-скачок, и уже поздно, уже дернулись вагоны, он висит на подножке, а она бежит вдоль рельсов, машет руками и кричит что-то, не слышимое за стуком колес...
Может быть, вот это и есть самое главное,— когда тебе кричат, ты видишь тревожный излом ее рук и спотыкающийся бег?!
— Ты будешь писать? Не забыл адрес?
— Да что ты? Помню наизусть!.. Только и ты...
— Каждый день...
— По ваго-о-о-онам!!
Вот она — та минута, которую все ждали и боялись.
— По ваго-о-о-она-а-ам!!
Дернулись теплушки. Затрещали доски, положенные поперек распахнутых дверей. Закачался перрон, не видимый за вскинутыми руками, трепещущими платками жен-шин и белыми лицами. В одно бесконечное «о-о-о!» слились все звуки.
Длинный худой майор стоял в проеме вагона рядом с двумя бойцами, у плеч которых высилось молчаливое знамя с никелированной звездой. Здание вокзала, путевые стрелки и будки медленно отодвигались в сторону, назад, растушевываясь в темноте. В какой-то теплушке уже пели, в другой стучали копытами и тревожно ржали полковые кони.
Черный, перетянутый жаркими медными обручами локомотив прогрохотал мимо высокого светофора с напряженным зеленым глазом,..
ГОРОД
«Скиф» погиб на глазах у Шуры..Она вместе с коком была на причале, когда налетели немецкие самолеты. Они бомбили завод и суда. Лихтеры— громоздкие черные пустые баржи — тонули, опрокидываясь на борта. Они зачерпывали воду и уходили в волны, выпуская на поверхность большие пузыри воздуха; мелькали раздробленные доски, балки и куски руды. Нефтевоз взорвался от прямого попадания и развалился пополам. Масляниста» жидкость разлилась по бухте. Она горела, и волны колыхали гигантский ковер огня. Черный дым стал подниматься к нёбу. Маленький буксир кружил по бухте, бил из зенитных пулеметов, то и дело скрываясь в водяных столбах разрывов. Его бугшприт резал пылающие волны, и позади судна оставалась извилистая дорога чистого моря. Затем она медленно затекала огнем, и пожар закрывал бухту черной, шатающейся на ветру стеной.
Полузатонувший, с развороченной рубкой, «Скиф» вошел в зарево и пропал в нем навсегда. Только включенная сирена, его еще долго блуждала в дыму, торжественно-длинными гудками отмечая свой путь к той, последней волне, на гребне которой он столкнется с авиабомбой и, расколотый на части, скроется в море...
Шура и старик-кок лежали за бухтами железной проволоки. Разметанные взрывом, вокруг них валялись опрокинутые ящики с макаронами, связки лука, картошка — еда уже не существующей на этом свете команды буксира «Скиф»...
Порт горел. Гулко лопались бочки с мазутом,.пахло горелым зерном. Со стороны завода доносились тяжелые удары — там подрывали доменные печи. Черные, перевитые трубами, конусообразные громадины оседали на землю, расползаясь грудой исковерканного железа, скрюченных балок и белого огнеупорного кирпича.
— Господи, прими их души в ладони свои,—сказал старик, смотря на море и, перекрестившись, вытер слезы.
Он был, как всегда, пьян. Кругом все рушилось и падало. Горело море. Тяжелые баржи тонули, переворачиваясь в волнах, как киты. Их ржавые рыжие днища были покрыты наростами ракушек.
Шура схватила старика за руку и потащила к выходу из порта... Целый день через город шли отступающие войска. Они забили все дороги и улицы. На площадях стояли" обозы, и повозочные кормили лошадей сеном, разбрасывая его по булыжнику. Город пропитался запахами бензина и гарью полузатушенных пожаров. Бойцы шли не в ногу, ломая ряды, бесконечным усталым потоком. Сотни округлых запыленных касок, толкаясь, плыли в тесных ущельях между каменных домов, с карнизов, которых, смотрели, вниз изъеденные временем мраморные лица кариатид...
Эвакуировались государственные учреждения. От вокзала отходили эшелоны. Люди брали их штурмом, повисая на подножках, залезали на покатые крыши, с которых, кувыркаясь, летели чемоданы. Они раскалывались, как орехи, ударяясь о бетон перрона, и из них высыпались под ноги бегущим бритвенные приборы, столовое серебро, книги. Гудели паровозы. Били зенитки. Дымы пожаров загибались на небе черными конскими хвостами...
Шура ходила по городу. Что делать? Оставаться в городе?! Уезжать, но с кем? Когда? Сегодня? Завтра?Пешком? Попроситься на машину? Что брать с собой? И куда ехать? Во всем белом свете ни одного близкого человека... Володька далеко... Есть отец! Отец? Значит, к отцу? Ну что ж..-. Завтра.
Разбитая усталостью, Шура пришла в общежитие. Оно было пустым, лишь изредка проскальзывала по коридору фигура какой-нибудь оставшейся испуганной старушки или растерянной девчонки..Дверь в комендантскую распахнута; за ней виднелась смятая кровать, стол с выдвинутыми ящиками и на полу белое пятно от вынесенного сейфа. Пустые пузырьки и банки валялисъ на паркете зала. И пахло теперь в этом доме не жареной картошкой, духами и пеленками, а раскрошенной известкой и дымом.
