—-Я закоченела совсем... Ног не чувствую...
— Ну... иди,— помолчав, сказал Иван.
Шура залезла на нары, разделась и легла под пальто головой к дверям. Было тихо. Храпел кузнец Синченко. Бормотали во сие детишки грузчика Иванова. Керосиновая лампа, повешенная на столб, ничего не освещала, и казалось, что красный язычок .ее огня приклеен к темноте. Шура поджала колени к подбородку, охватила руками холодные ноги. Зубы выбивали дробь от озноба и волнения. Твердая подушка пахла лежалой ватой и старыми тряпками.,
— Володька,— прошептала она чуть слышно,— где же ты сейчас... Не потеряйся, милый...
Спустя полчаса скрипнула дверь на промерзших катках и вошел Иван. Она слыхала, как он полез на нары — доски прогнулись под его тяжестью и мягко качнули Шуру. Он лег. Было понятно, что он не спит. Они не видели в темноте, но среди всяких шорохов, сопения детей и сонных вздохов, узнавали сдерживаемое дыхание друг друга и не шевелились, словно неосторожным движением боясь привлечь к себе внимание другого.
Было непривычно спокойно в товарном вагоне, и Шура догадалась в чем дело.— вагон стоял на месте, его не качало, он не скрипел, и под ним не грохотали колеса,
олько монотонно и глухо сыпал на жестяную крышу свои вердые крупинки бесконечный снег.
«Неужели и в самом деле приехала? — подумала Шура
закрыла глаза.— Куда?..»
ГОРОД С ДЕРЕВЯННЫМИ ТРОТУАРАМИ
Полдня эшелон стоял у станции, потом аневровый паровозик утащил его на запасные пути. Тогда все поняли, что наступил конец пути. И вместе с созна-ием этого пришли растерянность и суета. Люди забегали з вагона в вагон, стали-советоваться, перетряхивать вещи, нова упаковывая их в ящики и чемоданы. Несколько че-овек ушло в город. Вернувшись, они рассказывали о тро-уарах, покрытых досками, и высоких заборах из бревен, кирпичных бараках и занесенных снегом магазинах. У состава появились люди в лохматых меховых шапках, у некоторых на ногах были унты, расшитые цветными нитками — местное начальство. Они заглядывали в какие-то списки, что-то в них отмечали карандашом, спорили, а из окон и дверей на них молча смотрели бледные усталые лица жителей закопченных дымом товарных вагонов. Все это время Шура избегала Ивана. Она по-прежнему ловила на себе его взгляды, но если раньше глаза были полны смущения, то теперь девушка читала в них настойчивое требование ответа. Шура старалась, чтобы рядом с ней был кто-то из посторонних. Ей было жалко Ивана, который бродил злой и подавленный, с помятым лицом.
— Ты сегодня как мокрая курица,— сердито сказала старуха Фирсова.
— Идите вы от меня! — сверкнул глазами Иван и пошел к нарам, лег на них и спрятался за подушкой.
— Волнуется мальчик,— покачивала головой его мать Таисия Петровна.— Что-то нас ожидает впереди...
— Да ему наши волнения до чертиков,— огрызнулась старуха и покосилась на Шуру.— У него свои треволнения... в голову чума ударила. Никаким морозом не выбить. Среди ночи в вагон возвращается... Боже, боже, такова человечен cкая благодарность.
Шура посмотрела ей в глаза, и старуха не отвела их, а только насмешливо прищурилась и смерила девушку с ног до головы. Шура покраснела и, независимо постояв
у дверей, спрыгнула на землю. Кто-то шел мимо, позвал ее в город. Она пошла за всеми, потом отстала и свернула в первую попавшуюся улицу. Ей хотелось быть одной.
