эта, так сказать, гражданская форма, которая сигнализирует пугливым обывателям, что перед ними ребята из кон-торы-забирайки: широкий костюм, пуловер, клетчатый галстук, бежевый плащ...
Вид у полицейских был рассерженный.
— Что-то вы не торопитесь! — бросил мне один.
— Я спал.
— В такое время?
Я совершенно не представлял себе, который час.
— А который час?
Этот жалкий вопрос их, похоже, удивил.
— Почти полдень.
В животе у меня пищало от голода. Полдень — а Эмма и Робби еще не вставали! Странно: им ведь нужно было заниматься стариком.
— Вы кто такой? — спросил полицейский постарше.
— Шофер мсье Бауманна.
— Мадам Бауманн дома?
— Наверное...
— То есть как — наверное? Вы не знаете?
— Ну... Я ведь только что проснулся...
Второй легавый сделал шаг вперед. Он показался мне сволочнее первого.
— Здорово живут, — процедил он. — Шоферы у них до полудня спят...
Первый не терял времени зря:
— Если вы в такое время спали, то, вероятно, поздно легли?
В голове у меня раздался сигнал тревоги.
— Понимаете, у нас в доме инвалид... Он требует постоянного ухода... Мы по очереди дежурим у его кровати.
Они не стали настаивать.
— Так можно поговорить с госпожой Бауманн?
Я любезно улыбнулся:
— А кто ее спрашивает? Я должен доложить...
— Полиция...
Мне нужно было разыграть удивление. Ищейки сразу навострили бы уши, видя, что я угадал их благородную профессию по их рожам.
— Полиция? А что случилось? — Это мы скажем хозяйке.
Мы зашагали к дому, а их шофер вылез из машины и подошел к забору справить малую нужду.
Честно говоря, я чувствовал себя прескверно., Я, конечно, подозревал, что легаши заявились по поводу ночного "несчастного случая". Но их визит проходил не так, как я ожидал. Они, похоже, были настроены враждебно. Может, потому, что гак долю простояли у ворот?
Мы вошли в холл. Я крикнул:
— Мадам Бауманн! Мадам Бауманнн!
Но ответа не последовало. Тут я, по правде говоря, перепугался. Это выразилось в замираниях сердца и великом холоде, который пополз по рукам и ногам.
— Подождите,— сказал я,— сейчас посмотрю...
Я бегом влетел по лестнице в спальню Эммы. Комната пуста, кровать аккуратно застелена. Ясно — она тут не спала. Я, как безумный, помчался в комнату Робби: тоже пусто. Тут на меня сразу свалилась целая охапка загадок. Куда он делся, этот козел?! Я все больше на него злился. Его отсутствие бесило меня сильнее, чем пропажа Эммы.
Что означало это двойное исчезновение? Может быть, случилось что-то непредвиденное, что-то...
Я спустился на первый этаж. Оба фараона ждали меня у лестницы, подняв головы и нахмурив брови. Они тоже чувствовали, что происходит неладное.
— Ну, что?— спросил вредный инспектор острым, как бритва, голосом.
Я пожал плечами:
— Ничего не понимаю... Хозяйка, видно, ушла...
— Ах вот как?
— Да, похоже...
— А когда вернется?— спросил старший.
— Не знаю. Но она надолго не уходит." Наверное, вот-вот появится. Подождете?
— Подождем, а, Мартен? Вредный Мартен хмыкнул:
— Можно...
— А у вас к ней что, срочное дело?— спросил я. — Пожалуй, срочное: муж ее погиб.
Мне опять пришлось изображать потрясение человека, у которого вмиг рухмули нее надежды но будущее. Я старательно побледнел — ми дать ни взять трагик на подмостках. Быть может, даже перегнул палку, как случается с плохими актерами.
— Мсье?! Погиб?! Не может быть...
— Может.
Они краем глаза наблюдали за мной. Но это была лишь профессиональная привычка: лично против меня они вроде бы ничего не имели.
— А как он погиб?
— Мы предполагаем,— Мартен нажал на последнее слово,— что это Пыл несчастный случай.
— На шоссе?
— Нет. Он, похоже, упал в канализационную траншею. Сегодня ночью, в Руане...
— В Руане?
