Откинулся на спинку и дремлет. Мне это видно в зеркальце.. Успокоилась. На Тельмановском посту, вижу, закрыт шлагбаум. Говорю молодому: «Снова ящур, что ли... В прошлом году закрывали... Тут неподалеку колхозные фермы». Меня удивило, почему не подходит гаишник. Он же обязан подойти, представиться. А тут сидит в будки и машет рукой, мол, иди сюда. Его на свету хорошо видео. Говорю молодому: «Зажрался гаишник, задницу лень поднять». Достаю из «бардачка» документы: права, технический паспорт, доверенность. Знаю, что будет придираться. Время вечернее, да еще доверенность. Тут второй хватает меня за шею и давит. А ручищи-то у пего огромные. «В машине с тобой — один пассажир. Поняла? Едешь с ним из самого Донецка. Ляпнешь лишнее — удавлю». А второй в это время — нож под бок. Захомутали они меня — пикнуть не могу. Вышла из машины, подхожу в будке, оглядываюсь. В это время моя машина срывается с места. Фары выключены. Поняла: угоняют «жигуль». А что я Пряни-кову скажу? Тут они из автомата... Мне показалось, что в меня. Ткнулась в землю мордой, лежу, от страха сознание теряю. Очнулась, вижу — в будке стекла нет, гаишник грудью на подоконник навалился. Я к нему. Он весь в крови. Бросилась на дорогу, надо кого-нибудь позвать на помощь. Но кого? Вокруг ни души. Я снова к гаишнику. Слышу — дышит. Надо бы его перевязать, да нечем. Гимнастерку на нем зубами рвала, все хотела до нижней рубашки добраться. Знаете, в кино так делают: рвут на бинты нижнюю рубашку. А он был в майке. Сколько я с ним провозилась — не знаю. Вижу, по дороге фары светят. Подобрала палочку гаишника, выбежала, встала поперек... Остановила. Колхозная машина с удобрениями возвращалась. Отвезли мы гаишника в местную больницу и уже оттуда позвонили в милицию.
От того, как мне тот дядька горло сдавил, у меня до сих пор шея болит. Ну, и не забыла его предупреждение: «В машине с тобой один пассажир. Ляпнешь лишнее — удавлю!»
Закончила Тюльпанова свою исповедь, ждет, что ответит ей Орач. На бледном лице выражение вины.
— Он приказал вам говорить, что едете вместе из самого Донецка? — заметил Иван Иванович.
— Он-то приказал... Но ведь они застрелили гаишника. Думаю, скажу лучше, как было на самом деле.
— Но не сказали, Алевтина Кузьминична. Пока я вас фактами не припер, все упорствовали: один в машине.
— Какие же факты, Иван Иванович! — удивилась Тюль-панова.— Вы пришли и спросили: «Так сколько людей было с вами в машине?» Я вам тут же и призналась. Давно хотела. Но сразу соврала, а потом случая не подворачивалось признаться. Понимала, что делаю глупость, да все не решалась. Когда портрет в лаборатории составили, поклялась: при первой же встрече покаюсь перед вами. А тут история с этим майором. Как он там? Я его не пожалела, выдала сполна. И полез нахалом, вспомнила я, как меня в молодости терзали... словно резиновую, рвали на части... С тех пор я мужиков не жалею. Все они одним миром мазаны.
Сколько злости было в словах Тюльпановой! В какой-то мере Иван Иванович ее понимал.
— Не пожалели, это верно, лежит в санчасти с сотрясением мозга,— ответил Орач.
— Знаете, Иван Иванович, я в чем-то виновата,— призналась она.— Вижу — мужик загорается. Сидим в потемках, он рукам волю дает. Я ему еще и подыграла. Только не думала, что он начнет охальничать. Вернулись в кабинет — он двери на ключ, свет гасит... Ну, тут уж я не сдержалась... До конца жизни не забуду, как тогда обошлись со мной. Две недели в больнице провалялась. От позора попыталась повеситься, да дежурная медсестра застала меня за этим делом в туалете. Отчехвостила, как мать родная. С тех пор ненавижу мужичье. Один лишь Саша — человек. Люблю его.