Вот они, эти странные тротуары. Деревянные, покрытые наледью, со щелями. Они скрипят, качаются, узкими дорогами лежат у высоких заборов из толстых бревен. Дома большие, тоже деревянные, на высоких фундаментах. Звенят цепями собаки и. лают на редких прохожих угрюмыми голосами. На солнце искрятся сосульки, внутри которых желтый огонь. Между рамами, на белой вате, лежат серебряные елочные игрушки и стоят граненые стаканчики с какой-то жидкостью. А дальше площадь и деревянная парашютная вышка. Рядом с ней футбольные ворота... Потом кирпичная церковь — приземистая, с низко нахлобученной, как старинный шлем, луковицей, рябой от сверкающих пятен позолоты. Мотаются мальчишки на санях, выгнутых из толстой проволоки. Редко протарахтит машина, и за ней, гроздьями, пацаны на коньках, прицепившиеся специальными крючками...
Чужой холодный город, в котором она с удивлением замечает знакомое раньше — хохот мальчишек, снежок, ударивший в забор, желтое солнце, ведра, качающиеся на коромысле, быстрые взгляды встречных парней... И вдруг, через десятки сверкающих рельсов, над черными паровозами, перетянутыми жаркими медными обручами, над неподвижным лабиринтом вагонов и платформ — длинный узкий мост с перилами, забранными железной сеткой. И с него вид бело-черного города.
Она спускается по ступеням путепровода, ладонью сбрасывая с перил лежалый снег. Поднимает голову и случайно видит Ивана. Он стоит внизу у закрытого киоска, оглядывается, словно ждет кого-то. Подумал и идет ей навстречу. Шура останавливается. Он идет к ней. Сверху такой маленький и упрямый. Она медленно поднимается на несколько ступеней, отступает, скользя спиной по решетке. Потом поворачивается и бросается бежать, гулко ударяя калошами по мосту. Ей кажется, что он вскинул вслед голову... Кажется, что мост гудит, как колокол, и шатается...
Потом она стоит во дворе какого-то каменного дома, замерзшая, с посиневшими губами, пританцовывая калошами. Ждет, когда он пройдет мимо, но он, видно, пошел другой дорогой.
«Он столько сделал для меня, я не могу его обидеть... Не имею права... Это будет не по-человечески.,,»
Из заиндевелого окошка, поверх занавески, на нее настороженно смотрит темное лицо старухи, запеленутое в блеклый платок.
Шура вздохнула и вышла на улицу.К вечеру у эшелона собралась большая толпа. Наверно, пришло полгорода. Откуда-то приехали фыркающие автомашины. Над толпой поплыли клубы пара из сотен раскрытых ртов и дымы от ядовитых самокруток. Городская молодежь уже стояла у раскрытых дверей, перекидывалась шуточками с приезжими, а у насыпи несколько человек накрыли какие-то ящики досками и на «живую нитку» слепили трибуну..
На грузовике приехали музыканты. Желтые трубы их, казалось, были подернуты тонким слоем ледка, так они искрились, холодным блеском. Покашливая, поплевывая, оркестранты сгрудились у вагона, прочищая мундштуки и постукивая каблуком о каблук. Разожгли костры, и к быстро тускнеющему небу поднялись сизые струи.
Человек пять взобрались на пошатнувшуюся от тяжести трибуну, и один из них взмахнул рукой:
— Товарищи-и-и!!
Музыканты приставили к губам ледяные инструменты и грянули ликующий марш. Все сразу пришло в движение. Загудели машины, приезжие стали выпрыгивать из вагонов, толпа качнулась и подступила к трибуне. .
Начался митинг.
Шура ходила между людей, прислушивалась к их разговорам, смотрела на ораторов и все время боялась встретить Ивана. Дважды она видела старуху Фирсову, натолкнулась на Таисию Петровну и немного постояла с ней. Худенькая, небольшого роста, в модных ботиках, она как всегда была чуть растерянна и по-детски любопытна. Становилась на носки, тянулась к трибуне, сдвинув набок шляпку и приставив к уху сложенную ковшиком ладонь. Шура заметила на ее пальцах следы старого маникюра и усмехнулась. Мать Ивана казалась ей странным человеком, очень не похожим на остальных. Как-то Иван сказал, что их отец, лучший лекальщик завода, хорошо зарабатывал, жену свою любил и баловал. .
