— Ложись, — сказал он. — Утром подежуришь...
— Есть хочется...
— Там, на столе, каша в котелке... Кухня приехала.
— О, у нас уже и кухня! — обрадовался Володька/
— Поешь, поешь, хлопец, — улыбнулся Ворсин, — силы будут нужны... Да и поспи.
— Это точно, — Володька расслабленно приткнулся в угол избы, положив рядом винтовку.
Проснулся Володька.от громкого голоса. Открыл глаза и не сразу понял, где находится. Над ним пролегала толстая матица потолка с выжженным каленым железом косым крестом. На белой стене висели фотографии. Он повел глазами и увидел в проеме двери Ворсина в распахнутой шинели. На розовом лице его радостно блестели глаза.
— Подъем!! Подъем, солдаты! С праздником!..
— Что... конец войны?! — заорали из углов.
— Зима, братцы! — Ворсин снял с плеча брезентовую сумку. — Вот вам гранаты... На троих хватит... Снег! И морозец! Красота!.. Лейтенант приказал держать связь с соседними хатами. Я через дорогу... С пулеметчиками...
Он выскочил из дверей, и Володька стал неохотно подниматься на задубевшие от холода ноги. Растирая ладонями помятое лицо, он вышел из хаты и растерянно остановился.
Все — дома, огороды — было покрыто белым нетронутым снегом, по которому пролегали черные полосы, похожие на угольные штрихи. Казалось, что на белом мерцающем полотне кто-то всю ночь рисовал углем картину, но не успел и все так и оставил: в странном и прекрасном незавершении. Сквозь снег, как черная рябь, проглядывали извивы ивовых прутьев плетней. Темные колеи пролегали по дороге. Цепочки телеграфных столбов уходили вдаль. А по крышам, по огородам и тропинкам в хаотическом беспорядке были разбросаны запятые, черточки, кавычки.
На огороде бойцы бегали друг за другом со снежками в руках, боролись, катаясь в сугробах. Лепили бабу. На голову ей надели немецкую каску, через плечо повесили сумку от противогаза. Баба стояла кособокая, злая, черными углями глаз глядя из-под зеленой каски на людей, стреляющих в нее комьями снега.
— Бей фрица-а!..
Снежки разлетались белыми осколками, шлепались в блинообразную морду с клюквенным носом.
На другом огороде копали окоп, растаскивая по бревнам полуобрушенную хату. Осколки тарелок и чугунов валялись в снегу вперемешку с какими-то черными промерзшими тряпками. По дороге нестройно шел молчаливый взвод бойцов с заиндевевшими поднятыми воротниками...
У крайней хаты обнаженный до пояса лейтенант умывался снегом. Он яростно растирал лицо и грудь, в волосах его запутались белые комья.
— Эй, Коваленко! — закричал лейтенант и швырнул в Володьку снежком. — Как дела?! Драпать будем сегодня?!
— Нет, — засмеялся Володька.
— Ну, смотри у меня! — лейтенант шутя погрозил кулаком и стал полотенцем надраивать свои красные от мо- . роза руки и узкую мальчишескую грудь е торчащими ключицами.
Володька прошелся под деревьями и стукнул по стволу ботинком. С веток полетели пухлые комья снега. Он поднял ... одну. Она была легкая, и на ее изломе снег спекся, как крупинки сахара на дне домашней сахарницы. Володька улыбнулся и пошел дальше по огороду, осторожно покусывая снег.
В конце огорода он выломал из плетня ветку и большими буквами вывел на земле:
ШУРА...
Он вспомнил о ней как-то сразу. Шел по снегу, продавливая грязными ботинками белую хрустящую пенку, и с удивительной уверенностью вдруг подумал, что она сейчас выйдет из-за деревьев и почти не удивится, увидев его в натянутой на уши пилотке и покрытой коростой глины куцой шинели. Он даже знал, как она на секунду приложит варежку к губам и обрадованно засмеется:
— Володька, ты?
— А ты как сюда попала?!
— А я тебя ищу... По всему свету!
— Ты молодец... Нашла.
— Это было нелегко!
— Я думаю... Вчера тут была заварушка!
— Я счастлива, что ты жив...
— Со мной может все случиться...
— Да, это правда... Но ты береги себя. Надо сделать все, чтобы хоть ты осталась живой...
— Конечно, Володя... Мы обязательно должны жить... Иначе зачем тогда мы с тобой встретились? Ты помнишь, как нам было хорошо?!
— Ну вот и договорились... А теперь мне пора... Володька постоял посреди поляны, опустив руки, повернулся и пошел назад.
До двух часов рыли возле хат окопы. Земля промерзла только на полтора штыка лопаты. Глубже она копалась легко, маслянисто отваливаясь желтыми срезами.
Телефонисты тянули провода, с помощью длинных рогулек забрасывали их на ветки деревьев. Пришел обоз из зеленых подвод, запряженных лохматыми заиндевелыми лошадьми. Выдали патроны. Накормили гречневой кашей с разварившейся консервированной тушенкой. Кухня и подводы стояли у черных обуглившихся печных труб. Снег то срывался с неба, то затихал, и был он из ажурных пушистых перышек.
