— Двадцать седьмого апреля,— давал пояснения Дробов,— серый «жигуль» был замечен возле столовой, вот здесь,— показал он на кружочек, перечеркнутый крестиком. Рядом стояла дата и время: 14.00.— Это было в обеденный перерыв. Сюда пообедать нередко съезжаются водители. Столовая заводская, кормят неплохо и цены рабочие. В мебельном с четырнадцати ноль-ноль до пятнадцати ноль-ноль тоже обеденный перерыв. Двадцать восьмого апреля перед вечером те же «Жигули» стояли у четвертого подъезда дома номер восемьдесят семь.— Старший лейтенант постучал по второму аналогичному кружочку
с крестиком.— Инкассаторы подъезжают к служебному входу в восемнадцать ноль семь, и от четвертого подъезда восемьдесят седьмого дома должно быть хорошо их видно. Серые «Жигули» стояли и двадцать девятого в восемнадцать ноль-ноль возле дома помер девяносто один. Схема была выполнена профессионально: место стоянки «Жигулей» бежевого цвета помечено квадратиком, серых — кружочками. Каждый дом пронумерован, указано, как можно подъехать к магазину, к домам, как уехать, где выход на трассу, где повороты и даже где трамвайная остановка.
— Похоже, что серые «Жигули» — тоже действующее лицо нашей драмы,— решил Иван Иванович.
В ото время на пороге «участка» появился высокий седой человек в длинном, давно вышедшем из моды макинтоше. Но на пенсионере несуразный балахон (говорят же, что мы ходим в маскарадных костюмах будущего века) выглядел вполне сносной спецодеждой. Может, потому, что был сшит по фигуре и в свое время ладно подогнан? Голову украшали (другого слова не придумаешь) густые,
чуть волнистые волосы. Мало сказать седые — серебристые, а если уж быть совсем точным,— цвета степного ковыля — с его легкостью и пушистостью. Конечно, человека, которому за семьдесят пять, пе назовешь красавцем: складки кожи на высокой, некогда «гордой» шее, мешки под карими, в прошлом острыми глазами. Но в благородстве старому интеллигенту, до сих пор пробегающему «десять коме» по системе Амосова, пе откажешь.
Одним слоном, свидетель с первого же мгновения вызвал у Ивана Ивановича доверие. «Дети и пенсионеры — народ наблюдательный,— подумал он.— Такое углядят...»
На руках у вошедшего была небольшая черная собачонка с обаятельной мордочкой и умными глазами. «Презабавная зверушка»,— отметил Иван Иванович.
«Презабавной» псинку делала белая реденькая борода — волосинки можно сосчитать — и белые «чулочки» на всех четырех тоненьких лапках.
Собачонка, удобно разместившаяся па руках хозяина, доверчиво лизнула его в щеку.
— Умка! — сказал вошедший.— Ну нельзя же вечно объясняться в любви, да еще в присутствии посторонних. В порядочном мужском обществе это не принято.
И собачонка, кажется, все поняла, свернулась черненьким клубочком на руках у хозяина.
— Новгородский,— представился свидетель, выделяя букву «д».— Арсентий Илларионович. Учитель на пенсии.— Он слегка поклонился Орачу.
— Присаживайтесь, Арсентий Иллариопович,— показал Орач на стул возле обтянутого черным дерматином стола.— Поделитесь вашими наблюдениями.
Учитель сидел прямо, в спине не гнулся, видимо, это была привычная для него поза
— Я типичный пенсионер,- начал Новгородский.— Со стажем. Шестнадцатый год. Жену похоронил пять лет тому назад. Статистика утверждает, что женщины живут в среднем па восемь лет дольше мужчин, в Белоруссии даже на двенадцать. И хотя моя жена белоруска, но...— он выразительно пожал подвижными, худыми плечами,— нет правил без исключений. Есть у меня сын Петр. Есть чудесная невестка Настя. Двое внуков. Но они живут на другом конце города, так что в гости к старику наведываются раз в месяц. Помочь по хозяйству. А в остальное время общаемся с помощью телефона. Нетрудно догадаться, что я мечтаю о видеотелефоне. А пока единственным моим другом, моей привязанностью является Умка,— он погла-
дил длинным пальцем за ухом собачонки и та, вскинувшая было голову, услыхав свое имя, вновь присмирела.— Живем по строгому расписанию: утром у нас первый моцион, затем в два часа дня, ну и вечерний променад уже после программы «Время».
Новгородский был словоохотлив, как все одинокие старые люди, истосковавшиеся по общению, но не надоедлив. Может, потому, что относился к своей судьбе с легкой иронией древних стоиков, никого ею не обременял, особого внимания к своим нуждам не требовал. Словно ака-. ция при дороге поздней осенью, когда у нее пожелтели листья. Никто их по собирает, как кленовые, и любимым не дарит. Увы, у человека одна жизнь, и надобно ее прожить... Как прожить — все мы знаем со школьных времен. Знаем, да не все живем но классическим канонам порядочности, милосердия и трудолюбия. И свидетельство тому — раскрытые и нераскрытые преступления.
