— Хлеб скоро привезут? — спросила Шура,
— А кто ж его знает,— пожала плечами старуха.— Говорят, скоро... В пятый магазин уже пятьсот кило дали...
— Там и вчера ранее нашего роздали,— вздохнула соседка по ступеньке.— А здесь, пока тыщу людей не соберут, двери не раскроют. Продавцы, как мыши, сидят в темноте, крошки жрут...
— А чего им крошки-то жрать? — удивилась первая старуха и округлила глаза.— Да от каждой пайки по десять граммов... Посчитай, сколько наберется?! Это ты свои триста хоть ешь, хоть сквозь увеличительное стекло разглядывай, а они уж...
— Да будет, вам, старые,— неодобрительно оборвала их Тоська.— Побойтесь бога... Что вы, Кирилловну не знаете? Будет она зариться на ваши иждивенческие граммы... Кто последний-то тут?
— Я! — отозвался мальчишка из канавы.
— А какой же ты, милый?
— Двести пятнадцатый!—-мальчишка показал свой номер, повернувшись к ней спиной, и снова забурил сапогами в луже, раскачивая на волнах опрокинувшийся кораблик.
Одна из старух встала со ступеньки и, взяв !в щепотку кусочек мела, поставила на пальто Тоське цифру двести шестнадцать. Мел крошился в жестких старушечьих пальцах, Тоська улыбнулась, посмотрела на тонущий -пароход с нарисованными чернилами иллюминаторами.
— Что ж ты его сапогами? Вот дурак... Греби руками!
— Ишь какая! Греби сама... Застудишься насмерть... — Так весна ж...
...Они дождались, когда за ними заняли очередь, и пошли дальше.
— Дрова и те зелень пускают,— говорила Тоська,— а мы живые. Иной всю жизнь такой ходит, словно через минуту топиться будет. И сам не живет, и. другим счастье не несет. А.я, знать, кому-то еще нужна. Меня, как головешку, на огород не выбросишь.
— Ты Петра не забывай,— попросила Шура.
— Его ты не тронь,— сухо ответила Тоська.— Когда он был на этом свете, то и я была его верной половиной до самого донышка... У меня жизнь сейчас, знаешь какая? Вон там, в домишке за углом, старуху парализовало. Одна часть лица плачет, другая смеется... Так и я.
Тоська зашагала быстрее и вдруг круто обернулась к Шуре.
— И пускай меня все хоть б... называют, я им только фиг под нос покажу! — Тоська вскинула сжатый худой кулачок с пальцами, свернутыми фигой.—Вот они что получат!
Они перешли дорогу и возле клуба увидели молоденького лейтенанта, подпоясанного лимонного цвета портупеей поверх новенькой шинели. Из-под искусственного меха ушанки смотрели блестящие, чем-то удивленные глаза, а на впалых щеках играл румянец. Он заметил женщин и радостно замахал рукой.
— Тося-я!.. Я здесь!
Тоська побежала к нему по лужам, ткнулась ладонями в его грудь .и на миг припала головой к плечу. Потом выпрямилась, веселая, взяла лейтенанта под руку и потащила к отставшей Шуре.
— Здравствуй, Шура,— сказал лейтенант.
— Здравствуй, Федя,— ответила девушка.— Домой?
— Да, сегодня отпустили пораньше... И вообще, говорят, что скоро на фронт отправят. Быстрее бы... Мы с ребятами не дождемся этого момента. Долг каждого честно-о человека — быть там...
Шура незаметно кивнула на Тоську, которая шла, опустив голову и ссутулившись. На тоненьком пальтишке белел меловой номер.
— Да нет,— смутившись, забормотал лейтенант и догнал ее, обнял за плечи, стараясь заглянуть в лицо.— Это когда еще отправят... Только разговоры...