— А Пряников? — усомнился Иван Иванович.
— Я бы ему с удовольствием перерезала глотку! — прошипела Тюльпанова.
— А к себе допускаете...
— Кто же мне, кроме него, даст машину съездить к матери? — ответила она.
Иван Иванович едва сдерживал свое возмущение.
— Продаемся за машину. Тюльпанова не обиделась:
— А кто из нас не продается? За машину, за должность, за то, чтобы стать чьей-то женой. Не любят, а живут. Как-то Саша дал мне журнал. Там статья. Уже в первые пять лет половина молодых семей распадается. Опросили десять тысяч из тех, у кого сохранилась семья. Спрашивают: «Что вас держит вместе?» Так вот: ответили «люблю» менее десяти процентов. А остальные: «Куда деваться?!», «У дру-
гих еще хуже», «Дети...», «Квартира», «Он неплохо зарабатывает...». Я, Иван Иванович, баба грешная. Не поверите: после того, как появился в моей жизни Саша, никого, кроме Пряникова, у меня не было. На нем я остановилась потому, что оп противный. И чем противнее, тем мне дороже Саша. Как мужчина Пряников меня вполне устраивает, хотя, признаюсь, мне угодить не легко.
Иван Иванович в очередной раз был шокирован откровенностью Тюльпановой. Умела она говорить о щепетильных вещах как-то просто, по-житейски, и невольно хотелось верить каждому ее слову. Вот и с тем, вторым, в машине... Все логично, все понятно и объяснимо.
А как бы в аналогичной ситуации вел себя Иван Иванович, будучи женщиной? Может быть, так же.
— И все-таки я не верю вам, Алевтина Кузьминична,— вдруг сказал он.
— Воля ваша,— не стала возражать она.— Я виновата, с самого начала соврала.
— И портрет вы рисовали не того человека, который был с вами в машине,— решили разыграть Крутоярова. По вашему описанию, уж очень ваш спутник смахивает на него.
— Может быть, и так,— призналась она.— Начал он меня щупать в потемках, как курицу па базаре, я и подумала: «Если тебе не нужен этот портрет, то мне и подавно». Ну и созорничала. А потом все произошло, как я и думала: в кабинете он дверь на ключ и выключил свет. А еще работник милиции! Вот я и доказала вам, какие у вас кадры. Убедительно получилось?
Возможно, впервые за всю свою практику Иван Иванович не мог овладеть ситуацией. Он шел на поводу у Тюльпановой. Она предлагала ему «чужую» тему, и он поддавался ей.
Тюльпанова, по существу, признавалась в том, что спровоцировала Крутоярова па его дикую выходку. Но как бы то ни было, факт оставался фактом: Крутояров повел себя далеко не так, как подобает офицеру милиции.
— Можем ли мы с вами вернуться в лабораторию? — спросил Иван Иванович.
— Конечно, — сразу же согласилась Тюльпанова.— Только хочу вас, Иван Иванович, предупредить: того, второго, я толком не разглядела. Он сел на заднее сидение, хлопнула дверка и свет в салоне погас. Затем отвалился на спинку и прикрыл лицо кепкой. Я повернула зеркальце заднего вида, чтобы наблюдать за ним. Думала: если моло-
дой что-либо позволит себе, я где-нибудь поверну покруче, выдерну ключ зажигания и, открыв дверцу, выпрыгну... На просторе они мне но страшны. Но молодой и ухом не повел. Его-то я запомнила получше. Могу описать.
