И привязал пистолет бинтом под грудью у матери, наказав «держать руки на животе, как покойница». То ли на посулы клюнула умирающая, то ли и на смертном одре пожалела сына-престушшка. Какой бы ни был непутевый, а все ж родная кровинка... Да и не знала она об убийстве двоих детей и двух женщин.
Самый болекненный момент для Ивана Ивановича — обыскивать детей. Лучше бы увели их. Но предварительно надо проверить. Случалось, что и в пеленки грудных младенцев прятали кое-что...
У Лазни дети, видимо, старшеклассники. Не скроешь же от таких, что вся катавасия у них в квартире из-за того, что в чем-то подозревают отца. А в чем? Еще вчера он был для них старшим, главным в доме. Может, и плохим (часто бывал пьяным), но все равно примером для подражания. И вот докатился, сегодня он — преступник. (Даже милиция явилась!)
Осудят они его, такого, в своей душе или оправдают? Все-таки отец... Но дело даже не в этом. А если вдруг (и дай бы бог, как говорится) окажется со временем, что их отец никакого отношения к тяжкому преступлению не имеет? Просто и силу стечения роковых обстоятельств пришлось предъ-
явить обвинение невиновному. Что тогда дети будут думать о своем отце и о работниках милиции — представителях закона? Нарушили их ночной покой, оболгали, опорочили перед соседями... Виновен или не виновен знаменитый бригадир Богдан Андреевич, но пойдут гулять слухи: «Ночью явилась милиция. Все в доме перевернули вверх дном. Искали...» А что именно, никто толком и не знает.
Дезинформация окружающих — это среда, в которой множатся самые нелепые слухи. Иван Иванович в такой ситуации — всегда за гласность, конечно, в пределах разумного. Ну разве скроешь сам факт, что дерзко ограблен крупный мебельный магазин? Вот составит фоторобот портреты подозреваемых — и показать бы их по местному телевидению, рассказать в общих чертах о случившемся...
Одним словом, ночной обыск — весьма щепетильная акция. И нужно по возможности снизить неизбежную в таком случае моральную травму, причиняемую семье.Елизавета Фоминична была одета в легкое серенькое платье-халат. Пуговицы от воротника до подола старательно застегнуты. Гладкая прическа, густые черные волосы откинуты назад, аккуратно расчесаны и под самой макушкой перехвачены резинкой. «Когда это она успела при-хоролшться? Не спала, видимо... Может, ждала своего суженого, который и вчера явился за полночь навеселе».
Елизавете Фоминичне нет еще сорока. У нее приятное лицо южанки. Широкие крутые брови, карие глаза. Вся как бы подобранная, не разъевшаяся на вольготных харчах шахтерской жены. Все это произвело на Ивана Ивановича положительное впечатление.
— Может быть, отправить детей к Вере Фомышевой? Обыск — это не кино.
Она покачала головой:
— Пусть останутся, им на будущее наука: до чего доводит человека водка.
Иван Иванович посочувствовал ей: судя по всему, женщина мужественная.
— Много их у вас?
— Трое,— просто ответила она.— Двое мальчишек и дочка.
— Мамина помощница?
— Жаловаться грех, но все они нынешние... От труда не переломятся. На всем-то готовом...
— У меня создалось впечатление, что дочка — папина любимица. В каком классе?
— В девятом.
— Звать-величать?
— По бабушке, Валентиной.
«Так вот почему Богдан Андреевич не мог оставаться равнодушным, видя, что Пряников «положил глаз» на девятиклассницу Валентину, дочку погибшей в автокатастрофе женщины»,— понял Иван Иванович.
— Елизавета Фоминична, почему вы решили, что если что-то с вашим мужем случилось, то тут обязательно должен быть впутан начальник участка Пряников? — задал вопрос Иван Иванович, вспоминая фразу, которой встретила их жена Лазни: «Что они там с этим Петькой натворили?»
— Да потому, что знаю Богдана. Уж чертыхала не однажды: «Мужик ты или кто? Выплясываешь перед Петенькой на задних лапках, как цирковой цуцик. Загремите оба под фанфары — сухари в тюрьму носить не буду».
— Так уж и в тюрьму! — усомнился Иван Иванович, сосредоточивая внимание разгневанной женщины именно на этой теме.
— Если что — Петька вывернется. А мой дуралей вляпается.
Тревога женщины за судьбу супруга была давняя, ее породили не нынешние события (обыск), все происходящее она воспринимала как нечто само собой разумеющееся, корни которого уходят в прошлое.
— Елизавета Фоминична, откройте мне причину вашей тревоги! — попросил Иван Иванович, удивленный ее черным предсказанием в адрес своего мужа.