Иван Иванович, внимательно слушавший старого учителя, невольно подумал, что рассказ о жене и сыне Арселтий Илларионович мог бы и опустить. Но тот заговорил о собачонке, о прогулке, и майор милиции понял — учитель привык к обстоятельности и сейчас обосновывает необходимость прогулок именно в 14.00.
— Мой Умка — мальчик шустрый. Пока я спускался с пятого этажа, он успел выбежать на улицу. Отметился возле угла своего дома, побежал к столовой... Прошу великодушно извинить за подробности,— обратился старик к Ивану Ивановичу,— по в них — завязка. Возле столон» вой, на небольшой площадочке, стояла машина серого цвета... Мышиного. Умка почему-то облюбовал переднее левое колесо. Передняя дверца была открыта, и шофер сидел, опустив левую ногу на землю. Ему было лет сорок с хвостиком. Желчного вида. Хмурый и весь какой-то недобрый, кожа на лбу необычная, болезненно сухая. Он кого-то ждал, смотрел в сторону Октябрьской улицы. Это та, по которой проходят трамваи,— пояснил учитель по давней привычке.
Иван Иванович слушал внимательно, не перебивая. Собеседник, как говорится, выходил «на главную магистраль», и тут важно было пе упустить ни одной, на первый взгляд, даже несущественной детали. Впрочем, несущественных деталей в деле розыска и следствия не бывает.
— Поняв намерения Умки, облюбовавшего колесо, я было шикнул, но собачонка на меня не обратила внимания.
И тут выскакивает из машины владелец с тяжелым молотком в руке — какое варварство! — и открывает охоту на провинившуюся собачопку. Запустил, как бумеранг. Слава богу, не попал. Умка отскочил в сторону, потом пронзительно залаял. Я и по знал, что он способен так неистово защищаться. Взял я Умку па руки, и правильно сделал: молодой человек, подобрав молоток, замахнулся на пас. Я начал было извиняться за Умку, но молодой человек не принял наших извинений, наговорил всяких гадостей. Гипертоником обозвал. Отвечаю: «Молодой человек, у меня давление юноши: сто двадцать на восемьдесят». А он: «Топай на полусогнутых». Уж эта современная молодежь! — Голос у старого учителя заскрипел, стал суровым.
— Современная молодежь тут ни при чем,— не согласился с ним Иван Иванович.— Вы же сказали, что этому невежде — за сорог;. Далеко по комсомольский возраст.
— Нет, не говорите,— с энтузиазмом возразил Арсеп-тий Илларионович,— в мое время...— он оценивающе посмотрел на Ивана Ивановича, определяя, видимо, сколько ему лет: — ив ваше тоже, невест «клевыми чувихами» не величали, на троллейбусных остановках в присутствии посторонних пьяно не целовались.
— Арсентий Илларионович,— заметил Иван Иванович,— во времена вашей юности и троллейбусов-то еще не было. Научно-техническая революция — это не только сверхзвуковые скорости, цветной телевизор и конвейерное производство бройлеров, но и переосмысление некоторых моральных ценностей. Покаюсь, мы с будущей женой бегали целоваться на железнодорожный вокзал, перед отправкой очередного поезда... А теперь можно сэкономить время: в парке, на скамеечке двое целуются, прохожие делают вид, будто не замечают.
— И вас это не возмущает?
— Сказать, что оставляет равнодушным, не могу.
— Нет-нет, я с этим по согласен,— бубнил старый учитель.— Уверен, что и у вас заскребло бы на душе, если б вы увидели свою дочь, лобызающуюся на виду у всех с каким-нибудь типом.
Тема древни»: отцы и дети.Дочери Ивана Ивановича Иришке — восемнадцатый. Отец видел однажды вечером случайно, как она целовалась... Ну, не «с каким-то типом», а со своим знакомым, студентом политехнического. Он на два курса старше ее —
она на первом. И стало отцу тогда горько и обидно. Обидно не за дочь, а за самого себя. Он в тот момент вдруг почувствовал себя стариком, у которого все уже позади. Сыну — двадцать восьмой; привел бы он в дом молодую женщину и сказал бы: «Моя». И обрадовался бы Иван Иванович: «Нет переводу нашему роду!» А вот дочь... Тогда ему хотелось закричать на весь дом, на всю улицу: «Спасите, люди добрые! Уводят со двора!»
— Заскребло бы,— признался он старому учителю.— Но не слишком ли мы придираемся к молодежи?
— А вы ее защищаете! — вскипел учитель.
— Я — милиционер,— признался Иван Иванович.— Я лишь констатирую факты и оцениваю их с точки зрения правонарушения. Официальных запретов па поцелуи в дневное время в парке, да и па троллейбусной остановке, Нет. Как нет запретов на длинные мужские прически, па сногсшибательные юбки с разрезом до бедра и прочие атрибуты современной моды. Но мы с вами, Арсентий Илларионович, отвлеклись. Шофер, с которым не нашла контакта ваша собачка, видимо, из тех, кто уже побывал в местах не столь отдаленных. Если перевести на нормальный язык то, что он вам сказал, это прозвучало бы так: «Старик, чеши отсюда и побыстрее».