Иван Иванович пожалел, что при нем нет сейчас портрета Кузьмакова без бороды. Тюльпанова, словно угадав его мысли, сказала:
— Если бы вы мне еще раз показали ту живопись, которую подсовывал майор... Похож на того. Только тот, кажется, моложе... А может, мне в потемках так показалось. Ехала в напряжении, все ждала какого-то подвоха: следила за движением обоих, не до их физиономий было.
Иван Иванович расстался с Тюльпановой в начале двенадцатого. В душе его были сомнения. Он уже сомневался во всем: и в показаниях Алевтины Кузьминичны, и в Кру-тоярове, и в своих способностях разобраться во всем трезво, не наломав дров.
Неожиданно похолодало, подул студеный ветер. Если днем горожане нежились в тепле, то сейчас впору было одевать шинель. По погоде и настроение. В чем завтра лететь? И будут ли вообще летать самолеты? Рейс в 12.40. Полтора-два часа лету. Если гостя из Донецка в краевом управлении ждут, то еще ничего. А если нет — болтаться ему все праздники, пока вновь не настанут будни.
Дома, кроме Аннушки, никого не было. Да и она уже спала. Услыхала, как хлопнула входная дверь, и поднялась навстречу мужу, на ходу одевая халат.
— Ужинать будешь?
Вопрос едва не вывел его из себя. Считай, двое суток не садился за стол, а она еще спрашивает. Но он промолчал. Вымыв руки, спросил:
— Саня не звонил?
— Звонил. На именинах у академика. Сказал, чтобы не беспокоились.
Ивану Ивановичу захотелось услышать голос сына. Он считал себя виноватым перед Саней и тяжело переживал все случившееся. Набрал номер телефона Генераловых. Трубку по обычаю подняла Екатерина Ильинична.
— Я душой с вами,— признался он. Генералова обрадовалась:
— Берите жену и приезжайте к нам.
— Спасибо за приглашение,— отказался он.— Завтра улетаю в командировку. Хотелось бы перекинуться парой слов с Саней.
— И когда порядочные люди начнут жить по-человечески! — посочувствовала ему Екатерина Ильинична.
Трубку взял Саня.
— Ну как ты там? — осторожно спросил Иван Иванович.
— Нормально. А ты?
— Да тоже... Можно сказать, что нормально. Марины у вас случайно нет? — выведывал Иван Иванович.
— Она уехала в Волноваху. Завтра — пасха. Сказала, хочет побывать на кладбище, привести в порядок могилы родных.
У Ивана Ивановича полегчало на сердце. Мы становимся такими невнимательными к тем, кто ушел в небытие раньше нас. Они сделали свое дело и почили. А каково живым? В могилах — наша память, наша связь с прошлым, с теми Орачами, которые пахали землю, сеяли хлеб, кормили родину и сто лет тому назад, и двести, и тысячу... Не было бы тех Орачей — не было бы на бе:.ом свете и Ивана, как не было бы без нас детей, а без них — нашего будущего.
— Когда вернется? — спросил он Сашо.
— Не сказала. Наверно, как управится, к концу праздников.
В словах сына — ни капли тревоги. Обычное дело: тетя Марина поехала проведать родных и знакомых.
— А я — в командировку,— признался Иван Иванович. Он хотел, чтобы Саня посочувствовал ему.
— Когда вернешься? — поинтересовался тот.
— Не знаю. Рассчитываю дня на два-три. Если бы не праздники... А так, чего доброго, задержусь и на неделю.
Саня уловил грустное настроение отца.
— Тебе трудно?
Иван Иванович утешился: сын его понимает.
— Одиноко,— признался тот.
— Я всегда с тобой,— тихо ответил Саня. И тут же, словно застеснявшись, перевел разговор на другое.— А мы тут все тебя вспоминаем.
— Ругаете?
— Ну что ты! Даже Матрена Ивановна — и та в тебя влюблена.
Иван Иванович положил трубку на рычаг. Может быть, и в самом деле он со своей хлопотной службой еще кому-то нужен? Поцеловал Аннушку в щеку:
— Давай, мать, ужинать. А Марина никуда не денется: подалась в Волноваху на пасху. Хочет на кладбище сходить. И нам бы надо проведать родные могилы. Вон вернусь из Краснодара...