— Перед вашим приходом позвонил Петенька: «Лизок, Богдана замели. Сейчас явятся к тебе с обыском. Если есть что-то такое — в тряпку и — с балкона. Уйдут, — подберешь». Отвечаю: «Нечего мне выбрасывать с балкона, кроме своей подмоченной совести». А он: «Не паникуй, я выручу. Пусть только не распространяется. Один — он и есть один, а если с кем-то, то это уже групповое дело. Адвокат — моя забота. Найдем подходы и к следователю с судьей, только пусть все берет на себя, других не впутывает. Лягавые уйдут — позвонишь мне, что и как...»
Откровение Елизаветы Фоминичны было настолько неожиданным и важным, что Иван Иванович счел необходимым тут же все оформить протоколом. Мало ли что потом будет, кто и как на нее повлияет. Тот же Пряников...
Иван Иванович никак не мог взять в толк, с какой стороны к ограблению магазина «Акация» мог быть причастен Пряников. Предположить, что он... один из бородачей?
Мысль казалась нелепой и абсурдной. Хотя... работа в милиции давно убедила его, что на белом свете нет ничего невозможного. Любой факт выглядит диким и нелепым только в том случае, если его вырывают из определенной среды, из контекста и пытаются приложить к другим условиям. В жизни все взаимосвязано, взаимообусловлено. Только не всегда это единство просматривается, как развилка шоссейных дорог с вертолета. Чаще всего в социальном явлении связи глубинные, многоэтажные. И разобраться в том, какая магистраль, какой канал, какая линия куда ведет, к чьей судьбе, к чьему сердцу, к чьей подноготной — ох как не легко! Но надо, необходимо.
Пряникова что-то переполошило. Конечно же, ему стало известно, что бригадира проходчиков Лазню взяли прямо в бане. Если бы это обеспокоило его как руководителя («Я все-таки начальник участка, могли бы меня и проинформировать — хотя бы для того, чтобы найти бригадиру сквозной комплексной бригады временную замену»), он бы позвонил в прокуратуру, в управление МВД, в райком или в горком партии, постарался бы найти знакомых, которые знают кого-нибудь из розыска или следственного отдела. Но он прореагировал совершенно иначе, он встревожился за свою личную судьбу, не сомневался, что арест Лазни чреват тяжелыми последствиями и для него, Петра Пряникова. И пытается подстраховаться: звонит Елизавете Фоминичне: «К вам сейчас придут с обыском. Если есть что-то такое — в тряпку и с балкона». Балкон Лазни выходит во двор, там цветочная клумба, а подход к подъезду затянут густой сеткой виноградника. Если сбросить что-либо в «тряпке» на апрельскую клумбу, где только-только зазеленела трава, такой сверток нетрудно заметить даже ночью. А вот на густом пологе винограда он может пролежать вечность.
Да только нечего сбрасывать с балкона в тряпке Елизавете Фоминичне. Но Пряников об этом не знает, вот и тревожится. Он считает, что необходимо избавиться от вещественных доказательств. Но где эти «вещдоки», пока не знает, и нервничает.
Что именно переполошило Пряникова — над этим придется еще подумать. Но нечто весьма серьезное. Если предположить, что Пряников имеет отношение к случаю в мебельном магазине, то таким опасным вещественным доказательством могла бы быть, к примеру, сумка инкассатора. Мысленно начальник четырнадцатого участка Петр Прохорович уже посадил своего бригадира Лазню
на скамью подсудимых: пообещал адвоката («это моя забота»), заверил, что найдет пути к следователю и судье. Намек па возможную взятку? Причем на весьма солидную... А откуда па такое возьмутся деньги? Раскошелится семья подсудимого? И кто будет налаживать обещанные контакты со следователем и судьей? Сам Пряников через своих дружков? И кто может выступить в роли добродетелей? Каков их ранг? Каковы их возможности оказывать влияние на судьбу подсудимого?
А может, все значительно проще? Может, Иван Иванович все слишком усложняет? И нет у Пряникова никаких влиятельных друзей-заступников, просто он ищет дураком. Для него важно, чтобы на следствии, а позже и на суде Лазия всю вину взял на себя. И какую базу он под это подводит! За групповое преступление и статья жестче, и сроки больше. А после суда что возьмешь с Пряникова? Как говорится, поезд ушел, кто на него не успел, тот остался. Лазня отбудет в места не столь отдаленпые а соучастники преступления (возможно, даже зачинщики, главные заправилы) останутся на свободе.
Но Пряников, ко всему, калач тертый, он не может не знать, что счастливый финал может иметь не совсем утешительные для него последствия. Надоест Лазне отбывать срок за всех причастных — и выложит он в письме на имя прокурора, как все было в действительности. Так вот, чтобы Богдан, отбывая наказание, «не сорвался», не заговорил, Пряников будет ублажать мелкими услугами его семью, которая после суда окажется в моральной изоляции. (Таковы уж наши традиции — осуждать в душе преступление, отворачиваться от всего и всех, кто имеет к нему хотя бы косвенное отношение). Петр Прохорович «посочувствует» жене, пообещает помочь устроить дочь в мединститут. Глядишь, и сыновей Лазни обласкает: возьмет старшего на работу к себе на участок и будет обкатывать парнишку, прививая ему свои взгляды на жизнь, на человеческие отношения. А взгляды эти привели Богдана Андреевича на скамью подсудимых...
