Сверху снег будто присыпали размолотой слюдой. Она сверкала зелеными и синими искрами с плавающими тенями поверх радужных разводов.
— Мать твою за ногу! — тихо воскликнул милиционер, останавливаясь в воротах на широко раздвинутых нотах.— И вправду, зима! Петр Иванович, где ты?.. Ты только' по-глянь, какая красота!
Никто не ответил, и Шура полезла на сеновал. — Здесь его нет! — закричала она. Спрыгнув на землю, подошла к милиционеру и удивилась перемене в его лице.—
А что случилось? Тот торопливо надел шинель, подпоясался и, сунув наган за пазуху, вышел из сарая; Они сразу увидели следы от ботинок — неглубокие, уже чуть занесенные белым снегом. Прошли еще немного, свернули в овраг, и здесь натолкнулись на труп Петра Ивановича. Он лежал на земле, подтянув ноги к животу и подве.рнув голову. Старый, заляпанный
замерзшей кровью наган валялся рядом. Стеганка вздыбилась горбом. Из-под вылезшей рубашки виднелась спина с торчащими позвонками.
Милиционер перевернул его, доставая из кармана документ, и Шура увидела обезображенное лицо с размозженным лбом.
— Порешил себя,— сказал милиционер.— Два раза стрелял... Один раз в грудь, но видать, понял, что не насмерть... Второй раз в голову пальнул...
Он сел рядом. Играя желваками, зло сцепил зубы. Метнул на Шуру косой взгляд и выругался: — ...интеллигенция! Дурак паршивый!
— Не надо,— попросила Шура. Она стояла в длинном, ниже колен пальто Петра Ивановича. Оно, как каменное, давило ей на плечи, и от этого болела грудь и кружилась голова. У ее ног валялся скорченный человек, в согнутой руке которого, на ладони, лежал пушистый снег. Вот она, та неминуемая беда, вчера еще предчувствием несчастья шагавшая рядом с ними... И пришла. Пробралась через все потоки грязи и воды, прошлепала под дождями, открыла нескрипнувшие ворота сарая и вывела в ночь мальчишку в драной стеганке. И никто не вышел следом, не увидел черные следы на белом снегу. Черные, как рубчатая рукоятка нагана... На белом снегу...
— Да разве ж можно быть таким человеком?! — словно думая вслух, проговорил милиционер.—Этак все постреляемся... Теперь привыкать надо жить на войне. У, нее свои законы, а ты, Петр Иванович,— милиционер с силой сжал пальцы и промолчал. Рыжие рябинки на его лице стали серыми, словно его обрызгали известкой.— А ты, Петр Иванович, неправильно сделал... Никто бы тебе эти миллионы не поставил в укор. Свидетели есть... Зря ты нас так огорчил... И наша вина, конечно, тут... Непоговорили.,. Не обсудили как следует... Словно всю свою жизнь только и делали, что миллионы жгли... Ну что ж, поздно бить в грудь. Зря ты так, Петр Иванович...
Милиционер медленно поднялся на ноги и стал дрожащими руками запахивать поды шинели, с трудом попадая петлями на крючки.
— Считай, что торжественный митинг проведен,— усмехнувшись, хрипло сказал он.—До свидания, Петр Иванович Ануфриев, товарищ заведующий районным отделением госбанка!
Он потоптался и чуть развел руками.
—Извини, не можем мы тебя по-человечески предать земле... Нет у нас ни лопаты, ни захудалого какого ножа. А ногтями такую землю не угрызешь... Прощай...
Он посмотрел на Шуру.
— Пошли, Александра... У нас еще путь длинный. Может, когда еще и позавидуем ему... Пошли.
Подсаживая друг друга, они вылезли из оврага. Лес стоял черной полосой, от него начиналось белое поле, упирающееся в горизонт. И во всю длину этого поля тянулась серая, казалось, бесконечная дорога.
Снег хрустел под ногами. Полы путались в ногах, но было тепло в качающемся на ходу тяжелом драповом пальто с каракулевым воротником, цена которого когда-то была больше всей Шуриной зарплаты. Как давно это было, да и было ли вообще...
Задубевшие на холоде калоши спадали с ног, проваливали лед в лужах и загребали верхом пушистый снег.
Милиционер шел, заткнув за пояс концы шинели, его тяжелые сапоги печатали кривые четкие следы.
Дорога то поднимала их на своей покатой спине, то опускала вниз, и горизонт качался, как синий плот на черно-белом море из облаков, земли и снега...
— Надо было его хотя бы снегом присыпать,— сказала Шура.
ИМЕНЕМ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ!
Это был полустанок без станционного здания. Здание лежало у насыпи, полуразрушенное и сожженное. Возле кирпичных стен валялась ржавая цистерна, скомканная, словно она была из жести. Полустанок окружала степь, чуть присыпанная снегом. Старые корявые тополя, усеянные черными шапками вороньих гнезд, стояли у перрона, грязного от помета и гнилых листьев.
