Миры были несоизмеримы по величине. Один громадный, тревожный, В котором время ступало месяцами и решались, вопросы о жизни и смерти... Второй — мелочный, суетливый, с мышиной возней и пересудами вокруг пустяков, с дребезжанием ходиков, отстукивающих торопливые минуты...
В первом были судьба всей страны, проносящиеся без остановки воинские эшелоны, из которых доносился визг гармошек и смазанная скоростью разноголосая песня... Мертвая тишина переполненных станционных залов ожидания, когда под лепным потолком оживший репродуктор вдруг начинал передавать о событиях на фронте... Похоронки, воющие бабы, бледные худые, мальчики, толпящиеся у военкоматов... Желание все отдать войне, победе... И боль воспоминаний о Володьке, ноющая, не дающая спать по ночам, заставляющая плакать при.виде новобранцев, когда они маршируют по улицам с провисшими за плечами полупустыми «сидорами»... И гигантская карта на фанерном щите с красной, почерневшей от снега и дождей лентой двигающегося фронта, стоящая на площади. Каждое утро к ней приставляли высокую лестницу' и по ступенькам поднимался человек. Он забирался высоко, за пятиконечную звезду Москвы, и ветер трепал в его руках передвигаемую ленту и флажки. Фанерный щит трещал и осыпал пересохшую краску мирового океана на мерзлую землю, на прильнувшего к материку сгорбленного человека с листком сводки в руке...
А второй мир уже с утра был наполнен мыслями о еде, о том, что и где можно достать, что надеть, продать, купить. В этом мире пересчитывали проросшие картофельные клубни. Варили баланду, из крошечной, в мизинец, рыбешки... Шили ватные унты из старых одеял. Делали беспенное глиняное мыло и варили краску из луковичной шелухи...
Как раньше ненавидела себя Шура за эту суетливую озабоченность будней с их порой нелепой случайностью, изворотливостью мысли »и скоро проходящими желаниями... Как часто проблема дров или одежды заслоняла белый свет и подчиняла себе, казалось, всего человека...
Но сегодня ночью она поняла, что нет двух миров, обособленных друг от друга. Есть только один мир, и в нем все — и малое, и великое, и называется он — жизнь. Эту жизнь надо принимать такой, какая она есть, ничего не выдумывая, не обманывая себя. Мелкое и великое проникают одно в другое, соединяются в -каких-то точках, и в местах этих пересечений рождается необходимое, чтобы не только выжить, но и победить, жить дальше, надеяться, верить в будущие встречи, ждать...
Утром она еще спорила с Тоськой, которая какими-то своими путями дошла до всего этого. И теперь она уже точно.знала, что отныне жить ей, может быть, станет труднее, зато понимать жизнь — легче...
На проходной Шура узнала, где находится отдел кадров завода. Начальник, безрукий инвалид с гвардейским значком и ленточками ранений на пиджаке, долго вертел в руках паспорт, трудовую книжку.
— Трудно у нас,— сказал он.— Вы раньше в столовой работали... Даже сравнению не подлежит.
Шура промолчала.
— Хорошо... Приходите завтра в прессовый цех. Пока подсобной рабочей. Согласны?
— Да..
Снова, как утром, пели усталые гудки. Рабочие шли на. обеденный перерыв. С гамом выбежали из проходной фе-зеушники. Пиная разодранный мяч, понеслись по пустырю. Одеты они были в нижнее солдатское бельё, выкрашенное луковой шелухой,— рубашки, подпоясанные брезентовыми поясами, кальсоны с зашитыми ширинками и тяжелые ботинки. На ходу сбрасывая лишние одежки, ребята рассыпались на две команды.
— Бей!
— Пас... Пас налево-о!
— Бе-е-ей!
Взрослые парни присоединились к мальчишкам. Пыль поднялась столбом. Голый по пояс, загорелый парень с лохматой льняной головой вырвался из толчеи, сбивая с ног защитников, стремительно повел мяч к воротам.
— Ива-а-ан! Ива-а-ан! — надрывались голоса.—Бе-е-ей!!
Шура отбежала в сторону, боясь попасть в круговорот разгоряченных тел, обернулась и вдруг узнала потное лицо и знакомые вихры волос.
— Ваня-я! — закричала она.— Ва-а-ань!!
Парень остановился, мяч выхватили у него из-под ног. Он посмотрел в сторону девушки, медленно прошел к краю поля, поднял рубашку и, на ходу надевая ее, направился к Шуре. Еще издали растерянно щурился, растопыренными пальцами приглаживая волосы. Потом остановился, тихо сказал:
— Шура... Ты?
— Я,— улыбнулась она.— Не узнаешь?
— Черт возьми,— хрипло проговорил он.— Нашлась... Шура?
— Я.
— Это ты? Ну, знаешь...
Он подошел совсем близко, тронул ее за рлечи. Высокий, пахнущий потом и мазутом, с еще.мальчишескими редкими усами на оттопыренной губе.
— Вот ты какая...
— Не узнаешь?
— Взрослая... И совсем красивая стала.
— Ты тоже ничего,— засмеялась Шура.— Отращивай бороду. На попа станешь похожим.