В три часа послышались далекие выстрелы и гул моторов. Вернулись разведчики в белых халатах, наспех сделанных из простыней.
В хату вошли лейтенант и Ворсин.
— Сейчас начнется,—сказал лейтенант.—Держись... Слева от вас пулеметная точка... Пехоту отсекайте огнем и валите на землю...
...На белом пространстве, словно на фотобумаге при проявлении, стали медленно прорисовываться темные точки. Это были танки. Они расползались веером. Чуть видимая пехота скатывалась с брони и бежала к селу редкими цепями. На дороге возникли фонтаны минных разрывов. Черная оспа воронок потянулась к первым хатам. Вот кто-то выбежал из крайней и запетлял по снегу, пока его не сшибло миной. Он, словно вьюн, закружился на одном месте и рухнул на землю.
Хата вдруг вздрогнула. Она качнулась, словно под ударом землетрясения, и какой-то вихрь грубо сорвал с окон деревянные ставни. В комнату забились изморозь и горький запах горелого.
Рядом затарахтел пулемет. Он строчил короткими хлесткими очередями, словно кто-то изо всех сил рывками прокручивал зубчатую передачу.
Володька припал щекой к прикладу, и голова его дергалась при каждом выстреле. Он торопливо поправлял спадающую на лоб каску и тянул к себе затвор, не слыша, как звонко щелкают стреляные гильзы.
Глаза его шарили по полю. Он мушкой искал черные точки и садил в них пулю за пулей, пока стены хаты снова не задрожали и комната не наполнилась дымом. Володька выскочил на улицу и, закрываясь локтем, побежал к окопу. Бросил в нишу сумку с гранатами и оглянулся. Как все вокруг изменилось. Почти все хаты горели. Заметно темнело, и огонь казался красным тряпьем, вьющимся на ветру. Слышался треск пылающей соломы, ржание невидимых лошадей и выстрелы винтовок.
Странно, но именно сейчас Володька не чувствовал страха. Он нажимал спусковой крючок медленно и затаив дыхание, как его учили. Рядом метнулось пламя. Осколки кирпичей взлетели из фундамента разрушенной хаты. Какой-то человек поднялся из-за камней и побежал к танку, размахивая винтовкой. Он был простоволосый и в рас-тегнутой шинели. Стремительные огоньки запульсировали на черном лбу танка, и бегущий упал, воткнув винтовку штыком в землю.
Ворсин стал карабкаться из окопа. Он больно наступил ботинком на плече Володьке и выбрался на бруствер. Оглушенный и ослепленный, почти ничего не соображая, но повинуясь какому-то инстинкту повторения действия, Володька тоже начал торопливо вылезать из глиняной ямы. В правой руке он сжимал гранату, а на сгибе левой волочил винтовку.
Ворсин метнул гранату, и она взорвалась у танка. Машина дернулась назад и затем рванулась прямо на окоп. Гусеницы рухнули на бруствер, полуоборотом корпуса танка смяли его и прошли в метре от лежащих на земле Ворсина и Володьки. Володька кинул свою гранату и, подождав взрыва, поднял голову. Танк уходил к дороге. Тогда он схватил вторую и побежал вслед, проваливаясь в развороченный снег. Черная точка противотанковой гранаты, описав дугу, шлепнулась на моторные жалюзи танка. Граната покатилась по броне, упала в снег и оглушительный взрыв рванул воздух. В темноте полоснул яркий сноп огня, который фосфорическим пламенем высветлил ночь и скомканного ударной волной падающего человека.
Володька шел по дороге в полковой колонне, закинув винтовку за плечо. Села уже не существовало совсем. Лишь изредка стояли стены, да тянулись длинным рядом закопченные печные трубы. Несколько танков, уже покрытых изморозью, торчало на дороге. Носы их опущенных пушек утопали в сугробах. За ночь все следы замело. Из снега
виднелись колеса разбитых подвод и раздавленные полевые кухни с застывшими подтеками мерзлой каши. Черные вороны скакали по котлам, выклевывая неразварившиеся зерна. При приближении человека они с шумом поднимались в воздух. В степи медленно ходили цепью бойцы из похоронной команды. Они стаскивали в кучу закостенелые трупы и собирали оружие.
Проходя мимо одного из немецких танков, Володька пристально вгляделся в темную махину с развороченной кормой. Сорванная гусеница валялась рядом, остро блестя сталью звеньев. От железного короба несло жженой резиной и масляной краской. Громада танка, хоть и выгоревшая изнутри, черная снаружи от копоти, и сейчас поражала своей тупой и звероватои силой, заложенной в могучую бронированную машину. Припорошенные снегом, лежали на земле изуродованные взрывом тела экипажа, задубевшие на морозе черные лохмотья комбинезонов топорщились на ветру;
«Это я его... Я их всех,— подумал Володька.— И не побоялся... Сволочь железная. Бить будем. Бить беспощадно...»