Казалось странным и непонятным то, что среди голой унылой степи когда-то построили полустанок, нарекли его именем, проложили мимо пути. Здесь, наверное, жили кассир, начальник, может быть, стрелочник и еще кто?.. Наверно, был буфет... Продавали в нем спички, пряники и твердые пирожки. Сюда из дальних деревень приезжали по вечерам мужики пить недельное пиво и покупать домой
селедку. Вон там у коновязи стояли их лошади с навешенными на морды торбами... В зале ожидания, на зелёных лавках ожидали поезда одинокие пассажиры, изнывая от
скуки, читали выцветшие плакаты Красного Креста и Полумесяца... И жарко горел начищенный мелом станционный колокол. Редкие поезда чуть приостанавливали свой ход, люди смотрели в окна на пустынный перрон, чахлую клумбу с каннами и девчонок, которые торопливо бегали вдоль состава, предлагая жареные семечки и яблоки...
А сейчас сожженный и разрушенный полустанок был заполнен людьми до отказа. Не было здания, не было начальника и кассира... Лежала грязная асфальтированная площадка перрона, торчали корявые тополя, и среди кирпичных развалин возвышалась громадная черная тумба. Это была голландская печь, у подножия которой валялись расколотые белые изразцы. И кругом, куда ни посмотришь, бродили или сидели бездомные люди. Бегали'нечесаные дети. Женщина что-то варила на "костерке из лучинок, помешивая ложкой в консервной банке. Несколько телег поднимали к небу вздернутые оглобли. Старуха искала в го-" лове другой старухи. Не обращая пи па кого внимания, она водила гребнем по жидким седым волосам. А подруга, закутавшись в засаленный мужской полушубок, неподвижно сидела у ее ног — худая, с заострившимся носом.
В стороне старик в брезентовом дождевике и с кнутом в руках каждому проходящему предлагал купить пианино.
Шура шла за милиционером, пока он не остановился у голландской печки. Остановилась и она.
— Садись,— сказал он. Она села.
— Замерзла?
Она посмотрела на него равнодушно и отвернулась. Ей в пальто было тепло... Вот усталость... Это не то слово. Ей было просто все безразлично. Она могла лечь у кирпичной стены или снова бесконечно шагать по разбитой дороге. Ее уже ничем не удивишь и не перепугаешь. А что бы она хотела? Хотела бы ничего не видеть... Закрой глаза! И ничего не слышать... Прижми воротник к ушам! Пришла ночь. Темная. Кружится -голова. Положи ее на кирпич стены! Стена шатается, плывет земля с одиноким разрушенным полустанком и старыми тополями с ревматическими, голыми ветками... Володя, где ты?! Разве ты не видишь, как это плохо, когда шатается и плывет земля, а где-то под мужским полушубком плачет старуха...
Милиционер вернулся и сел рядом, опершись спиной о голландскую печь. Лицо у него заросло рыжей щетиной, словно медной проволокой.
— Пропадает народ,— говорит он.—Толкутся здесь неделями... Как бы и тебе не загинуть...
Шура смотрит на белые изразцы. Они как осколки раз-битой посуды.
— Поездов почти совсем нет... Придется нам здесь расстаться..— продолжает задумчиво милиционер.
— Зачем? — с трудом спрашивает Шура.
— Притопали,— говорит милиционер.— Это уже наша земля. Мне по начальству следует явиться — тебе дальше ехать...
— Куда?
— Дальше. Там не пропадешь. Там люди войной не взволнованы, добрее. Среди них не пропадешь. Между прочим, я свой адресок тебе в кармашек сунул. Мало ли что, а после войны заглянешь, коли .жив буду. Как думаешь: встретимся еще?
— Да,— кивнула головой Шура.
— Я тоже так.думаю,— согласился милиционер.— Ну, пойду дровишек насобираю...
Он притащил обломок зеленой скамейки, обгорелый кусок балки, обрывки толя и разложил костер. На огонь стали сходиться люди. Они протягивали к, пламени руки, здоровались и рассаживались вдоль степы. Приплелся и парик в брезентовом.дождевике.
— Пианино не надо? — предложил он,—Может, кто купит? Дорого не возьму...
- Где взял-то его? —спросил милиционер.
— Да у насыпи валяется,на тележке сломанной,— кивнул старик.—Не пропадать же добру! Может,кто купит, а?
— Так оно же не твое?
— Это доказать надо,— спокойно сказал старик.— Я там сбоку лачок нацарапал чуток... Вроде, как моя примета. ...
— Война — кому горе, кому белый хлеб... — произнес кто-то невесело.
— Я вот как дам тебе по голове кнутовищем,— сердито ответил старик,— так сам икру пустишь, как жаба болотная!
— А не. лучше ли в город податься и оттуда уехать? — задал вопрос милиционер.
— Не, там хужее,— ответил за всех старик.
— Ну, а тут?
— Здесь другое дело,— торопливо начал человек с перевязанной грязным бинтом щекой. Вата торчала из повязки и трепетала от дыхания,— Как остановится, так
сразу на штурм... Бывает, человек по десять зараз уезжает. Ну, конечно, не без трудностей. Вчера девчонку лет восьми под колеса затянуло. Вжик! —и пополам.
