Ей повезло, только что была заправка баланды, и на кухню выкатили бочку с черемшой, оставив кладовку открытой. Шура скользнула в дверь и, попав в темноту, остановилась, разводя руками, как слепая, потом свернула направо, туда, где была рыба. Глаза уже привыкли и стали различимы ряды бочек и тюки. Кислый запах ударил из угла. Шура пошла на него. Отвернув лицо от бьющей из бочки вони, она начала руками доставать скользкую мелкую рыбешку и торопливо засовывать ее за пазуху. Рыба просыпалась сквозь пальцы, падала на пол, скользя по ногам. Шура почувствовала, как возле пояса, по голому телу, побежал холод и платье провисло под мокрой тяжестью. И тут стукнула дверь, щелкнул громко, как выстрел, ыключатель, и под потолком вспыхнула пыльная лампочка. ура рванулась в сторону, прижалась к стене и расширеными от ужаса глазами посмотрела на вошедшего Злого арлу и раздатчицу в белом халате. Ни слова не говоря, орбун подошел к девушке, звеня своим кавказским ремем с набором, кинжальчиков и сердечек, взял ее за руку потащил из кладовой.
В коридоре Шура уперлась ногами, слабо рванула ру-у, крепко стиснутую пальцами Злого Карлы, и вскрикнула:
— Не надо... отпустите, прошу вас!..
— Ах ты ж, тварь такая! — закричала раздатчица. — ак ты не лопнешь от этой рыбы?! Как тебя, бесстыжую,емля носит?!
На шум открывались двери в коридор и выглядывали одсобницы и повара.Горбун втолкнул Щуру в зал столовой, в которой сре-и чада подгоревшего смальца, запаха черемши, в гаме голосов торопливо хлебали баланду чумазые кочегары, стрелочники и машинисты в замасленных пиджаках.
— Товарищи! — бледный от волнения горбун привсхал на цыпочки и поднял руку. — Товарищи-и!
Шум постепенно затих, и все обернулись от своих столиков. Горбун вздохнул, набирая в грудь воздуха, чтобы прокричать дальше, но вдруг опустил руку и только тихо
произнес:
— Вот... вы проклинаете -нас за эту баланду... Хотя бы и такой, но погуще да больше... Разве мы не понимаем? Да только не все... Есть еще такие. Смотрите!
Он рванул на Шуре пояс и на кафельный пол из-под платья полетели смятые тусклые рыбешки. Они легли у стоптанных ботинок девушки неровной грудкой, присыпанные солью, словно грязным слюдяным блеском. На мешковине проступило мокрое пятно.
— Отойди! — маленькой, но жесткой рукой горбун оттолкнул девушку в сторону и, с трудом опустившись на корточки, стал бережно собирать в ладонь разбросанные рыбешки.
Столовая молчала. Было очень тихо, лишь иногда звякала о тарелку брошенная ложка, да стало слышно, как ругались на кухне.
— Это же я не для себя, — сказала Шура. — Человек с голоду умирает... Не для себя, честное слово...
— Знаем мы эти честные слова! —заорала из. раздаточного окна повариха. — Чтоб тебе кость поперек горла!.. Честная нашлась!
Шура шагнула к одному рабочему, но тот, небритый, в рваном свитере, зло посмотрел на нее, играя желваками, и девушка вдруг почувствовала, как беспомощна она хоть что-нибудь объяснить этим молчащим людям. Какая-то угрюмая сила была в их лицах, в том, как стояли они в столовой, грязные, усталые, с безжалостными глазами.
— Ты вот что, девонька... — начал старик в путейской фуражке.
И Щура не выдержала. Она поднесла к горлу сжатые воняющие рыбой кулаки и закричала на всю столовую:
— Да подавитесь вы вашей рыбой!!
И бросилась по проходу, расталкивая людей и плача, не закрывая лицо ладонями.Она выбежала На улицу, кинулась к своему дому, потом остановилась у колонки, из которой почему-то текла вода,- и стала пить взахлеб, задыхаясь. Вытерла рукавом лицо и пошла посередине дороги, продолжая плакать. Она не знала, что делать и как быть дальше. Еще видела себя там, в, той столовой, окруженной людьми. Знала: теперь отдадут под суд, но страха не было, только хотелось, чтобы все закончилось как можно быстрее. Как закончится — ее не волновало. 'Она плакала, шла по пустынной улице, ее тошнило от ненавистного рыбного запаха, который источали булыжники мостовой, деревянный бесконечный забор и дома, но внутри у нее было мертво. Все происходило, как бы помимо ее желаний и воли — она сворачивала за углы зданий, переходила улицы, стучала каблуками по тротуарам.
Возле закрытого хлебного магазина люди устраивались ночевать в кювете у дороги, чтобы быть на следующий день первыми в Очереди. Кто сидел на крыльце и курил, кто, накрыв ноги старым одеялом, читал книгу. Мальчишки кувыркались в траве.
Шура замедлила шаги, остановилась, постояла, ни о чем не думая, пристально смотря перед собою, и медленно опустилась на землю. Она натянула на нОги подол платья, обхватила руками колени и, пригревшись,долго сидела у стены магазина.