Они уходили от Шуры, занятые лишь собой, не обращая внимания на встречных людей, на глазеющую очередь у кассы кинотеатра. Лейтенант был высокий, худой, ладно пригнанная шинель качалась на нем, словно твердый панцирь, перекрещенный необмятыми желтыми ремнями. Тоська рядом с ним была совсем маленькой, семенила короткими шажками, неловко толкалась плечом и снизу вверх смотрела на парня, все время разматывая и снова затягивая на шее края полушалка...
Дома Шура достала из-под кровати наволочку с сухарями. Она перебрала каждую плитку, любуясь их коричнево-желтым цветом. Вдыхала с наслаждением сухой хлебный запах, взвешивала на ладони сухари, прикидывая в уме стоимость. Разложила вокруг себя на несколько горок, задумалась. Потом спрятала часть в ящик стол а, а остальные снова ссыпала в наволочку. И все-таки не выдержала, сунула сухарь в рот и зачмокала от удовольствия.
Она сидела в углу комнаты, с наполовину набитым белым мешком, поджав ноги и головой прислонившись к спинке кровати.
В открытой форточке были видны нити капель, словно с крыши, одна за другой, струйкой катились мелкие бусы...
«Весна... Продам сухари... куплю картошки... ведро или два... Из каждой картофелины вырежу глазки и посажу в землю... Вырастет много картошки... два... пять мешков! Хватит на, веда следующую зиму... Я молодец, что от каждой пайки целый год бтрезала по ломтику... Завтра- пойду на базар... Как здорово, что уже весна...»
Пришли Тоська и Федя. Они поели на кухне, стали мыть посуду, дурачась, бегали друг за другом, сшибая табуретки. Смеялись оба на всю квартиру.
Шура поднялась и вышла- в коридор. Она приоткрыла дверь и заглянула на кухню. Пустое ведро валялось у плиты. Мокрый с головы до ног у окна стоял Федя, тыльной Стороной ладони убирал с лица волосы и счастливо, улыбайся, смотря на хохочущую Тоську.
Они обернулись, и, смутившись, женщина негромко спросила Шуру:
— Ты что?
— Ничего,— покраснев, ответила Шура.
— Тебе что-нибудь надо? — В пристальном взгляде Тоськи мелькнуло отчуждение и неприязнь.
— Ничего, ничего,— прошептала Шура, отводя глаза от мокрого улыбающегося лейтенанта.— Просто так... Я пошла.
Она прикрыла дверь и секунду постояла в темном коридоре, чувствуя, как сжало горло. Даже не понять, по какой причине, просто вдруг сделалось одиноко. Шура медленно вошла в комнату и начала сдирать с окна бумагу, затем с силой рванула за ручку и распахнула створки. На пол посыпалась замазка и грязная вата.. Холодный ветер побежал по стенам, колыхнул абажур, был он резким, нес запахи талого сцега и стылой земли. Звуки оттепели стали громче, словно кто-то нетерпеливо барабанил пальцами по столу...
Шура закуталась в одеяло и села на кровать. Все вокруг у нее шевелилось — края скатерти, дорожка, ситцевая занавеска на спинке кровати, а розовый абажур беззвучно бил в набат, раскачиваясь, как колокол. Кисти его метались из стороны в сторону, в бесшумной панике всплескивая шелковыми прядями под напором звенящего воздуха...
«Завтра пойду на базар,— упрямо подумала Шура.— Куплю ведро или два ведра картошки... Вырежу глазки... Вырастет много картошки... Много картошки...»
ОГОРОД
Шура лежит на траве и смотрит в небо. Там, то сливаясь с голубизной, то сверкая на солнце бликом, парит самолет. Он взмывает вверх, теряется из глаз, затем камнем падает к земле, похожий на кувыркающийся обрезок жести, потом вдруг выпрямляется и взлетает по дуге, снова к небу, алюминиевой свечой пронзая перистые облака и бесконечную толщу весеннего воздуха...