Он оглянулся, что-то ища.
— Чего тебе?
— Веревку.
— Зачем?
— Чтоб тебя привязать. Удерешь опять.
— Уже нет, Ванюша... Я к вам на работу поступаю.
— Как в кино... Лучше не придумаешь.
Они шли вдоль пустыря. За их спинами звенели голоса. В траве захлебывались кузнечики, жужжали пчелы. Лениво мекала ободранная коза, привязанная за ногу к
колу.
— Теперь ты никуда не денешься. Будем вместе... Тут наших много. Ты их не забыла? Они тебя вспоминают...
— Я тоже...
— Ты рада, что мы встретились?.. Только честно.
— Честное слово.
И снова запели гудки. Далеко — над паровозоремонтными мастерскими. И рядом — за каменным забором с козырьком из колючей проволоки.
— Мне пора... Перерыв кончается...— Иван мнется.— Когда еще тебя увижу? Ты подойди к концу смены... В кино сходим. Вчера получка была — деньги есть...
— Давай сходим,— соглашается Шура, и парень почему-то краснеет, смотрит на нее исподлобья.
На пустыре уже никого. В дверях проходной исчезают последние фезеушники.
— Я побежал... Значит —после смены... Не забудь! «Господи,—думает Шура.— Вот и начинается у меня новая жизнь... Он тоже совсем взрослый... Думала ли встретиться? Наверно, судьба...»
Дома ее встретила тишина. Она заглянула на кухню и между простынями и полотенцами, висящими на веревках, увидела Тоську. Та сидела за столом, перед горкой вареной картошки, опустив бессильно руки на клеенку.
— Слышь... Тося? — позвала Шура и, раздвигая мокрые рубашки и подштанники пошла к ней.
— Чего тебе? — глухо ответила Тоська и, повернувшись, неприветливо добавила: — Нечего тебе тут делать... Иди к себе.
— Что с тобой? — удивилась Шура.
Лицо у Тоськи было каменно-неподвижным, и только ее тонкие, тщательно выщипанные бровки чуть заметно подрагивали над невидящими пустыми глазами.
— Иди, иди,— сказала она и медленным движением взяла нож, стала снимать кожуру с картошки. И кожура снималась полосками, тонкая и ровная. Затем отбросила нож, задумалась и поднялась с табуретки. Тоська пошла к Плите, запуталась в свисающей с веревки выстиранной исподней рубашке капитана и вдруг, вскрикнув зло, с ожесточением: «Да что же это делается?! В своей же квартире хозяйкой не можешь быть?!» — начала яростно обрывать белье с веревки и бросать на пол.
Всю кухню усеяли свежевыстиранные белые комья спутанного белья. И только тогда Тоська вдруг-остановилась, посмотрела вокруг себя испуганным и растерянным взглядом, поднесла руку к лицу и пошла к столу. Упала головой на клеенку ,и тихонько заплакала.
Переступая через скомканное белье, Шура принесла воды и напоила Тосю. Та пила и плакала, вода в кружке булькала и поднималась пузырями.
— Успокойся,— Шура погладила ее по голове и, не- выдержав, сердито прикрикнула: — Да успокойся же! Расскажи толком.... Ну?!
— Федю убили,— с трудом проговорила Тоська.— То-варищ приходил... Вместе в,том бою были... Закричал: «За Родину...» и упал. Героя ему дают... Шура обняла вздрагивающую на столе голову Тоськи и, прижавшись к ней, тоже заплакала.
Лежали по углам белые рубашки и подштанники. Качались веревки, перекрещивающие кухню в разных направлениях, и на одной из них колыхались выстиранные зеленые капитанские погоны, зацепленные бельевыми прищепками... И почему-то вспомнила Шура дорогу, по которой уходил Володька и тянулись скрипучие подводы, нагруженные пожитками мобилизованных... Вокзал, гудящий от голосов провожающих, команд и стука буферов... И почему-то встало перед глазами то утро, когда бомбили порт и в залитой горящей нефтью гавани сквозь дымы и разрывы шел с бурунами на носу катер «Скиф»... Она как бы снова увидела его короткую мачту, пылающую воду, себя, плачущую на берегу,.. Ревела сирена, гуще становился дым, и вот катер скрылся совсем, но и сквозь черную завесу еще продолжал натужно и страшно кричать его железный голос. И никто не был свидетелем, как катер тонул или изорвался. Он просто ушел в дым, в ничто, растворился со всеми своими каютами и камбузом, с Шуркиными сковородками и кастрюлями, с пропавшей командой. Исчез навсегда, навеки, чтобы вдруг появиться неожиданным воспоминанием в глухом сибирском городке, в низкой кухне, и поплыть по клеенчатому морю у двух женских голов, склоненных на дощатый стол...
Потом женщины разбирали оставленный товарищем вещмешок Феди. Они нашли там сухой паек, чистые портянки, финский нож с погнутым острием, желтые спиртовые подошвы. И пачку зачитанных Тоськиных писем, перевязанных шнурком от ботинка. И еще лежала там алюминиевая большая кружка, вся расчерченная цветами и буквами. По всей кружке были неумело выцарапаны розы, окружающие овал, в котором блестело слово «ТОСЯ». Кружка старая, потускневшая и примятая, и пахло из нее кислым железом.
