— Решил дать ей свободу, пусть складывает рубли с копейками. Но остаются дети! Не буду же я их обирать. Что в доме — все им. В чем пошел на смену, в том и гуляй, Ваня. А на что-то жить надо.
— Богдан Андреевич, ну зачем же так оговаривать себя?! — не согласился Иван Иванович с новой версией Лаз-ни.— Пятнадцать тысяч... Пусть по три в год. Хотите сказать, что еще пять лет тому навострили было лыжя? Полноте-ка! С женой вы в ладах. В дочке души не чаете. Да и она в вас... Знали бы, как она бросилась защищать ваше доброе имя, вашу свободу! Старший сын — вам первый помощник, духовный наследник, весь в отца. Захотите — не откажетесь. Я лично уверен, что пятнадцать тысяч — не из тех, что исчезли из мебельного вместе с инкассаторской сумкой. Но происхождение их мне пока неясно. Пряников знал, что мы с вами ушли из бани вместе. «Замели»,— определил он и позвонил вашей жене. «Если есть что-то такое — в тряпку и — с балкона». Что можно выбросить с балкона в тряпке? Документы, драгоценности, деньги... И еще выдам вам, Богдан Андреевич, служебную тайну. Пряников сказал: пусть все берет
на себя и других не впутывает. За это он обещал нанять адвоката и заодно подкупить следователя и судью. Чувствуете, Богдан Андреевич? Пряников мысленно уже посадил вас па скамью подсудимых. И пятнадцять тысяч рублей, которые нашли у вас, к Пряникову имеют самое непосредственное отношение. А вот какое именно, пока я, увы, не знаю. Не удовлетворите ли мое любопытство?
Лазня угрюмо молчал. . Вернулся майор Крутояров. Оживленный успехом, небрежно бросил на стол перед Орачом несколько еще влажных фотокарточек. Рисованный портрет преступника, выполненный фотороботом со слов очевидцев в трех измерениях: портрет по пояс, вся фигура в профиль (абрис)' и отдельно ноги, брюки, обувь...
— Вот вам и бородач. Каков, а! — торжествовал Крутояров.— Обратите внимание на лоб. Мыслитель! Сократ! А глаза! Хотя и колючие, но умные. Я бы даже сказал, парень со взглядом мыслящего интеллигента. Такой на двадцать ходов рассчитывает партию и за себя и за противника. Шту-у-учка!
Нет, это было какое-то наваждение. Иван Иванович тряс головой: он готов был щипать себя, лишь бы очнуться от кошмарного сна.
Бывает, во сне прижмет сердце, будто кто-то схватил тебя за горло и душит. А ты беспомощен: ни пискнуть, ни крикнуть. И охватывает тебя ужас безвыходности, отчаяния. Или — проваливаешься в пропасть, у которой нет конца и края. Летишь в тартарары и знаешь, что это навечно, возврата быть не может...
На снимке, выполненном фотороботом, был... Саня... Да, Александр Орач.Иван Иванович обессилел, будто его двинули по темечку деревянной «балдой». Говорят, давным-давно на Азовском море такими глушили осетров-великанов. Да только съела тех красавцев усиленная борьба цивилизации за технический прогресс, во времена, когда местные повелители старались урвать у природы свое, не думая о детях и внуках, о будущем человечества. И называлось это борьбой за сохранение окружающей среды.
— Этого... подвозил к мебельному?
Иван Иванович хотел спросить как бы между прочим, с небрежностью, да не смог скрыть волнения. Продавливал сквозь горло звуки, цедил их сквозь зубы. Голос его посвистывал, похрипывал.
Он протянул Лазне фотокарточку, мол, на, полюбуйся. А тот, не глядя в сторону майора милиции, пробурчал:
— А какого же еще!
«Санька... И ограбление мебельного!.. Н-е-т»! —кричала отцова душа.
