А огонь сникал, стлался у земли, немощный и бледный...
В кармане у Шуры лежит круглая глиняная монета. Она всегда с ней, эта странная штука из того, полузабытого времени. Иногда, разглядывая ее, девушка думает, что она, наверно, последний человек, который еще верит в счастье, приносимое глиняными монетами.
Между прошлым и сегодняшней ночью лежало громадное расстояние. Между ними были слякотные поля, люди, бредущие по рельсам, эшелоны .теплушек... Но, странное дело, чем больше проходило времени, тем воспоминания становились все ярче и выпуклее. Всегда казалось, что закончится война, и она вернется в тот прекрасный изумительный мир прошлого, который ожидает их всех, ничуть не меняясь в своих чертах.. И Шура каждый раз мысленно видела себя дома, снова представляла берег моря, парня,
разукрашенного цветной глиной, слышала его радостный рик и чувствовала запах рыбы, жарящейся на углях... И то ощущение бездумного счастья, какое испытывала когда лежала на песке, пахнущем сухими, пережженными солнцем ракушками, а рядом сидел Володька, опустив под-бородак на сдвинутые колени. Но сегодня, когда все, Иван и рабочие, ушли от костра и Шура снова рассматривала монету, она вдруг четко поняла, что больше ничего не повторится заново. Прошлое не вернется. Впереди будет что-то совсем иное. У всех у них есть только будущее. И как за это время, менялись они сами, так становилось иным и то, к чему они мечтали вернуться.
Наступит срок и состоятся встречи. И многие станут друг другу чужими и почти незнакомыми. Скольких людей отшатнет и испугает происшедшая перемена... Как резко столкнутся с действительностью выношенные в теплушках и бараках мысли и планы о неповторимой прежней жизни... Вот что несло им будущее. В предстоящих встречах были заложены беды, горькие разочарования и новое счастье. И то, идущее вместе с будущим, нельзя остановить и задержать ни взятыми из прежних домов коробочками с иголками, перочинными памятными ножами, ни глиняными монетами с оттисками носатого профиля древнего царя из древнего города.
И однажды Шура выбросила монету в огонь. Та накалилась в пламени до малинового цвета, треснула и рассыпалась в песок...
Где-то за тайгой вставало солнце. Ночь отступала, и все заполнял туман. В дымном месиве что-то чавкало, хлюпало, иногда слышался дождь.— то с деревьев осыпалась роса... Пришел ветер. Невидимый лес загудел, как море,— полны бились рядом, в двух шагах... Вот так осенними ночами «Скиф» возвращался домой из очередного рейса. Слабо светились выцветшие огни на мачтах, звякала рында, стучал мотор. В разрывах тумана колыхалось тусклое море, и высоко над клотиком кричала заблудившаяся чайка. Озябшая на ветру, Шура стояла на носу с ведром забортной воды в руках. Качалась палуба, то поднимая ее вверх, то опуская. Казалось, что буксир стоит на месте, а туман ходит вокруг, клочьями застревает в снастях, пухлыми облаками скользит вдоль бортов, серыми прядями заползая в раскрытые иллюминаторы и оседая в каютах росой на медных угольниках стола и шляпках заклепок,,,
И тогда Шура наклонялась и видела тупой ржавый нос «Скифа», рассекающий зеленую воду. В белой пене, в клокочущих пузырях, всхрапывая, волны хлестали его в скулы, а он резал их, отбрасывая в сторону, пробивая дорогу к невидимому берегу, к бревенчатому настилу своего порта.
И сейчас был такой же туман, и шумело море, пахло холодной водой и соленой пеной. Все повторялось как когда-то, с той только разницей, что она сидела у костра, куталась в ватник и знала, пройдет час, два, рассеются серые облака, но по-прежнему она будет у огня, и далекая ее пристань не приблизится к ней ни на один шаг...