— И вы их еще защищаете! — продолжал возмущаться Новгородский.
— Арсентий Илларионович, «их» я не защищаю, «их» я разыскиваю. По вы мне подбросили одну важную деталь: водитель серых «Жигулей» имел, видимо, в прошлом какое-то отношение к преступному миру.
— Нет-нет, прошу понять меня правильно,— запротестовал старый учитель,— я не говорил: «Жигули». Это Степан Емельянович так растолковал мои слова,— кивнул он в сторону смутившегося участкового инспектора.— Я сказал: «Серая машина». «Волгу» я определяю, «Запорожец»... А «Жигули» и «Москвич» для меня на одно лицо. Я бывший учитель биологии, и моя сфера далека от техники, тем более современной.
Иван Иванович был благодарен ему за такую дотошность. Это качество — во всем быть точным — весьма повышало ценность показаний старого учителя.
— Ну и как дальше протекали события? — поинтересовался он.
— Да никак... Мы с Умкой ретировались, оставив поле боя за противником.
— А на номер вы случайно внимания не обратили?
— Нет, в первый раз не обратил. Не до того было... Летят увесистый . молоток в моего Умку! Представляете себе? У меня душа в пятки!
— Ну, а во второй?
— Второй встречи, можно сказать, и не было, я лишь наблюдал из окна. Двадцать восьмого... Захожу в кухню... Знаете, люблю побаловать себя чайком. Накануне невеот-ка снабдила меня цейлонским и индийским. Правда, сорт второй и развесочная фабрика одесская. 13 газете как-то читал: грузинские чаеводы, чтобы выполнить непомерный план, начали стричь листья вместе с ветками... Невольно отдашь предпочтение импортному. Пусть и второй сорт, и развес одесский. Но, по крайней мере, без березовых веников.
Ивану Ивановичу хотелось поторопить старого учителя. К чему эта элегия о чае? Покороче! Самую суть! Но он боялся потерять доверие очень важного свидетеля. Чего доброго, замолчит, закроется, и тогда слова от него не услышишь. Майор милиция был самым внимательным слушателем.
— Словом, завариваю,— продолжал пожилой человек.— Ополоснул чайник кипятком, засыпал чай, залил. Ну и надо выждать пять-семь минут. Смотрю в окно и вижу — возле дома напротив, это восемьдесят седьмой по Октябрьской,— мой вчерашний знакомый. Топчется возле открытой дверки и смотрит куда-то назад, в сторону девяносто первого дома.
— Вы хотите сказать: в сторону мебельного магазина? — Благодаря схеме старшего лейтенанта Дробова Иван Иванович довольно четко представлял себе расположение ближайших к магазину домов и их нумерацию.
— Нет, Иван Иванович,— возразил учитель.— Я этого утверждать не могу. Магазин — всего лишь нижний этаж, а дом номер девяносто один — девятиэтажный. Но у меня создалось впечатление, что молодой человек с маленькими злыми глазами смотрел в ту сторону, где выезд с улицы Овнатаняна на Октябрьскую.
— Пусть так. Но шофер стоял лицом к служебному входу в мебельный магазин? — уточнял Иван Иванович.
— В общем-то, конечно, в ту сторону... Но я же говорил, что у меня почему-то создалось впечатление, что он высматривает кого-то гораздо дальше.
— Ну и что же? — поторапливал Иван Иванович учителя.
— Чай «созрел», я налил чашку, есть у меня такая... подарочная: «пей до дна» — граммов на шестьсот. И вернулся в комнату.
— А номер! Номер, Арсентий Илларионович! — воскликнул нетерпеливо майор Орач.
— Номер... Вернее, не сам номер, а буквы странные: «ЦОФ». Я еще подумал: «Центральная обогатительная фабрика». Первые две цифры — девяносто четыре... Так начинается телефонный номер у моего сына... Коммутатор. А остальное в памяти не сохранилось,— виновато признался старый учитель.— Извините, склероз... Болезнь мудрецов, которые все знают, по ничего не помнят.
— Арсентий Илларионович! Цвет машины, серия номера, две цифры... Да это же готовый адрес!
Иван Иванович тут же позвонил к себе в управление. Как и рассчитывал, Крутояров был на месте.
— Олег Савельевич, вы у нас специалист по Краснодарскому краю. Запишите... Машина мышиного цвета, скорее всего «Жигули», серия ЦОФ — первые две цифры номера: девяносто четыре... Владелец — и все о нем. Самым срочным образом! А что у вас нового?
— Звонил Строкун,— ответил Крутояров.— Гаишник оказался молодцом. Пришла ориентировка: задержать машину «Жигули», за рулем которой женщина. И тут через три-четыре минуты — она! Он опустил шлагбаум. У них там когда-то был санитарный кордон по ящуру. Кордон сняли, а шлагбаум остался. Видимо, по лености гаишник выходить из будки не стал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50