— А какой у вас номер? — спросил ее кто-то, но она не ответила, и ее оставили в покое.
Духота становилась все тяжелее, еще ниже опустились тучи, и по дорогам побежали смерчи, свивая крутящиеся воронки из пыли и гнилых листьев. Потом налетел шквальный ветер, рванул телеграфные провода, ударился о дома и под рухнувший с неба гром разбился о бревенчатые дома, рассыпавшись первыми колючими, каплями дождя. Люди, накрывая головы снятыми пиджаками и одеялами, побежали по улице в соседние дворы.
Шура осталась у канавы одна. Она только плотнее обхватила колени и прижала к ним подбородок. Дождь за-стучал по стене магазина. Запахло известкой и землей. Стало вдруг холодно, и вода потекла по рукам и за воротник
платья... Когда-то она уже сидела вот так, безучастная ко всему, и синие пальцы ее лежали в ледяной прозрачной луже, в которой, как в крутом кипятке, танцевали желтые песчинки. На плечах тяжело висел мокрый ватник, снятый с пугала. Вокруг простиралось пустынное поле, утыканное палками подсолнечника...
Сейчас все как бы вернулось и, хотя вокруг были дома, в подъездах жались люди, девушка чувствовала себя так же одиноко, как тогда, на раскисшей от дождей обочине степной дороги...
Она прислонилась спиной к стене магазина, открыла глаза и увидела улицу, занавешенную ливнем, сразу потемневшие дома и неожиданно, с какой-то странной ясностью, вспомнила женщину, оставленную в комнате. Представила, как сидит та за столом, уперев локти в клеенку, ее белое одутловатое лицо, и вздрогнула, точно случайно встретилась с ее взглядом.
Шура словно почувствовала ту сумрачную тишину безлюдной квартиры, звон стекол под каплями дождя, жестяной стук маятниковых часов и нетерпение человека, уставшего ждать, которому каждый скрип рассохшейся половицы кажется гремящими шагами...
И Шура знала, что только она сейчас могла помочь той женщине. От нее зависела жизнь умирающего от голода, измученного человека... Его возвращение домой. Может
быть, ему предстояло бежать по пыльной проселочной дороге, увидеть вдали свою сгоревшую хату, разбросанный фундамент, который уже густо порос крапивой... Раскопать в обрушенном погребе осколки мисок и оплавленные ложки... Все начинать заново, от первого неумело обтесанного бревна...
Или это будет не так, по-иному, но все равно для этого Шура должна встать, подняться из-под стены магазина... Порывы ветра бросали дождь наискось, швыряя капли так, что они разбивались о стену в стеклянную крошку.
Шура встала и вышла на дорогу. Она зашагала быстро, не глядя под ноги. Пыль превратилась в грязь, потекли ручьи, вымывая кривые щели между серыми лбами булыжников. Намокшие волосы облепили голову, платье сделалось тяжелым, его подол хлестал по коленям, и холодная вода бежала в ботинки...
Она шла по пустынной улице, мимо иногда пробегали люди под блестящими зонтиками или, накрывшись кусками брезента, изредка слышался смех, но он стихал, и снова девушка была на дороге одна. Шура миновала площадь, свернула в переулок и вышла за город. Дождь плясал над землей, он раскинулся от края до края бесконечной пеленой, в которой неясно темнели далекие кусты, деревья и смутно различимые облака.
Чем дальше уходила Шура от города, тем больше ее охватывало волнение. Она как бы просыпалась. Начинала четче слышать монотонный плеск воды, сильнее чувствовать холод и резче видеть залитую лужами дорогу, зеленые обочины и тусклое небо в грязных разводах...
Она свернула на траву и побежала к своему огороду. Еще издали увидела черную вскопанную поляну. Проваливаясь по щиколотки в вязкую землю, она добралась до участка, который посадила совсем недавно, три дня назад. Опустившись на колени, не обращая внимания на хлещущий дождь, Шура стала руками разгребать липкий чернозем. Она выкапывала картофель, струи омывали его, обнажая розовую, уже сморщенную кожуру и белые хрупкие побеги. Девушка складывала картошку в подол платья, ползла дальше, вонзала ноющие от холода пальцы в землю и выковыривала следующую. Вода плескалась на дне ямок, колотилась о дрожащие Шурины плечи, лилась с ее волос по лицу и груди, прерывистой струей протекала сквозь материю подола, в котором уже лежало десятка полтора шершавых клубней и глазков.
Шура спешила, ей все время казалось, что она опоздает, когда вернется на кухню, никого уже не будет. Становилось страшно от мысли, что больше никогда не увидит тех глубоко запавших глаз, смотревших с безнадежной верой в чудо. С их жадным блеском в расширенных голодом зрачках... Белое одутловатое лицо; поднятая к щеке толстая ладонь с негнущимися-, как у больного водянкой, пальцами; обернутые тряпками ноги, — это вытеснило из сознания Шуры все, и ее сегодняшнийдень, обиду, даже це-пенящий холод...