— Сегодня будут распределять по квартирам,— оживленно сказала она Шуре.— Господи, хоть бы хозяйка по рядочной оказалась...
С дощатой трибуны кузнец Синченко хрипло кричал, потрясая кулаком. Морозный воздух взрывался у его губ:
— ...Проклятый фашизм! Россию не поставить на колени!.. Будем работать до победы!.. Рабочий пролетариат нашего завода... благодарит город!.. Мы не забудем!..
— ...Что бы я делала, если бы не бабушка, не Иван,— продолжала Таисия Петровна,—Они такие самостоятельные... Дали бы, господи, одну комнатку... отдельную на троих. Больше нам от жизни ничего не надо. Завод не даст пропасть...
— Конечно, не пропадем,— ответила Шура и пошла дальше.
Зажгли факелы. Желтые огни осветили искрящийся изморозью воздух. Зарокотали машины, задними бортами подъезжая к распахнутым дверям вагонов. Люди засуетились, стали тащить чемоданы, ящики, узлы. Стоя на подножках, уполномоченные зачитывали списки, громко выкрикивая фамилии. Оркестр играл марш за маршем. Медные трубы плавились в свете чадящих факелов, а громадный барабан бухал на всю станцию, и казалсь, что от каждого его удара разом взблескивали искры качающихся огней.
Шура прислушивалась к фамилиям и думала: «А есть ли среди них моя? Кто я им такая? Приблудшая... Вон уже грузятся Ивановы... Третьяков несет свои вещи...»
Шура идет вдоль состава. Последние вагоны пусты. Тоскливо видеть черноту их углов и распахнутые проемы дверей, в которые ветер намел белые полосы снежной пыли... —-'
Она бредет назад, проходит сквозь гул толпы, рев моторов. Раздаются какие-то команды, плач детей, сердитые окрики женщин. В кузова грузят полосатые матрацы, тяжелые комоды, корзины. Машины отъезжают в темноту, а на их место, буксуя в размятом снегу, становятся другие, и уполномоченные, уже охрипшими голосами, начинают взывать к людям:
— Федосеенко!.. Три души...
— Тут мы...
— Быстро грузись, Федосеенко! Быстро!.. Симончук?! Пять душ...
А я одна... Одна душа.— И тут Шура вздрогнула.
— ....Фирсовы?! Три души...
— Здесь мы, здесь, сынок! — отозвалась старуха, проталкиваясь к машине. За ней в сбитой шляпке, держа на вытянутых руках какой-то узел, пробивалась Таисия Петровна. Старуха озиралась и кричала в толпу:
— Ванька-а! Чертов сын... Где ты, напасть моя?! Ива-а-ан!.. Люди добрые, помогите хоть вещи перетащить... Ива-а-ан!!
Шура видела его. Он ходил от машины к машине, что-то спрашивал и торопливо шел к эшелону, чтобы снова вернуться назад и Заглянуть в переполненный кузов. Она смотрела на него из-за вагонов и думала о том, что среди сотен людей этот встревоженный человек ей самый близкий. И, кто знает, может быть от того — поедет ли она с ним или нет," будет зависеть дальнейшая ее жизнь... Грохот колёс, снег, огонь лампы и горячее плечо человека, лежащего рядом... Это никогда не забудется, как не забыть борт платформы, пахнущее мазутом брезентовое крыло, мерцающий штык и грязные руки, вцепившиеся в обледенелые доски... Но не будет ли это слишком тяжелой расплатой за тепло железной плиты и вкус недопеченного хлеба... За то, что полюбили и назвали единственной... Нет ли в этом предательства памяти, которая заставляет сейчас жить только настоящим?!