— Ага, из солидарности с Жанной д'Арк,— подтвердил старший, решив одновременно продемонстрировать и эрудицию, и талант к экспромтам.
— Боже мой! Что будет, когда мадам об этом узнает! Они не ответили.
— Вы тут говорили,— промолвил Мартен,— что у вас в доме инвалид?
— Да, старый друг семьи.
— Может быть, он знает, где хозяйка?
О старике я как-то позабыл, и теперь его присутствие в этом доме свалилось мне на голову, как кирпич.
— Сейчас посмотрим...
— Вот-вот, посмотрите.
Я прошел в глубь холла, открыл дверь комнаты для гостей и остановился на пороге. Несколько секунд смотрел вперед, пытаясь понять. А когда понял — окаменел.
Старик лежал на своей кровати, и его горло было разрезано от уха до уха. Вся комната была забрызгана кровью. На коврике у кровати валялся нож.
Я смотрел на труп, и на меня постепенно наползал ледяной страх.
Тут я почувствовал, что рядом кто-то стоит. Это, привлеченный моим оторопелым видом, к двери подошел вредный Мартен.
Я посмотрел на него. Его глаза были равнодушно-спокойными.
— Эй, Фавар!— крикнул он напарнику. — Ну-ка, взгляни!
Само собой, они меня загребли. И обижаться на них за это не приходится: когда полицейские застают в доме, где лежит труп, одинокого парня, то предлагают ему вовсе не скидку на билет в кабаре. Логично?
Да, вот это было потрясение так потрясение... Я покинул дом в шарабане легавых таким же убитым, как боксер, которого увозят из дворца спорта после нокаута.
Мартен и Фавар не задали мне ни единого вопроса: берегли силы. Дельце намечалось чудненькое, и они опасались сгоряча наломать дров.
Потом все пошло, как в кино, когда быстрая смена кадров обозначает длительный период времени. Для начала они установили, кто я такой, и тут уж им ничто не помешало меня как следует отдубасить. Л когда па рукоятке ножа обнаружили мои отпечатки — тут уж начался настоящий мордобой. (Еще бы не обнаружить: ведь я столько раз вертел этот нож в руках... Убийце достаточно было надеть резиновые перчатки).
Да, продумано все было отлично. Эмма и Робби смылись с наступлением вечера. Полиции Эмма продемонстрировала телеграмму с орлеанским штемпелем, срочно вызывающую ее к изголовью тяжело больной матери. (Полицейские решили, что телеграмма липовая, и, отвешивая для бодрости оплеухи, стали вынимать из меня фамилию моего сообщника, который ее отправил). Эмма со-общила,что попросила Робби взять напрокат машину и отвезти ее туда. Полиция нашла их следы. Нашла заправщика, который наливал им бензин. Нашла хозяина кафе в Этампе, который подал им ужин около одиннадцати вечера. Наконец, соседи больной матери наперебой рассказывали, как "дамочка" и ее шофер примчались, словно безумные, около полуночи... А ведь старика прикончили как раз в это время. Следовательно, Робби и его дорогая хозяюшка были тут ни при чем. Оставался только ваш покорный слуга, Капут...
Под моим матрацем нашли принадлежавшие старику документы и ценные бумаги. Все было ясно, и мой адвокат — наспех подысканный молодой парнишка — этого не скрывал. Я погорел и знал, что присяжные единогласно решат отхватить мне кочан.
Этот удар ниже пояса так меня сломил, что я даже не находил в себе силы возненавидеть Эмму. Я испытывал перед этой гадюкой лишь какое-то восхищение. Лучшей подставки и придумать было нельзя.
Она убила одним ударом двух зайцев: спорна я отправил на тот свет ее мужа, а теперь на меням повесяит и убийство старика.
Никакого алиби я им, конечно, представить по мог. Было время, когда я, понимая, что пропал, решил было выложить основной мотив, чтобы потопить вместе с собой и Эмму... Но удержался. Смерть ее супруга сочли случайной, и мне представлялось невозможным — или, по крайней мере, очень-трудным — доказать, что убил его я. Словом, я совершил свое преступление слишком успешно. К тому же, зная Эмму, я чувствовал, что она предусмотрела и такую возможность и заранее продумала вариант защиты. И наконец, в определенном смысле убийство Бауманна стало бы более серьезным обвинением, чем убийство старика. Ведь в случае с Бауманном моментально выплыл бы преднамеренный характер моих действий, а в случае со стариком меня немного выручал дьявольский план хозяйки. Судите сами: история с телеграммой доказывала, что, по идее, я не должен был остаться в доме наедине со стариком. Следовательно, если я и убил дедушку, то только под влиянием минутной слабости.