— Обовшивели все,— вздохнул человек в очках, с золотыми зубами.— Кругом грязь...
— Вши, не от грязи,— перебил старик в дождевике.— вши от несчастий и горя. Это точно. Уже временем проверено, да и старики говорят...
Шура сидела, накрыв ноги полами пальто и положив подбородок на колени. Она смотрела на огонь, который становился тем ярче, чем больше темнело. Иногда в костер подбрасывали куски толя, и пламя бросалось вверх, словно рыжая кошка, ловящая улетающие искры. Но затем костер успокаивался, и языки пламени, шатаясь, как эквилибристы на проволоке, начинали карабкаться по обломкам досок и веткам.
Иногда веки у нее слипались, и тогда она переставала видеть людей, пустынный перрон, черные деревья.
Лохматый красный костер шевелился у разрушенной стены, и тонкая кожа век ощущала его тепло, которое как бы медленно входило внутрь Шуры, наполняло голову бездумным круговоротом, начинало просачиваться в грудь, тяжелить ноги, булавочными уколами пробегать по замлевшим рукам. И сквозь это тепло голоса людей пробивались с большим трудом, как сквозь несколько слоев розовой ваты. Потом Шуре показалось, что она.медленно уходит от всех. Отдалялись чуть слышные разговоры. Костер, словно лилия, медленно сложил свои лепестки и стал уплывать, пока не превратился в одну мерцающую точку. Шура шла то по звонкой мостовой, то по гулким тротуарам. Была ночь. Гудели цинковые водосточные трубы, выпуская у самой земли пенящиеся потоки. Вдали дрожала красная звезда, и казалось, что кто-то зовет Шуру, но голоса не было слышно, только в ночном воздухе была та самая напряженная тревога, которая возникает эхом в спящем городе после одинокого крика.
Каким-то усилием она попыталась вернуться снова в реальный мир. Понимала, что все это сон, но сил вырваться из наваждения почти не было: Она боролась со сном, и он наваливался на нее, душил за горло, перехватывал раскрытый для крика рот... Когда-то, очень давно, на нее свалилась в сарае груда сена. Ее сбило с ног, обволокло духотой и пылью. Стало нечем дышать. Она отпихивала сено руками, била его ногами,, но оно только мягко поддавалось под ударами ее ладоней и снова наваливалось на лицо,
сдавливало грудь, и в пересохшей гортани поднимался отвратительный ком , рвоты... Неимоверным напряжением она вырвалась из объятий сена. Сознание словно выплыло из роя мерцающих звезд. Она хватила ртом воздух и вдох-мула его глубоко-глубоко, до самых донышек легких, бережно пропуская его свежесть через мелко дрожащие губы...
«...Что-то случилось с Володей,..» — подумала она.
Открыла глаза и посидела неподвижно, возвращаясь из сна. Догорал костер. Тополя стояли, как черные колонны, кроны их сливались с, небом, хмурым, как перед ночной грозой. Фигуры людей, сидящих у прогоревшего огня; казались большими, тени от них шли по земле и заворачивались на стены разрушенного здания. В тишине костер грыз раскаленные уголья, да скрипел ржавый прут с качающимся куском бетона, похожим на оторванное ухо... Где-то звучала музыка...
Так было недолго. От костра поднялся старик в дождишке.
— Кому-то моя пианина жить не дает,—- сказал он сырым голосом и ушел в темноту, кашляя и отплевываясь на ходу.
Музыка затихла.
Стало слышно только, как монотонно качается железный прут, скрипя у развалин однообразно, словно сверчок...
— Мать его за ногу,— ругаясь, проговорил старик, возвращаясь к костру.— Эдак каждый будет лапать руками...
— Замолкни,— сказал кто-то.
Люди сидели у костра, и у каждого за спиной стояла своя ночь.Шура смотрела на них, небритых, закоченевших, стиснув ворот пальто у шеи. Клубок тошноты подкатывался из желудка. Старик в дождевике откашливался и харкал на шипящие угли. Мокрый драп пальто пах гнилью и горелым листом.
Поезд появился из темноты черной громадиной без огней и света. Нет, он даже не появился... Это было бы не то слово. Поезд был сам бесформенным сгустком темноты, которая медленно вышла из ночи и остановилась недалеко о полустанка, безмолвная, и настороженная.
Громко галдя, таща чемоданы и узлы, люди бросились к эшелону. Они бежали по перрону. Прыгали на рельсы, Топот ног, перепуганные крики потерявшихся. Луна, которая ничего не освещает. Забытый костер.
Шура бежала вдоль состава, увлекаемая за руку милиционером. Она задыхалась от усталости. Галька осыпалась под ногами. В наглухо закрытых грязно-красных вагонах была напряженная тишина притаившихся людей. Милиционер останавливался и колотил кулаками по гулким дверям.
— Пустите-е!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29