Но Володя еще не прошлое... Он даже не память. О нем нельзя вспоминать, потому что он сейчас рядом с ней. И от нее самой зависит уехать, качаясь на чужих узлах и свернутых чужих матрацах, или остаться стоять здесь, у заиндевелого буфера вагона, в черном квадрате тени... Тут не надо кривить душой. Знаешь ли ты, что тебя ожидает впереди? У тебя ничего нет... Только^ вот это большое помятое и грязное пальто с каракулевым воротником, который ты можешь отрезать и отнести на барахолку...
— ...Одиночка есть? — закричал уполномоченный у дру-ой машины, полной людей.— Есть место для одиночки... то одиночка? Вношу в списки...
— Я! — Шура выбежала из-за вагона и, подхваченная уками отъезжающих, влезла в кузов.
— А вещи где? — спросил уполномоченный.
— Вещи потом,— ответила Шура.— Вещи привезут...
— Ну ладно, трогай! — Он нырнул в кабину, и машина тала медленно выезжать из гудящей толпы.
— Ну. вот и приехали... Будешь жить здесь,—уполно-оченный спрыгнул с подножки и подошел к кузову.
Шура была уже одна. Всех развезли по квартирам, ос-алась только она.Они подошли к высокому забору и стали стучать в ка-итку звонким кованым кольцом. Шура замерзла, с нетер-ением смотрела она в щель между досками, видя там
расплывающийся огонек в окне и черный силуэт большого дома.
— Да что он там... заснул?! — сердито выругался уполномоченный и несколько раз грохнул по калитке носком тяжелого сапога.
— Ну што? — раздался недовольный голос и послышались шаги. Калитка распахнулась, и Шура увидела высокого старика в накинутой на плечи шубе.
— Здравствуй, Аникеевич,— сказал уполномоченный.— Согласно разнарядке горсовета... Вот постоялец тебе. Девчонку привел...
— А вы у меня спрашивали? — хмуро произнес старик.— Может, я не хочу постояльца.
— Горсовет — это Советская власть,— проговорил уполномоченный.— Власть считает, что ты мог бы и потесниться, Аникеевич. А люди бедствуют. Приезжие — ни кола ни двора...
— Я их сюда не звал,— перебил старик.— Россия большая, могли бы и объехать мою хату...
— Ну, хватит языком молоть,— сказал уполномоченный.— Человек с дороги... устал...
Он шагнул через доску калитки и легонько толкнул старика в сторону.
— А-а-а! — словно ожидая этого, закричал старик.— В груди толкать?! Рукам давать волю?
Лицо его налилось гневом. Он вдруг выхватил из-за калитки вилы и выставил их перед собой.
— УбьюгЮ-ю! Отойди в сторону!.. Запорю-ю!
— Да брось ты, Аникеевич,— устало и зло сказал уполномоченный.— Сотни людей расселили, а ты ерепенишься...
— Отойди от хаты... Сдай назад! Нету у меня для чужих площади. Нету!
Четыре загнутые иглы вил дрожали у груди уполномоченного. Он ловил их руками, пытаясь отвести в сторону, но старик гневно выдергивал остряки из пальцев уполномоченного и шырял ему в лицо.
— Уйди от греха подальше... Уйди, гад ползучий! Шура стояла сбоку, закрывая глаза каждый раз, когда старик угловато и сильно выбрасывал вперед древко сверкающих вил.
Подошел шофер. Он посмотрел на старика и сплюнул ему под ноги.
— Ну его к черту... Эта лохматая дура и взаправду заколоть может, Пошли отсюда.,»
— Ну что же мне с ней делать?! — с беспомощным видом вскрикнул уполномоченный и посмотрел на Шуру.— Куда я ее дену на ночь глядя?
Шофер подумал и сказал неуверенно:
— Тут неподалеку живут одни знакомые... Две комнаты. Она в орсе работает, а он машинист... В разъездах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29