Мой адвокат избрал в качестве главного аргумента именно это. Он упирал на мою невменяемость. Он долго распространялся насчет бутылки с пуншем: по его словам, я тогда изрядно набрался. А когда окосел, то почувствовал жажду крови, пошел к деду и перерезал ему глотку. Забрал его бумаги, по-идиотски запрятал их под свой клоповник, а потом взял да и лег спать. По мнению адвоката, тот факт, что я не ушел из дома после преступления, красноречиво свидетельствовал о моей ненормальности.
Это было не бог весть что, но я понимал, что лучшей защиты в такой безвыходной ситуации не найти.
Очная ставка с Эммой ничего не дала. Она пришла во всем черном, величавая в своей безмерной скорби, и смотрела на меня презрительно-свысока: мол, пригрела змею на груди... Честное слово, она и сама верила в свои байки! Ну, я решил вести себя соответственно: ироничный взгляд, спокойный голос, сдержанные жесты... Моя версия была такова: я оставил Эмму у постели паралитика, поднялся в свою комнату и как следует приложился к бутылке. Потом заснул, и из объятий Морфея меня вынули уже полицейские...
Это объяснение, по крайней мере, позволяло обойтись без лишней болтовни. И я придерживался его, несмотря на пощечины следователей и умелые расспросы судьи.
Только вот мой побег из тюрьмы на всем ставил крест...Эмма объяснила, что ее муж привез меня в дом под чужой фамилией. Дескать, он встретил меня в баре, и в разговоре я обмолвился, что ищу работу водителя.
Все это была чисто формальная трепня, которая ровным счетом ничего не меняла. Дело разучили и разыграли, как вестерн, где можно с самого начала угадать, что малыш Билли Женится на дочке шерифа. А мне выпадало жениться на вдове*, да только не на той, на которой я собирался!..
Эмма, небось, от души смеялась надо мной. Да уж, устроил я ей манну небесную: монеты сыпались — только фартук подставляй! Наследство мужа, наследство старика... Теперь можно и в Америку! Пампасы принадлежат ей и только ей! Ра те что за ее клячей будет гарцевать уже не Капут...
Мой процесс разворачивался как во сне, и я следил за ним достаточно спокойно. Я знал, что после его окончания на меня натянут холщовую робу, повесят на руки цепи, и я стану живой куклой в квартале приговоренных к смерти...
Со своей скамьи я наблюдал за различными этапами церемонии. Показания полицейских, жандармов, от которых я убежал... Показания свидетелей, начиная с Эммы, чьему горю прокурор "искренне сочувствовал". Показания Робби...
Прокурор говорил четыре часа подряд, выставляя меня в самом что ни на есть неприглядном виде. Он требовал моей башки, засучив рукава и закусив удила. Казалось, он питается головами преступников и как раз здорово проголодался.
Потом настал черед моего адвоката. Волновался малыш — ой-ой-ой! Ведь мы с ним как-никак в первый раз выступали перед присяжными в паре, Он тоже часа три пробрызгал слюной на свою любимую тему.
Во время его речи я смотрел на Эмму, сидевшую в первом ряду среди почтеннейшей публики. Она ни разу не подняла на меня глаз.
Она казалась далекой и бесчувственной. Дожидалась финала, чтобы принять последние оставшиеся меры Ведь это была женщина аккуратная и организованная. Она ничего не предпринимала до окончательного завершения дела.
А дело обещало завершиться в два счета. Судя по тому, как мямлил мой адвокат, мне оставалось совсем недолго. Парень еще надеялся выхлопотать мне пожизненную каторгу в качестве смягчения приговора, но я на это не рассчитывал. Глядя на рожи присяжных, я понимал, что дело швах. Не приглянулся я
этим дамам-господам, не в их вкусе был. У них — свои магазинчики, солидные должности, семьи и болячки, которые им компенсирует касса социального обеспечения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54