Это какое-то недоразумение. Он представил себе на мгновение, как докладывает обо всем Евгению Павловичу: так и так, товарищ полкоки и к, ваш любимый крестник, которому вы пророчили славу ученого, опознан как один из тех бородачей-двойников. А докладывать надо. Стро-кун — в Тсльмаиово, это по дороге из Мариуполя на Таганрог. Там кто-то обстрелял из автомата пост ГАИ. Тяжело ранен милиционер и убита женщина.
«Почему женщина? — недоумевал Иван Иванович.— Как она оказалась вблизи поста ГАИ в такое время? Впрочем, еще не было восьми...»
Стреляли из автомата... Магазин грабили, угрожая автоматом... На мосту через Кубань изувечили дожурную из вневедомственной охраны и забрали автомат...
Всюду автоматы... И еще одно убийство — под кубанской станцией, на речушке Ее... У несчастного забрали пистолет...
Но какое отношение ко всему этому мог иметь Саня? Два года тому назад, когда разворачивались кубанские события на мосту и на Ее, он работал на шахте «Три-Но-вая» в Донецке... На Кубани ни разу в жизни не был и не собирался проведывать те благодатные края.
Какой-то абсурд.
ВСЯКАЯ ВИНА-ВИНОВАТА
Поздним вечером, когда Иван с братишкой Федей уже спали, в окно забарабанил кулаком сосед Гришка Ходан, бывший однокашник Ивана — ходили в Благодатное в школу пешком.
— Она рожает! Рожает!
Карпов хутор — словно отдельное государство. До Благодатного — семь километров. Пойдут дожди, расквасит дороги, даже трактора в липком черноземе вязнут. Единственный безотказный транспорт в такую мокропогодь — верховая лошадь. А случись с кем из хуторских хворь или беда, не скоро доберешься до сельского фельдшера. Вот и врачевала Иванова мать земляков от лихоманки-трясучки, «от живота», «от зубов». Случалось, и роды принимала.
Не раз сосед, хромоногий мастер-столяр Филипп Авде-евич, отец полицая Гришки Ходана, приглашал Иванову мать к своей снохе.И вот, услышав стук в раму и слова соседа-полицая, мать засуетилась:
— Счас, только оденусь. Впотьмах-то не сразу найдешь, где что...
Гришка-полицай засветил фонарик. Увидел платье, лежавшее у печки на лавке, сгреб его, сунул в руку еще не очнувшейся ото сна женщине и повел ее за собою.
— Она там руки в кровь искусала. Потом оденешься. Иван — следом за Гришкой-полицаем на ходановский огород. Припал к окну. Занавешено, не видать. Но в хате происходило что-то ужасное. Фенн, жена Гришки Ходана, кричала. Дико. Истошно.
Гонимый страхом, Иван бросился прочь.Чем измеряется время? Уж, конечно же, не днями и ночами. Оно измеряется мерой нашей радости, нашего горя, наших мук сердечных. Время — это мы сами, а его бег — наши мысли. Длинный век прожил в ту ночь семнадцатилетний Иван Орач.
Рассвет пе принес облегчения.Рождался день. Почему небо на заре такое багряное? От натуги. Что там прячется в посадке? Что таится в ба-лочке, по которой весною стекают в пруд талые воды? Не боль ли нового дня? Не его ли отчаянный крик? Только мы глухи к этому крику, не дано нам слышать его.
Измученный, опустошенный, возвращался Иван утром домой. К его удивлению, пытки его шамаханской царицы Фенюши, которой паренек отдал свою первую безответную любовь, еще не кончились.
Из ходановской хаты выскочил Гришка в черном мундире полицая. С лица — черный, глаза налиты кровью. С разбега ткнулся в стожок прошлогоднего жесткого сена, стоявшего в конце подворья. Выхватил парабеллум и давай палить в белый свет: в небо, в сарай, в мазанку Орачей. И как только не загорелась старая солома на крыше?