А ночью сквозь город прошли танки. Шура проснулась от грохота, сотрясающего общежитие. Она кинулась к окну и сорвала светомаскировочную штору. В темноте ночи медленно шли черные неуклюжие громадины. На повороте у каждого вспыхивали на одно мгновение, два синих злых глаза. Свет выхватывал стену дома, кусок пустынного тротуара и. дорогу, вымощенную булыжниками. Танк разворачивался, высекая траками искры из камней, уходил в. ночь,,а. на его месте вырастал уже другой и точно так же,'как первый, скрежетал гусеницами, и на миг. рассекал темноту ослеп-' ляющим блеском своих яростных глаз. В промежутках между проходящими танками были видны торопливо сну-ющие люди,повозки, машины и снова люди, молчаливые, почти бегущие... Это бесконечное шествие наполнило ночной город летучими .тенями, быстрыми вспышками цветных фонарей, отрывистыми командами и грохотом танковых моторов, который то затихал, то возникал снова через равномерные промежутки времени...
Шура сидела на подоконнике, положив голову на колени и обхватив руками ноги. Съежившись от холода, девушка, не отрываясь, смотрела вниз, туда, где в чернильной темноте билось у подножия каменных домов нескончаемое гудящее движение...
Проснулась она от тишины и стрекота воробьев. Открыла глаза и испуганно рванулась в сторону — у ее ног раскрылась глубина этажей. Как не ейалилась во сне?!
Шура вышла на улицу. Было уже >утро. Роса покрыла железные ворота. Молчаливая дорога, вся расцарапанная гусеницами танков, лежала пустынная и гулкая, как каменное дно пересохшей речки. Девушка пошла по ней, озираясь и прислушиваясь ко всем, звукам. Город, казалось,
вымер. Все, что могло ходить, двигаться, кричать и Шуметь, наверное, вытекло за одну ночь из этих бесчисленных кирпичных стен, сквозь распахнутые двери парадных подъездов, у которых еще валялись сломанные детские коляски, какие-то ящики, забытые стопки книг и разбитая посуда...
Дверь в ресторан «Якорь» была закрыта железной полосой. Шура прошла во двор и стала спускаться по черной лестнице. Кухня встретила ее холодным мерцанием белого кафеля. Она быстро прошла ее и очутилась в полутемном зале. Тускло светилось рифленое стекло громадной люстры. Поблескивала бронза капителей мраморных колонн. В торжественно-церковной тишине строгими рядами стояли столы, накрытые жесткими накрахмаленными скатертями. Возле двери возвышалось чучело бурого медведя. У. него была облезшая на животе шерсть, а вместо глаз — рубиновые стекляшки.
Шура осторожно провела рукой по вздыбленному загривку.Сколько помнит она себя, этот медведь всегда стоял у дверей грохочущего оркестром, задымленного ресторанного зала. Когда-то он держал в лапах поднос с горшками пыльных цветов. Дальше этого старого чучела Шуру никогда не пускали. Прислонившись к медвежьей шкуре, пахнущей табаком и нафталином, она ожидала отца, который, появившись, хватал ее за руку и тянул к себе в. каморку .под лестницей. Там он кормил ее беф-строгановым и поил сладкой водой. Но однажды, прожевывая кусочек мяса, она вдруг подумала, что все это объедки. Представила, как они попали в тарелку, и посмотрела на отца. И, может быть, в первый раз в жизни увидела тогда синий засаленный кос-тюмишко с криво пришитыми золотыми галунами, морщинистые мешки под слезящимися глазами и немытые, трясущиеся руки.
— Ты ешь, ешь,— сказал отец, заметив ее взгляд и, как всегда с гонором, гордо заговорил: — По спецзаказу, милая! Шеф-повара предупредил: «Если ты Шурке не угодишь,— голову на лучину пущу!» Ей-богу!.. Я же знаю, что они выделывают на кухне... Иному клиенту такую дрянь и обрезь в блюдо сунут... Или взять объедки...
Шура отодвинула тарелку. С тех пор она у отца не ела и старалась заходить к нему как можно реже.
— Взрослая стала... взрослая,— при встрече каждый раз говорил отец и гладил ее по голове.— Как работается?.. Ты к матери на могилку ходишь? Ты ходи на могилку, Многотерпец мать у нас была...
— От тебя терпела,—не выдержав, однажды сказала Шура.
— Оба мы многотерпцы,— ответил отец и, вздохнув, зазвенел карманом, полным медяков.— -На мороженое дать?..
Щура отошла от чучела медведя. В зеркальных стеклах шкафов отражались дымные столбы света, падающие из-за неплотно закрытых штор. Длинные ряды бокалов дробили свет на хрустальные брызги.
Она прошла под лестницу. Толкнула дверь и увидела пьяного отца. Он полулежал на протертом диване в распахнутом форменном пиджаке, из-под которого дыбом торчала помятая манишка, надетая на голое тело.