Аннушка уже давно перестала верить в его обещания.
ДВЕ ВОЛИ —
ДВЕ ДОЛИ
Первомай был хмурым; срывался снежок, правда, упав на землю, мелкие спожинки тут же превращались в капли и застывали бусинками па покрывшихся первой листвой деревьях, на изумрудной траве, поднявшейся мягкой, шелковистой щеточкой па газонах.
Приятно поваляться с утра, в постели понежиться. И на работу идти не надо... Кому — праздник, а для милиции и «скорой помощи» — ото напряженные трудовые будни.Агшушка уже заступила на свою вахту на кухне, что-то жарила, варила, по квартире гуляли вкусные, вызывающие аппетит запахи.
Иван Иванович вспомнил вчерашний разговор с Тюльпановой. Показать бы ей портрет Кузьмакова без бороды... Авось признает?Такое признание теперь нужно было не столько для розыска, сколько для самой Алевтины Кузьминичны: решался вопрос, верить ее показаниям (тогда можно отпустить ее под расписку о невыезде) или отвергнуть их как ложные и требовать санкции прокурора на ее арест.
— Съезжу на часок в управление,— сказал жене Иван Иванович.
— Но генерал приказал тебе отдыхать до самого рейса,— опечалилась Аннушка. И нежным голосом заключила: — Неугомонный ты у меня. Когда уезжаешь в отпуск, как-то же без тебя обходятся.
— К тому времени я подгоняю все дела. Но разве не случалось, что отзывали?
В отпуск они всегда ездили вместе: единственная воз-можность побыть вдвоем.Аннушка безнадежно махнула рукой: если уже приспичило — поезжай.Была половина восьмого, когда Иван Иванович добрался-до управления. В это время вся милиция, включая генерала, уже вышла на свои посты, Естественно, Сгрокуна на месте не оказалось.
Иван Иванович позвонил в следственный изолятор, поспросил предупредить Тюльпанову, что он через несколько минут проведает ее. Приказал Сергею готовиться в дорогу и взял из дела двадцатилетней давности портреты «бородатой троицы»,— фотографии молоденького, тощего, как Кащей Бессмертный, Кузьмакова, кучерявого красавца Дорошенко и «папы Юли». Лаборатория по заданию генерала пересняла эти фотографии.
Уложив их в папку, он подумал, в какой последовательности лучше предъявить их для опознания Тюльпановой. И решил: начнем с «папы Юли».Пора! Окинул прощальным взглядом кабинет. Иван Иванович не признавал фетишизма, не обожествлял окружающие его предметы, он не говорил столу «прощай, мой верный друг» или телефонному аппарату «не скучай тут без меня», но в его душе возникло какое-то грустное чувство. Вроде бы и уезжает не впервые. Вся ого служба — сплошные командировки в неизвестное. Так почему сегодня он волнуется больше обычного?
Может, оттого, что улетает, можно сказать, за тридевять земель — в другую республику. Конечно, все это чисто условно, однако границы между республиками существуют. Если надо срочно позвонить, к услугам розыскника — специальная служба связи «ВЧ». Но только в пределах своей республики. А в Краснодар — только через Киев, с разрешения столицы. На выезд за пределы республики — нужно «добро» свыше.
Тюльпанова встретила его, как заждавшаяся невеста своего суженого.
— С праздником, Иван Иванович! Пусть к вам придет удача во всем, особенно в личной жизни.
— Почему «особенно в личной»? — удивился он.
— Да потому, что нет у вас никакой личной жизни. Я же вижу, как вы отдаетесь службе: и днем, и ночью... Вы добрый и хороший, как мой Саша. Только он весь — в геологии, а вы — в розыске.
Она смотрела на него такими глазами, что ему стало не но себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50