Вышла из ходановской хаты Иванова мать:
— Шел бы ты на свою черную работу. Передается роженице твоя злость, и не может она на своем деле сосре-доточиться.
— Умрет? — со страхом спросил Гришка-полицай.
— Вот так-то и достаются матерям дети,— вздохнула Иванова мать.
Весь день Гришка Ходан слонялся по Карпову хутору, а вечером притащился в хату к Орачам.
— Выгнала меня Феня,— пожаловался он Ивану.— Карает, говорит, во мне бог твое семя. Муторно на душе: застрелю я кого-нибудь нынче... Зажег бы ты коптилку, что ли... Тьма душу тьмою наливает.
Без особой надобности спет в хате Орачей не зажигали, экономили керосин, который смешивали с бензином.Зачадила коптилка. Багровое пламя колыхалось от дыхании притихших в напряжении людей, сидевших за столом.
Гришка увидел в углу небольшую икопу.
— Исчезните,— приказал он братьям, уставившись на лик божьей матери.
Ивана с братом как ветром сдуло. По любопытство, одолевшее страх, остановило их по ту сторону порога. В приоткрытую дверь Иван видел, как Гришка плюхнулся на колони и возвел руки кверху.
- Божья матерь, ты помоги моей Фене,— шептал он.— Что тебе стоит? А я обещаю — отныне комара на своей морде не тропу. Ну помоги же! — властно требовал он.
Феня разродилась на третий день. Мальчишка был весь в нее: волосы темные, носик ровненький, с едва приметной горбинкой. Вот только разрез глаз — ходановский, да овал лица, особенно подбородок и лоб...
— Адольф Григорьевич Ходан? — нарек Гришка-полицай сына.
Ходан-старший, Филипп Авдеевич, никак не мог согласиться с таким именем.
— Придумал собачью кличку: Адольф Гитлер, Адояьф Ходан... Ишь, куда гнет, сволота. Каково же мальчишке жить с таким собачьим прозвищем?
Миповал месяц после родов. На Фенюшкиных щеках появился румянец, исчезли тяжелые подглазины, губы вновь налились малиновым соком. Выйдет, бывало, па высокое ходановское крыльцо и тихо напевает крохе. Иван подсядет к ней и зачарованно слушает ласковую песенку.
При виде застенчивого, неуклюжего в своей стеснительности парубка молодая женщина приветливо улыбнется в скороговоркой скажет сынишке:
— Ой, кто к нам в гости пришел! Иванушка, ясный сокол, к нам в гости пожаловал.
И опять запоет:
Люли, люли-люленьки
Прилетели гуленьки...
Ну что оно, дитя, понимает? Поди, человеческий голос от скрипа старых дверей отличать не может. А мать знай ему ласково нашептывает. Голосок у нее нежный. Иван не может им насытиться, налюбоваться. Заплакать бы и одновременно рассмеяться.
Фенюшка, шамаханская царица, кроткая, добрая, ласковая, была для парнишки в те черные дни оккупации единственной его мечтой, его радостью и надеждой. Если бы судьба поселила Фенюшку рядом с ним, через огороды, ее, такую чистую, надо было бы выдумать, взять из прочитанных книг, из ночных сновидений юноши, который метает о любви.
Принесет Иван Фенюшке баночку лесной малипы. Приготовит она из тех ягод сок. Напоит кроху, а потом, отвернувшись спиной к пареньку, достанет грудь, набухшую от молока, и сунет в беззубый ротик крохе. А мальчонка, кхекнув от нетерпения, прихватит сосок и зачмокает.
Иван пичего, кроме Фениной спины, в такие минуты не видел, но пылкое воображение семнадцатилетнего паренька дорисовывало сладостную картину...
Однажды Феня, обернувшись, перехватила его взгляд вспыхнула и сказала дрогнувшим голосом:
— Ванюша,-сокол мой... Не смотри на меня такими глазами. И заплачу от жалости к самой себе.— Зарделась, засмущалась и прошептала: —Ты хороший. Ты очень хороший, добрый. И я тебя тоже люблю.