И Шура неожиданно подумала: почему она живет так, словно всегда старается приспособиться к обстоятельствам? Все время для нее было главным — выжить, не потеряться в водовороте событий, чего-то ожидая и надеясь на что-то... На чудо?! Но его может и не быть, если она сама не пойдет к нему навстречу. Она вспомнила женщину, которую кормила картошкой, сотни людей на крышах эшелонов, утонувший «Скиф» и море, колотящееся во взорванные заводские причалы... Там была ее родина. Там на горбатых улицах лежали булыжные мостовые дорог ее детства. Высокие- акации роняют коричневые стручки, и в завязи горошин— горечь дыма отгоревших пожаров. Осень, и ле-. тят птицы,' на ночь опускаясь на качающиеся корабли... Там ожидало ее все — от громадных курганов расколотых домен до памяти о Володьке...
- Она поднялась и пошла по просеке куда глаза глядят, забыв, в какой стороне находится заимка. Туман становился реже, и уже можно было разглядеть контуры деревьев. Они виднелись слабо, размытые плывущими клубами, словно нарисованные на застиранном холсте разведенной тушью... .
Навстречу выплыла из тумана черная туша медленно бредущего вола. Он прошел мимо нее, тяжело опуская копыта на прибитую дорожную пыль и качая влажными рогами. За ним ступал Иван.
— Куда ты идешь? — спросил он.
— Да вот,— тихо сказала Шура,— заблудилась...
— Нам в обратную сторону... Ну и туман... Иван шел устало, с палкой в руках.
— На море... там, где я жила, такие же туманы...
— А я моря никогда не видел... Окончится война, и мы с тобой поедем к нему, да?
— Не знаю,— ответила Шура.
— Поедем, поедем,— уверенно произнес Иван.— Завод. даст путевки и мотнем... Жизнь тогда будет просто странная. Хлеб без карточек, катайся в любую сторону... Даже трудно поверить. Чудеса...
— Ты ко мне приедешь, и мы тебя встретим,— опустив голову, сказала Шура.
— Как это? — не понял Иван.
— Знаешь,— Щура помолчала.— Если чудес ожидать, то они могут быть, а могут и не исполниться... Как дождь. И тучи на небе... и ждут его... а когда, и будет ли вообще,— никто не скажет.
— При чем тут дождь? — с . тревогой спросил Иван.— Ты договаривай... От тебя всего ожидать молено. Говори!
— Уеду я отсюда,— прошептала Шура.
— Здравствуйте,— сердито сказал Иван.— Новое дело... Ты что, голодаешь? Плохая работа? Плохо к тебе относятся?
— Лучшего и ожидать нечего,— вздохнула Шура.— Живу, как у бога за пазухой...
— Ну вот,— обрадовался Иван.— Мы тебя все любим... И я... что я один буду делать, ты подумала...
— Подумала,— сказала Щура.
Они шли, окруженные туманом, неясно различая друг друга. Впереди ступал вол. Он то пропадал совсем в серых прядях, то возникал снова, бесформенной темной громадой...
— Я тебя никогда не забуду,— проговорила Шура.— Ты для,меня такое сделал... но я должна... должна! — голос ее зазвенел злостью.—Должна вернуться „назад. Мне надо искать человека. На улицах, в городе, по всему свету! Ты же должен меня понять.
— Я сам тебя только нашел,— хмуро возразил Иван.
— Но если я его не буду искать,— перебила Шура,— о, может быть, и никто этого не станет делать. Никто...
— Что за ерунда! — растерянно воскликнул Иван.— Всех найдут, кто жив останется.
— Но тогда я не смогу жить без него,— с трудом выда-ила Шура.
— Значит,— проговорил дрогнувшим голосом Иван,— ропадай моя жизнь?
— Таких, как я, много.
— А мне нужна одна!
— Хочешь, я сейчас заплачу? — слабо проговорила ура.
— Еще чего! - испуганно сказал Иван.