— А-а, Шурка? — обрадовался отец.— Проходи... садись!
Шура опустилась на валик дивана.
- Ты уходить-то собираешься?— спросила она тихо.— В городе никого... Ни милиции, ни войск... Вот-вот немцы..,
— Больной я... что-то внутри болит. А ты иди отсюда. Спасайся, Шурка. Что мне, старику, немцы сделают? А ты иди. Прощай, дочь.
Он хотел встать, но ослабевшие ноги не держали, и он снова плюхнулся на диван.Шура тихо заплакала. Ей было одиноко и страшно, В открытую дверь она видела, как по темному и пустому залу медленно прошла взъерошенная, озирающаяся кошка.
Шура шла быстро, не оборачиваясь. Изредка обгоняла одинокие двухколесные тележки, на оглобли которых налегали старики или молодые женщины. На тележках колыхались подушки, чемоданы, узлы. Долго было слышно, как на пустынной улице тарахтит и бьется о колесо какой-нибудь плохо привязанный чайник или примус... .
Вот и окраина. Домики лепятся у дороги. Бродят куры с крыльями, помеченными синькой. У разбитого киоска, покрытого голубой облупившейся краской, стоит пацан в грязной майке. У ног его разломанный ящик с чернильньь ми пузырьками. Он берет пузырек в руки, размахивается и швыряет его в каменный забор. Стекло разлетается, и на белой известке расплывается иссиня-черное пятно. Он бросает методично, подолгу прицеливаясь в только ему видимую точку на залитом солнцем побеленном заборе.
Шура остановилась возле него, заглянула в сорванные двери киоска. Там бегали куры, что-то торопливо выклевывая из щелей досок. Пацан опустил руку с очередным пузырьком и оглядел ее с ног до головы. Хотел что-то
сказать, но Шура уже уходила от него, и тогда он бросил пузырек ей вслед. Синее стекло взорвалось у ее туфель, расколовшись о камень булыжника. Брызги разлетелись во все стороны. Шура обернулась. Мальчишка стоял у киоска, молча глядел на нее. .
Шура медленно пошла дальше. Она не могла понять, зачем он это сделал. Из всего странного и сумасшедшего, что она видела в эти дни, встреча с мальчишкой казалась ей самой обидной и непонятной. И потом, много лет спустя, вспоминая, как уходила из родного города, особенно ясно будет видеть, этот покосившийся распотрошенный киоск, белый, залитый солнцем забор, усеянный чернильными кляксами, и молчаливого пацана у разломанного ящика с пузырьками.
Шура вышла на лноссе. Асфальтовая дорога лежала ровной полосой, по бокам которой на песке были пробиты колеи от тележных колес, валялись размолотые доски, обгорелые кабины машин и трупы распухших от жары лошадей, покрытые жужжащими роями мух...
ДОРОГА
Она не помнит, сколько дней шла через села, через поля, по разным дорогам. Иногда в толпе таких же, как она, бездомных, грязных, усталых людей. Чаще — одна. Она привыкла к одиночеству, к голоду и дорогам. Туфли ее развалились, и она нашла в обгорелом тряпье, валяющемся у обочины, совсем новые калоши...
Лили дожди. Продрогшая, мокрая, девушка тащилась по размытым проселкам, стучалась в хаты, просясь переночевать. Спала на полу, накрывшись мешками. Ела картошку в кожуре, макая рассыпающиеся куски в серую соль. Утром уходила дальше, и никто ее не провожал.
В тот день она остановилась у края громадного поля, утыканного сухими стеблями подсолнечника. Дождь стучал по земле, которая уже не впитывала воду. Лужи тя-нулисьпо дороге, оловянными пятаками светились между комьями пахоты. Ветер загибал полы рваного ватника, висящего на кресте покосившегося чучела. Шура сняла насквозь мокрый, холодный ватник и надела его на. себя. Зубы ее выбивали дробь. Руки тряслись. Она оглянулась по сторонам. Позади была глинистая дорога, синий за стру-
ями дождя бугор, размытый горизонт с низкими тучами. Впереди было рваное небо, тот же горизонт и та же, уходящая в дождь дорога. На оголенном чучеле болтался грязный картуз с оторванным козырьком.
И Шуре захотелось умереть. Она опустилась на обочину, натянула на голову ватник и затихла, прислушиваясь, как монотонно барабанит дождь. Просачиваясь сквозь стеганую вату, дождь бежал ручьями по ногам, переполнив калоши, стекал на помятую траву. Она не чувствовала ни боли, ни особенного холода. Голова ее лежала на коленях, руки бессильно свисали вдоль боков, и пальцы лежали в прозрачной луже. В отверстие ватника было видно, как всплескивает вода под тяжелыми каплями, как шевелится трава и расползаются комья земли. Между ней, сидящей на обочине, и этой травой, этой лужей и землей сейчас не было никакой разницы. Она казалась сама себе продолжением или частью холодного мокррго мира из дождя, глины и шороха качаемых ветром, почерневших стеблей подсолнечника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29