Шура медленно поднимается с травы и берет в руки лопату. Болит поясница, саднят волдыри на ладонях, но Шура упрямо вонзает в землю лопату, стучит по ней подошвой ботинка, вгоняя поглубже. Лезвие прорезает толстый слой дерна, с хрустом разрывая коренья травы. Напрягшись, она поднимает жирный пласт и бросает его перед собой, разрубая на мелкие комья.
Жарко трепещет в небе невидимый жаворонок. Трещат кузнечики. Пахнет вывернутая наизнанку земля, черная, как уголь, с белыми.волосками корешков и красными дождевыми червяками.
Шура одна, лишь далеко впереди белеют косынки. Все-таки она осуществила свою мечту — продала и а базаре сухари, купила посевной картошки и вот теперь вскапывает огород. Никто ер землю не давал, не отмерял саженью, просто она вышла за город и стала вскапывать понравившуюся поляну. Огород формой напоминает растекшуюся лужу. Края его обходят деревья, вьются среди кустов, а посередине — заросли шиповника.
Шура набирает в подол груду аккуратно вырезанных из картофеля глазков и идет, вдоль ряда, разбрасывая их через равные промежутки. Затем берет лопату и засыпает,.старательно разрыхляя землю.
Если будет урожай, то картошки хватит до самой весны... Много ли ей надо одной? Хорошо бы еще иметь тачку... Теперь почти у всех есть двухколесные тачки. На них возят дрова, воду... Впрягаются в оглобли и тянут, налегая грудью на поперечную планку. Иногда к оглоблям приделывают веревочные постромки. Тачка нужна будет осенью, когда вырастет картошка... А сейчас Шура носит грузы в мешках, как и все остальные, закинув за спину. Остановится у телеграфного столба, отдыхая, потом ждет, когда кто-нибудь пройдет мимо. Обращается к прохожему, как к знакомому, — ничего в этом зазорного нет, — и он помогает вскинуть на плечи увесистый мешок. Носить его надо умело, так распределять тяжесть, чтобы она .давила на голову,
Шею и часть спины. Руками придерживать не следует. Тело само балансирует мешком, не дает ему свалиться с плеч. Ходить приходится мелкими быстрыми шагами. Первые дни от бесконечного шагания под солнцем в глазах плыли цветные кольца и разламывались виски.
Шура вытирает платком лицо и, опершись о черенок лопаты, отдыхает, смотря на далекую полосу тайги, овраги и заросли боярышника сквозь мокрые от пота ресницы. Она слышит надтреснутый колокольчик невидимого жаворонка. От усталости кружится голова, очень хочется есть. Шура ненавидит сама себя, но отбирает несколько картофелин помельче и разводит костерок. Она сидит на корточках перед дымящимся шалашиком из прутьев и корней, дует на огонь, и пламя выползает наружу.
Обгорелые картофелины пахнут углями, они черные и, когда их разломишь пополам, вываливается из кожуры белоснежный мякиш. Шура медленно жует чуть сыроватую сердцевину, и от обжигающего духмяного пара у нее перехватывает дыхание...
«...Я съела четыре картофелины. В каждом в среднем по три глазка... Значит, двенадцать ямок... В каждой ямке осенью будет по десяти картофелин... А всего: двенадцать на десять... Сто двадцать картошек?! Больших, крепких, как поросята... Ужас! Разве так можно жить?!»
Шура закапывает обсосанные до прозрачности кожурки и поднимается на ноги. Она снова идет к лопате, ногами бороздя вспушенную землю.
По дороге кто-то бежит, вздымая за собой пыль. Шура узнает Тоську и шагает ей навстречу, чувствуя, как шевельнулось предчувствие беды. Тоська, не доходя несколько шагов, вдруг сворачивается и опускается на траву. Она закрывает глаза и сидит под деревом, тяжело дыша, с дергающимися губами.
— Чего ты?! Успокойся... Чего?! — Шура трясет ее за плечи.
— Шура... Миленькая ты моя, — шепчет Тоська. — Феденьку моего отсылают... На фронт отсылают... Вот только узнала... Сердце у меня, Шурочка, кровью обмывается...