— Тогда не сердись... Отпусти меня по-хорошему.-Все равно, я тебя буду, вспоминать до своих последних дней...
Иван долго молчал. Потом мрачно спросил:
— А наоборот нельзя? Того человека вспоминать до последних дней, а меня...
— Не получается,—ответила Шура.—Ты извини, пожалуйста...
Иван шел, постукивая палкой, скрытый туманом, смутно видимый издалека. Он вдруг с отчаянием закричал на вола:
— У-у-у, черт-дьявол!.. Куда йде-е-ешь?!
Солнце вяло пробивало туман, и он желтовато светился, незаметно отрываясь от земли и обнажая сочно-зелёную траву и дорогу с мокрой липкой пылью. По-прежнему шумели деревья и моросил дождь, сыплющийся с веток. И какая-то птица стала вскрикивать — громко, пронзительно, точно чайка...
В ДОРОГУ
Она уволилась с завода, хотя это было невероятно трудно.Услышав, что Шура собирается уезжать; Тоська всполошилась не на шутку.
— ...Ты в своем уме? — кричала она, зло швыряя крышки на кастрюли и дуя на обожженные пальцы.— Ехать сейчас! Когда наступает зима. Без пропуска и сама не зная куда?!
— Домой,— отвечала Шура и, заслонившись от лора, подбрасывала в печку дрова.
— Ха! Домой! — Тоська смеялась на всю кухню, но глаза ее гневно сверкали.— От твоего дома, наверно, и стен не осталось! Она едет домой! А тут у тебя что?!
—Я там родилась...— Шура садилась у окна, смотрела во двор, не желая больше- говорить.
— Ты это брось!—грозила кулаком Тоська.— У меня такой номер не пройдет. Мало таких, как ты, с крыш вагонов послетало?! Мало их мостами поубивало?! С голодухи попухло...
— Можешь на меня не кричать,— сухо отвечала Шура,— Если я надумала...
— А я чхала на твое думание! — взрывалась Тоська, красная от пыли и волнения.— Мне тебя Советская власть вселила, пусть она же и выселит! Пропуск дадут, тогда и айда на все четыре стороны... С глаз долой — комнатой больше!
Шура обернулась к ней и тихо сказала:
— Володю надо встретить... Скоро война окончится. Я обещала: Слово дала.
Тоська опустилась на табуретку и зажала ладонями голову.
— Хорошо... Давай поговорим спокойно... Тебе надо встретиться с Володькой. Понятно. Но где? Когда? Он же тебе не прислал ни одного письма.
— Значит, его перевели в другую часть,—медленно, не спуская с Тоськи настороженных глаз, произнесла Шура.
Тоська с отчаянием постучала костяшками пальцев по столу.
— Вот кто ты, понимаешь? Куда же тебя несет нелегкая? Ни жратвы! Ни теплой одежды! Да тебя с поезда снимут на первой остановке!
— А я на другой сяду,— хмуро произнесла Шура.
— Значит, уезжаешь? — вспыхнула Тоська.— Ну, ты еще об этом пожалеешь!
Хлопнув дверью, она выскочила из кухни.Шура, вздохнув, подошла к печке, стала помешивать в кастрюле. Она сама еще не может смириться с тем, что скоро не будет у нее комнаты, этой кухни с прокопченными бревенчатыми стенами. Она вспоминает, как прощался тогда Петр, уходя на фронт, и точно так же оглядывает ряды кастрюль, тюлевую занавеску на окне и плиту с ржавыми чугунными конфорками. Она вдыхает привычный запах пара, капусты и подгорелой картошки. Тут прожила столько лет, каждая вещь знакома до мельчайшей трещинки — чугун с побитой эмалью, фаянсовые желтые тарелки, давно не чищенный чайник с помятым носиком... Долгое время они были не только свидетелями ее жизни, но и друзьями. Она их мыла, терла песком... Они ее. кормили, поили чаем, слушали долгие разговоры с Тоськой... Здесь, из этого окна, выглядывала почтальона, сюда принесли мешок убитого лейтенанта...