И загорелся Иван Иванович от таких своих мыслей нетерпением поскорее познакомиться с Петром Прохоровичем Пряниковым.
— Елизавета Фоминична, нас интересуют оружие, ценности, письма... Можете ли вы нам что-нибудь передать до того, как начнется обыск? Мы все равно вынуждены его
сделать, но в протоколе отметим вашу помощь следствию. Она пожала плечами:
— Какое оружие? Он же у меня не охотник. В гараже, в подвале была малокалиберка, да и то не его, а Петеньки. Тот любил пострелять по живому. Что летает, бегает — все его. А нет ничего подходящего, так упражняется по изоляторам на столбах. Не поверите: из-за тех изоляторов я Богдану однажды дала пощечину... Возвращается навеселе. И со смехом рассказывает: едут они по шоссе, вдоль дороги столбы, а Петенька прямо из машины по изоляторам — без промаха. «Жаль, говорит, что патроны кончились». Ну, я и не удержалась: «Получишь, дурак, срок за вредительство, кто будет твоих детей кормить, одевать?» А ценности... откуда им быть? Трое детей подростков — вот и все наши ценности. Нынешние — они с претензиями. Подай им то, что есть у соседских. И чтоб не хуже. Гоночный велосипед, путевку на море, транзистор. Хорошо еще, что наш мотоцикл не требует, как соседский. Отец отрубил: «Есть машина, вот и ухаживай за ней». Права получил... Девчонка — невеста. С ней хлопот и забот еще больше. Вон в соседнем подъезде восьмиклассница ребенка привела. Уж лютовала мать, да ведь злостью горю не поможешь,— раньше надо было... Моя в амбицию: подавай ей американские брюки за двести рублей. Совестила: «Отцу за твои брюки надо полмесяца в шахте мантулить». Надула губы: «Все девчонки ходят в джинсах». Я бы не стала баловать: в школу в брюках все равно не разрешают, но отец пообещал с тринадцатой зарплаты. А купил помимо тринадцатой.
«Да, с такими волчьими аппетитами у троих подрост-нов и трех шахтерских зарплат мало...» — посочувствовал Иван Иванович женщине, вспоминая и свою дочку-подростка, которая тоже претендовала на «фирмовые» джинсы с заклепками и нашлепками. Он, правда, пока еще сопротивляется, но чувствует, что вот-вот капитулирует под натиском дочери, гиены и свояченицы. Единственная надежда на то, что свояченица Марина сошьет «фирму» сама и нашлепки придумает, вышьет, вырежет, притачает; это и будет тот компромисс, на который вынужден будет пойти Иван Иванович, чтобы сохранить в семье шаткий мир «отцов и детей».
И вдруг Ивану Ивановичу вспомнилось такое: Богдан Андреевич утверждал, что шесть с половиной тысяч он накопил тайком от жены на новую машину. Орач не успел заглянуть в технический паспорт, недосуг было, но.
по всему чувствовалось, что машина в надежных руках, ее берегут и лелеют. По спидометру, она прошла всего лишь чуть больше семнадцати тысяч километров. Даже если Лазня, желая скрыть от дотошной жены пробег, прокручивал спидометр вспять, тоже много не наберется. Ну, тысяч двадцать пять — тридцать. Куда мог ездить Богдан Андреевич? С семьей в отпуск, на выходной — в лесок-посадку, на Азовское море. Свободных дней у горняка мало, нередко администрация под разными предлогами забирает и выходные. Саня рассказывал, что-на том же четырнадцатом участке у рабочих «отобрали» за год семнадцать воскресений. Конечно, это запрещено всякими приказами министра и профсоюзов, но жизнь есть жизнь.
В пределах города и окрестностей катал Лазня и своего начальника участка, которого последний год обслуживая как личный водитель...
— Елизавета Фоминична, чем вас не устраивала машина? Я краем уха слышал, что вы собирались купить новую.
Хозяйка возмутилась:
— Кто это наговорил? Да мы же приобрели ее два года тому назад. Столько труда вложили!
Тогда Иван Иванович решил использовать свой «козырь»:
— Елизавета Фоминична, растолкуйте, пожалуйста. При осмотре вашей машины под ковриком на месте водителя были обнаружены деньги.
— Деньги? — удивилась она и тут же возмутилась: — Опять сотню зажал! Ну, я ему...
— Кабы сотня... Большие деньги, очень большие,— уточнил Иван Иванович.
— Когда... обнаружили? — с испугом, понижая голос до шепота, спросила она.
— Двадцать девятого апреля, в двадцать один час тридцать минут,— ответил Орач.
Было важно, чтобы Елизавета Фоминична не успела подобрать оправдательного ответа, если заранее не подготовлена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50