Тоська налила в нее воды и, стоя у крана, стала пить мелкими глотками.
Пришел квартирант. Капитан осмотрел кухню, с валяющимся на полу бельем, увидел лицо Тоськи, раскрытый вещмешок.
— Простите,—сказал он и, стараясь не стучать сапогами, стал торопливо подбирать свои рубашки, придерживая дужки очков.
— Извините меня, Мефодий Иванович,— тихо произнесла Тося.— Я вам завтра снова постираю...
— Ну, что вы?! Что вы?!— забормотал капитан, прижимая к труди скомканное белье и распрямляясь.— У меня, знаете, тоже... Ни писем, ничего...
— Федю убили,— прошептала Тося.— Мешок его принесли... Что от человека осталось?.. Портянки... Сухарей пачка да ножик...
— Неправда,—осторожно возразил капитан.—Не просто убили... Не поездом зарезали и не под машину попал. Он офицер. Защищал Родину.
Тоська молча стояла у крана. Тонкой струйкой текла вода, разбивалась об эмалированную раковину.
— Вот... Еще кружка осталась,— проговорила она.— Пол-литровая...
И пошла в. комнату.Капитан долго сидел на табуретке, худой, с чахоточной впалой грудью и по-совиному круглыми глазами под толстыми стеклами очков. Шура стояла у стены.
— Женщин жалко,— вдруг сказал капитан.— Куда ни пойдешь — везде женщины... Как будто весь мир состоит из женщин. Им и оплакивать, и рожать... Я тушенки немного принес. Ты поешь, Шура?
Он достал из кармана галифе небольшую консервную банку, отогнул уже открытую крышку и поставил на стол. В перочинном ноже нашел ложку и выскреб из банки на блюдце горку тушенки.
— А это Тосе... Ешь, не стесняйся.
Шура стала пальцами брать кусочки и медленно разжевывать сладкие волокна, окруженные тонким слоем тающего во рту белого жира.
— А я на завод устроилась,— неожиданно проговорила Шура.
— Правильно сделала,—похвалил капитан.— Вопрос стоит не о том, чтобы выжить. Понимаешь? Не только выжить...
— У меня муж на войне,— сказала Шура.
— Муж? — удивился капитан.
— Мы еще не зарегистрированы,— смутилась Шура.
— Жених,— догадался капитан.
— Нет... муж,— решительно перебила Шура.
Капитан, внимательно посмотрел на нее и, скомкав под локоть белье, вздохнув, тронул пальцем переносицу очков, пошел из кухни, сутулый, в длинной, до колен, гимнастерке, со сдвинутыми с плеч погонами.
А Шура еще долго сидела на кухне, слушала, как стучат часы, смотрела в окно, в котором плыли облака, синие, вечерние, и ожидала часа, когда надо будет идти на завод. И это ожидание тревожило ее не столько своей неизвестностью, сколько томительным предчувствием жизненных перемен...
САМОЛЕТЫ
В грохочущем, черном, закопченном штампово-прессовом цехе Шура встретила Ивана. Сначала не узнала. Шел навстречу высокий парень, чумазый, в короткой засаленной стеганке, с кепчонкой на затылке.
Потащил ее, растерявшуюся, к воротам. Они -выскочили из гремящего цеха на улицу и на секунду оглохли от тишины.
В темноте завод казался нагромождением черных кубов. Из-за покрытых пылью и копотью стекол кое-где тускло сочился желтый свет, да на колоннах строящегося цеха прыгали огни электросварок. Завод тихо гудел, и казалось, что утробно дышит земля, чуть подрагивая и сотрясая все, стоящее на ней.
— Пошли,— сказал Иван и потянул ее за собой.— Ты наших видела? Ну, тех, соседей по вагону.. Это ты только одна куда-то скрылась.
Они вошли в кузнечный цех, и Шура поразилась, увидев, что над ним нет крыши. Вверху мерцали звезды, а здесь черные, похожие на раскоряченных великанов, гремели молоты. Между их станинами как у кривых ног, лежали груды синего раскаленного металла, и тяжелые чушкй с размаху били по брызжущим искрами деталям. Стоял такой грохот, что казалось, чем-то тугим надавили на барабанные перепонки.. Ошалелая от шума, блеска и пламени нагревательных печей, Шура шла, втянув голову в плечи, стараясь не смотреть по сторонам.
Иван толкнул какого-то человека, тот оглянулся, они о чем-то стали жестами переговариваться, кузнец неслышно ахнул, всплеснул руками, и вдруг Шура узнала Синченко Того холостяка, который в пути все время спал на нарах, головой упираясь в стенку и выставив в узкий проход
громадные ступни. А сейчас перед ней стоял высоченный дядька в разорванной на волосатой груди рубашке, потный, красный, и лицо его радостно улыбалось.
И что-то екнуло в сердце Шуры, она слабо ответила улыбкой и ткнулась носом в его твердое плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29