От того взрыва противотанковой гранаты, отбросившего Володьку в окоп, болела спина и при глубоком вдохе ныло что-то в помятой груди. И все-таки шагалось легко, молодо скрипел снег под сотнями ног, пар стлался над полковой колонной, выбиваясь из покрытых инеем поднятых шинельных воротников.
Ворсин топал рядом с Володькой, чуть согнувшись под тяжестью противотанкового ружья. Он все поглядывал на рядом шагающего молчаливого соседа, поскользнувшись на мерзлой кочке, выругался и дыхнул паром из спекшихся губ:
— Ничего, парень... Будет из тебя, Коваленко, добрый солдат... Чует сердце.
КОЛЕСА
Все время падал снег. Обледенелые деревья стояли вдоль насыпи с обломанными ветками. На станциях эшелон задерживался подолгу, и все успевали сбегать за кипятком, обменять кое-какие вещи на пристанционной барахолке и узнать последние новости. А затем без предупредительных колокольных звонов под короткий паровозный вскрик вагоны трогались с места и долго,
часами, стучали колесами мимо деревьев, проселочных дорог, будок стрелочников, полей, гор, лесов...
Двухъярусные нары, разгороженные простынями и тряпками на крошечные семейные клетушки, живут своей неустойчивой бездомной жизнью. От дрожания вагона качаются зыбкие матерчатые стены, пол ходит под ногами, а .по жестяной крыше вот уже второй день звонко сечет снежная'крупа. Печка, сделанная из железной бочки, стоит посередине. Над ней сушатся пеленки и разное белье. Широкая дверь приоткрыта, иначе можно задохнуться в такой тесноте, и проем заложен досками. На нарах валяются цветные подушки, шубы, одеяла. Детишки ползают по нарам, кричат, запутавшись в простынях. Матери по очереди готовят у печки, Отцы то курят у открытой двери, то играют в домино, то неподвижно лежат, злые и молчаливые...
Шура устроилась па верхних нарах у самого окна. Открывать железный люк нельзя. Стоит это сделать, как снизу поднимается крик о сквозняке и неблагодарных людях. Со старухой Фирсовых лучше не связываться. Она ворчит целый день. А вот внук у нее другой. Это он тогда стоял на платформе с винтовкой в руках. В жизни он тихий, улыбчивый, с желтыми волосами, свисающими на уши и на лоб. Они с Шурой одногодки, но девушке кажется, что она значительно старше его.
Они оба лежат на нарах и смотрят в узкую щель чуть-чуть приоткрытого люка. В вагоне полумрак, воняет пеленками и горелой картошкой, а там, за стеной, как на странном, вытянутом экране, проносятся выбеленные снегом поля, стеклянные ото льда деревья и бревенчатые избы с деревянной черепицей на покрытых мохом крышах.
Иван положил голову на скрещенные руки. Голос у него теплый, с мужской хрипотцой. Свет падает из щели и высветливает на лице черные кисточки пробивающихся усов и рыжие ресницы, между которыми — голубые полоски глаз. И весь он, в своей белой, в горошек, ситцевой рубашке, взлохмаченный, с тугими горячими плечами, прикасающимися к Шуре, кажется ей домашним, давно знакомым и чем-то близким.
— Ты помнишь, каким ты был маленьким? — спрашивает Шура и смотрит, как тает на руке залетевшая твердая снежинка.
— Я иногда вспоминаю даже то, чего никогда со мной не бывало,— отвечает Иван.— Честное слово... Иногда лежишь и вдруг увидишь какое-то странное солнце.,, И оно
опускается в море. А моря я никогда в жизни не видел.., А то еще по лесу идешь... Незнакомый лес... И на поляне, как вкопанный,— так ты же здесь уже был?! Но чаще всего я узнаю глаза людей. Даже не глаза, а их взгляды.... Шагаешь по городу, и вдруг словно обжигает тебя. Повернешься — смотрит чужой человек, а я его знаю. На меня уже кто-то так смотрел когда-то! Аж страшно становится... Иван замолчал, удобнее устроился на нарах, подложив под грудь подушку.
— Странно все это,— тихо сказала Шура.
— Что странно? — переспросил Иван.
— Да человек странно придуман,— ответила Шура.— Все он должен запоминать... Хочется, не хочется, помимо тебя запоминается все... Один живет у своего дома всю жизнь. Дальше огорода нигде не был... А другого носит по свету, болтает, как на волнах. То он здесь, то там... И что, никакой в них разницы нет, как ты думаешь?
— В чем разницы? — не понял Иван.
— Как тебе объяснить,— задумалась Шура.— Вот при мне человек застрелился... Сама я в грязи сидела под дождем и замерзала насмерть...Видела, как деньги жгут... Полную машину... Руки-ноги у меня целые, вроде ничего во мне не изменилось, а я чувствую — совсем другая я... Не такая, какой была раньше. А скажи,—продолжала Шура,— вот это... Ну то, что памятью называется, оно с моей смертью куда денется?
— Никуда,— сказал Иван,— Просто исчезнет вместе с тобой. А что?
Шура долго не отвечала. Качался вагон. Разжигали печку, и сухие бревнышки колотились о железо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29