Она вошла в квартиру, открыла дверь на кухню и, тяжело дыша, с облегчением прислонилась к стене. Женщина спала, положив голову на стол, тяжело прижавшись щекой к старой клеенке. Лицо у нее было беспокойное, с пробегающими тенями бредовых снов.
Шура помыла картошку и поставила вариться на плиту. Сняла платье, отжала его и повесила на веревку. Отмыла в тазу грязь с ног, насухо вытерлась полотенцем и села на табуретку. Дождь продолжал стучать по стеклам, ветер рвал черные нити телеграфных проводов, раскачивая их у самого окна. Из-под подоконника текло, и струйка воды змеилась.по полу. Было тепло, бурлила картошка, в печи потрескивали поленья и, не шевелясь, как каменная, спала женщина, седые жесткие волосы которой разметались по леенке слипшимися прядями.
Шура не думала, что будет делать с женщиной дальше, оставит ли ее здесь навсегда, или проводит на стан-цию, или просто даст пожить в'комнате несколько дней, чтобы она окрепла и набралась сил? Какое это имеет зна-чение, если по кухне разносится сытный пар от разваренной картошки, плита пышет теплом, и по всему телу разливает-ся усталость и светлое чувство удовлетворения. Кажется, так бы и сидела бесконечными часами на высоком табурете, спокойно сложив на коленях руки, и слушала бормотание воды в кастрюле, усыпляющий перестук капель на
оконном стекле... Женщина проснулась сразу, словно от толчка. Она непонимающими глазами медленно обвела кухню и с паническим испугом посмотрела на Шуру.
Шура поставила перед ней дымящуюся картошку, и женщина, обхватив кастрюлю ладонями, наклонилась и жадно, протяжно и глубоко втянула раздувшимися ноздрями ароматный пар. Она заплакала и, достав картофелину, стала отламывать от нее маленькие кусочки. Жевала, плакала, смотрела в кастрюлю и молча крошила дрожа-
щими пальцами белую сердцевину, осторожно подбирая с ладоней комочки непослушными губами.
Шура отвернулась, готовая вот-вот расплакаться сама. Она стиснула зубы и смотрела на качающиеся провода, с которых срывались дождевые капли. Женщина съела две картофелины и отодвинула кастрюлю
— Спасибо,— тихо сказала она,— это я возьму с собой... Много сразу нельзя...
С трудом нагнувшись, она начала неловко стаскивать с ноги тяжелый ботинок. Пальцы путались в сыромятных шнурках.
— Это зачем вы?-—-спросила Шура.
— Что?! Иль мало ботинок-то?!—испуг снова плеснулся в глазах женщины, и она умоляюще прижала руки к груди.
— Да. бросьте вы...— выдавила Шура.— Что же вы думаете, уже на свете и люди перевелись?
— Людей много,— сказала женщина.— Иначе бы я давно богу душу отдала... Но и нелюди есть,— закончила она и вздохнула.
Посидела не двигаясь, стала рассовывать картошку по карманам. Дула на нее, перекатывала по клеенке и, подхватив, заталкивала в какие-то потаенные складки одежды. Наконец поднялась со стула, посмотрела на Шуру, и та даже поежилась, так светились ее глаза.
— Ты прости, если что,— проговорила она,— не время для хлебосолов... Только спасибо тебе, будь счастлива... При жизни зачтется. Такое, что ты для меня сделала, просто так не пропадает. Через десять, через двадцать лет, а ответ получит., До свидания, милая...
— Да оставайтесь у меня,— сказала Шура.
— Нельзя,— покачала головой женщина, и лицо у нее посерьезнело.— Наши Воронеж взяли... Ты же слыхала? Воронеж освободили... А оттуда наше село — рукой подать. Сердце болит — домой тянет... Весна... Спешить надо. Огород копать. Хату, коль цела, подправить... Может, и ко мне " когда в хату постучишь...
Они вышли на улицу. Дождь заканчивался, и порывы ветра рябили лужи, взъерошивая их тусклыми волнами. Солнце лежало на горизонте, как желтое колесо, застрявшее в сизой грязи густых туч. Мокрые дома стояли черные, со слюдяными окнами. Отмытые добела деревянные тротуары, тянулись вдоль заборов, узкие и длинные...
Женщина хотела что-то сказать, но только посмотрела на Шуру, поправила платок на голове и, не оборачиваясь, пошла в сторону вокзала.
Девушка глядела ей вслед. Стояла в полутемном подъезде, прислонившись к косяку двери, видела пустынную улицу, растекшиеся, лужи и медленно бредущую фигуру, которая направлялась туда, откуда приглушенно доносились звон сталкивающихся буферов и крики усталых паровозов... Над пристанционными деревьями кружилось воронье, светлело небо и катились редкие раскаты сухого
грома... В подъезде дул сквозняк. Он гулко хлопал форточкой на втором этаже.
«Мне всегда кто-то помогал. Одни спасли от холода, другие вывезли с разрушенного полустанка, третьи дали крышу над головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29