— Ну перестань, успокойся, — Шура гладит ее холодные щеки. — Ты же знала, что их отправят?! Он же военный. И сейчас война, ты понимаешь, война!!
— Господи, да кто же этого не понимает, — Тоська запускает пальцы в волосы и качается из стороны в сторону.— Боже ты мой, зачем же так по-дурацки жизнь устроена?! Зачем?! Для чего надо судьбе сначала свести людей, по-
греть их в ладонях, а потом со всего размаху... Как бутылку об стену... На мелкие кусочки...
— Ничего же не случилось, — Шура выпутывает из волос дрожащие пальцы, отводит от ее лица мокрые от слез руки. — Не убили его, не ранили. Зачем заранее оплакивать...
— Но я-то, Шурочка, тоже не бесконечная... Одного полюбила и оплакала,.. Выплескалась до донышка... И этот уходит. Скоро во мне ничего живого не будет. Все они по эшелонам развезут.
— Глупенькая, — тихо засмеялась Шура. — Ну что ты говоришь? Ты подумала, о чем ты говоришь?! Они же любили тебя...
— И я их тоже, — Тоська открыла глаза и бросила на Шурку испуганный взгляд. — Ты не подумай, что... Я и Петьку любила по-настоящему, и этого Феденьку... Уж очень он молоденький... Вчера расписаться предлагал... Я, говорит, тебе продовольственный офицерский аттестат оставлю... Смешно, какая я ему жена? Да я и не ради корысти... — Тоська успокаивается и вытирает глаза кончиком рукава. —Я так подумала: пусть уезжает... Ничего не попишешь, надо... Только бы на душе у него было хорошо... Знаешь, всем им там ходить под смертью, так пусть хоть Феденька знает, что есть кому о нем поплакать...
— Да вернется он, ничего с ним не случится, — Шура хмурится и встает с земли. Сверху вниз она пристально смотрит на Тоську, видит ее припухшие глаза, дрожащий рот и дорожки слез на запыленных щеках. Тоська уже без чулок, и незагорелые ноги ее лежат в траве, белые, с голубыми размывами вен, а там, где платье сбилось выше колен, они молочные и полные.
— Слушай, — вдруг злым голосом говорит Шура. — Почему я должна успокаивать?! У вас любовь! Тебя любят! Один! Второй!.. А мне надо садить картошку! Много картошки! Иначе я сдохну до следующей весны... Надо садить картошку!! Мне некогда...
Шура круто поворачивается и, задыхаясь от слез, быстро идет к огороду в платье из окрашенной луком мешковины, босоногая, с пятнами невысохшего пота на спине.
Она подбирает лопату и с яростью начинает копать землю, отбрасывая комья. Она хватает куски дерна за высокую траву, словно чьи-то ненавистные головы за волосы, и колотит ими по лопате, выбивая жирный чернозем из месива переплетенных белых корней. Некрасиво расставив ноги, она шагает вдоль борозды, держа в отвисшем подоле
гору картофельных глазков и швыряет, швыряет их в подготовленные ямки, и лицо у нее в это время какое-то старое, худое.
Стараясь не плакать, она поднимает голову и стоит так,, ожидая, когда слезы уйдут внутрь, а ветер высушит глаза. И видит затуманенное небо со смазанными облаками, еле-пящую его синеву и алюминиевый блеск самолетика, то взмывающего вверх, то падающего к земле. Его комариный голос усиливается, становится басовитым и вдруг наваливается всей мощью, оглушает ревом и грохотом.
Шура стоит в борозде с рассыпавшейся из подола мелкой картошкой, порезанной на глазки...
...Видно, в жизни не забыть того,дня, когда из всех шести подъездов дома выбежали женщины и дети. Они лезли на крыши сараев, на пожарные лестницы, карабкались на заборы, просто стояли' посреди двора, а над ними, высоко в небе, тяжелым строем медленно шли самолеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29