Деликатно постучавшись, в кухню ступил Мефодий Иванович. Капитан был в бязевой нижней рубашке и синих крылатых галифе. В руке он держал затрепанную книгу,
заложив пальцем ее страницы. Сел за стол, тихонько покашливая, поправил толстые линзы очков.
— Вас Тося послала? — не выдержав, первой спросила Шура.
Капитан озадаченно посмотрел на нее и кивнул головой. — Плачет...
— Господи,— вздохнула Шура и опустилась рядом.— Если бы кто знал, как я люблю ее...
— Шура,— серьезно начал капитан и сложил на клеенке старые, в синих венах, руки.— Я человек военный... у меня значительно больше сведений о том, что делается на освобожденных территориях...
— Я читаю газеты,— перебила : Шура.— Слушаю радио...
— Прекрасно,— Мефодий Иванович прячет за очками глаза.— Но дело в том... Радио, газеты... В общем, в чисто житейских делах они несколько приукрашивают положение вещей.
— Как это? — с испугом спросила Шура.
Капитан заерзал на табуретке, по лицу его пошли пятна.
— Жить там негде. Ютятся в разрушенных подвалах... без дров, угля...
— А у нас? —засмеялась Шура.
— Это еще не все,— Мефодий . Иванович откинулся спиной к стене и пристукнул ладонью по столу.— Главное... есть строжайший приказ снимать всех с поездов. Говорят, на станциях бродят толпы людей, которые не могут ехать дальше или вернуться назад, откуда приехали... Есть случаи тифа... Об этом не следует рапространяться, но ты должна знать...
Шура вилкой рисовала на клеенке узоры, прислушивалась к бурлящей кастрюле и бросала изредка косые взгляды на тощего капитана в бязевой рубашке с завязками у шеи.
— И потом,— Мефодий Иванович замолчал, подыскивая слова.— Странно, что нет тебе писем... Тебе не кажется это странным?
— Нет,— быстро ответила Шура и поднялась, оттолкнув табуретку.— Еще не такие бывают случаи... Война.
— Тем более,— с растерянным видом протянул капитан.— Кто даст гарантию, что... в общем...
Шура низко наклонилась к нему и спросила почти с ненавистью, побледнев и кусая губы:
— Вы что хотите... Хотите, чтобы я не ехала... А если вас никто не будет ждать?! Ни жена, ни дети... Вы им найдете оправдание? Даже если тиф...
— Конечно,— забормотал капитан.— Я должен заботиться... и вообще...
Он взял книгу и пошел к дверям. Посмотрел на Шуру и болезненно улыбнулся:
— Пару-то сколько... суп уходит. Может, Каменец-Подольск проедешь. Выгляни в окно.
Весть о том, что Шура уезжает, быстро распространилась по дому. Кажется, не было такой комнаты, где не обсуждали бы ее решение. В квартиру Тоськи стали забегать женщины, словно еще ничего не зная, слушали, как она ругается, грозит, что запрет дверь и не выпустит неблагодарную девчонку из дверей... Кто соглашался, кто равнодушно пожимал плечами, но, уйдя, надолго задумывался. Многие смирились со своими похоронками, начали другую жизнь, и прошлое стало для них воспоминанием, которое уже никогда не повторится. Даже робкие надежды, посещающие бессонными ночами вдовьи комнаты, наутро казались выдуманными и под напором повседневных забот тускнели и гасли, как крошечный огонек коптилки перед ярким светом.
Вся их жизнь, с усталым почтальоном, в сумке которого каждый раз лежало одно-два извещения о смерти, с вызовами в военкомат, бабьим одиночеством и думами о пайковом хлебе и дровах, вся жизнь убивала надежду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29