А он, обалдевший от счастья, которое несло ему неожиданное признание, смотрея на нее, очарованный ее красотой, ее нежностью и еще чем-то особым, чего и словами не выразишь, но очень волнующим. Закипела в нем кровь, вздулись на висках тугие жилы. Губы вмиг пересохли, потрескались.
Увидела женщина, какое впечатление произвели на парнишку-соседа ее слова, и сама испугалась. Поспешила оправдаться:
— Я тебя, Ванюша, как брата. Ну хочешь, поцелую в щечку?
А он вдруг рассердился на нее за такое предательств», за измену самой себе, вскипел:
— Целуй в щечку своего полицая! А я обойдусь! — И прочь с соседнего подворья.
Но разве можно было долго сердиться на Феню? На следующее утро насобирал Иван в лесу сыроежек. Маленькие грибочки с гладкими шляпками. Ему бы, как всегда, в дверь войти, а он поставил плетенку на подокон-
ник и постучал в раму. Появилась Феня. Какая она была в окне красивая! Хоть икону рисуй. Порозовели щеки, глаза источают бархатный свет. Манит рукой, мол, зайди в хату. По крыльцу-то — будто не на четыре ступеньки, а на четырёхглавую гору взобрался.
Зашел в хату. Смотрит па Феню, не знает, что сказать. А говорить надо. О грибах, конечно, о грибах, о чем же еще? Полянка маленькая. Даже не полянка это, а молодой соснячок. Шагов десять в ширину, шагов двадцать в длину. Иван одни, наверно, знает это место. А ей нравятся сыроежки? Они очень вкусные. Вначале отварить, а потом поджарить на конопляном масле с луком. Во всем лесу других таких сыроежек нет. Рассказал и замолчал. Все слова куда-то исчезли. За был их начисто. А Феня — рядом. Смотрит на Ивана.О чем-то просят ее большие, черные глаза, а он — не понимает. И... подступил к ней. Взял ее лицо в спои горячие ру ки... ткнулся сухими от жара губами п ее малиновую щеку. Маленькая неясная рука побежала по его волосам. Фенины пальцы, казалось, при этом дрожали. Приятно и радостно было Ивану от того прикосновения.
Феня прижала его голову к своему плечу. Это было самое счастливое мгновение в той хуторской жизни Ивана, «Вот так бы от счастья... умереть обоим... назло Гришке Ходану».
Феня осторожно отстранила его от себя и со слезами на глазах прошептала:
— Во мне, как и в тебе,— все кипит. Но боюсь я, Ванюша... Себя боюсь... За тебя боюсь. Взбредет что Грише в голову — не разубедишь. Л сердца у него нету, души нету,— прикоснулась она ладошкой к своей груди.— Хутор сожжет, что ему стоит! Тебя изведет, меня не пощадит.— Она с опаской глянула на спящего сынишку, мирно посапывающего в качалке-гойдалке, которую соорудил ему дед-умелец.
— Наши здесь скоро будут,— ответил на все ее страхи Иван.
Он хотел этим сказать: «Гришку-полицая не помилуют!» Она кивнула: «Знаю», но сказала совсем иное:
— Все-таки отец он Сане.
С легкой руки деда Филиппа Авдеевича, окрестившего внука Саней, близкие так и звали Адольфа Ходана.Феня горько заплакала. Сползла на пол, встала па колени перед качалкой, в которой посапывал не ведавший горя сынишка, опустила на него тонкие хрупкие руки.
И тут Иван почувствовал, что на его плечи легла огромная ответственность: за Феню, за ее сына, за всех обездоленных и осиротевших по вине Гришки-полицая.
А через неделю в Карповом хуторе появились наши.За несколько часов до этого радостного события с ходановского подворья умчалась тачанка. Было раннее утро. Смутным силуэтом в предутренней туманке мелькнули кони и люди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50