А тот хлопал ее. по спине, отодвигая на расстояние вытянутых рук, рассматривал, как диковинку какую, и, может быть, что-то кричал, потому что был виден его открытый рот, но вокруг все рушилось и падало, звенело и стучало, плясал огонь, взметались искры, и голова у Шурки плыла, как на карусели...
— Узнала?! Узнала?!—: Иван счастливо смеялся и тянул девушку дальше.— Они там такое клепают... Самолет не так уже легко делать! Самолетик на четыре тонны тянет! На_него попотеешь, да зато потом любо-дорого посмотреть...
Они прошли мимо бесконечно длинных зданий.
— Здесь агрегатные цеха... фюзеляжный... крыльевой... оперения... капотный... Их тут до черта... А дальше самое главное — основной сборочный конвейер. Утром посмотришь. Тут так — гайку сделаешь, и пойдет она телепаться по цехам. Каждый на нее что-то навешивает. А потом глядишь—самолет! Ей-богу! А всю эту бандуру, весь завод, заново поставили. Помню, дождь шпарит, снег сыплет, а мы уже у станков крутимся. Черт его знает, как вытянули... Слушай,— он даже остановился,— а цыгана помнишь?! Ну, того, что с женой ехал. Еще молодоженами были. На сборке вкалывают. Я тебе всех покажу...— Он вдруг остановился и посмотрел на часы, с шиком сдвинув рукав.— Тебе на смену пора. Двинули назад...
Они торопливо зашагали по заводу. Иван все оживленно говорил, стараясь не обогнать девушку.
— Мы тут все из сибирского делаем... Трубы для фюзеляжа местные заводы дают... Крылья гоним из сосны. Может только алюминий привозной, да его немного надо. Наши «Яки» на весь мир известны! Это ничего, что ты подсобницей назначена. Поишачишь немного, приглядишься, и на станок поставят...
У ворот цеха Иван с сожалением вздохнул.
— Жаль, что ты в ночную, а то бы побродили... Я тебя завтра найду.— Он посмотрел на нее и вдруг смутился.— Что ж ты думаешь, я не понимаю, почему ты тогда исчезла... Ну, да ладно, иди. Ни пуха ни пера, Шурок.
— Боюсь я,— вздохнула Шура и, поежившись, решительно перешагнула порог цеховых ворот.
Ей дали помятый сатиновый, халат, брезентовые рукавицы и тяжелую тачку на одном колесе, с кузовом, склепанным из листовой стали. Она должна была подбирать у прессов обрезки металла и отвозить их в дальний конец цеха, к большому дощатому ящику. Десятки станков сжимали, мяли, тискали и -гнули маслянистое железо. Готовые детали загромождали проходы. Слышался звон жести, стон сжатого воздуха, в трубах свистел пар. Малые прессы стучали, как пулеметы, выбрасывая на кирпичный пол кружки, дужки, планки и шайбы...
Рукоятки у тачки словно были отлиты из чугуна. Они оттягивали плечи, выворачивая суставы. Ныла шея. Пот струйками стекал по спине. Ночь была бесконечной. В обеденный перерыв Шура чуть поспала, прикорнув у своего ящика. Ее разбудила женщина-мастер, и все началось С самого начала. Она подбирала обрезки, бросала их в тачку, толкала перед собой вдоль фронта станков, швыряла В высокий ящик, поднимаясь на цыпочки. Время остановилось. Окна по-прежнему закрывала ночь.
«Неужели не выдержу»? Она смеживала. веки, и темнота качалась в глазах. Казалось, что она не идет по пролету, стуча по кирпичам солдатскими ботинками, а бесшумно плывет в грохоте станков.
Наверно, со стороны все выглядело обычно. Девчонка в замасленном халате катает железную тележку, полную острозубых обрезков. Она иногда отдыхает, вытирает с липа нот, потом хватается за ручки, и колесо снова начинает стучать по выбоинам пола.
А Шура в это время думает: «...У меня нет сил.-Ненавижу тачку и того, кто ее придумал... Какой воздух... Воздух, которым надо дышать, горячий и сухой, как нафталин... Сколько железа! Черное, тяжелое, с душным запахом окалины и режущими руки краями... Оно лежит в тачке, валяется возле прессов...»
Смена закончилась, но Шура еще долго сидела у ящика, отдыхая. Потом пошла по заводу. Все так же гудела земля. Легкий туман клубился между цехами. Серый рассвет вползал в узкие коридоры между зданиями. Она видела самолеты. Они стояли по нескольку штук, без крыльев, пропеллеров, без хвостов. Некоторые из них лежали на земле, словно придавленные своей тяжестью. Они были уродливы, и Шура проходила мимо, не останавливаясь. Почему-то ей казалось, что она должна увидеть необычное. Пока не знала, что, но все шла по заводу, как по незнакомому городу, за. каждым поворотом ожидая чуда,
Ночь была так тяжела, сколько раз она стояла у .ящика, думая о себе, о жизни, о Володьке...
Цехи расступились, и она увидела поле. Гигантская бетонная полоса уходила к лесу. Трава была в росе.
Самолеты стояли длинным рядом, крыло к крылу, тонкие, вытянутые, хищно привстав на шасси и словно вглядываясь в пасмурное небо конусами клювов, держащих трёхлопастные пропеллеры. Они не были похожи на птиц. Литые зеленые тела их с твердо торчащими хвостами напоминали Шуре стремительные обводы катеров. И у тех, и у этих было что-то рыбье, быстрое, скользящее. Странно думать, что их сделали человеческие руки. Казалось, они выросли из чего-то сначала маленького, но уже имеющего законченную форму. Выросли, вытянулись, окрепли и стаей пришли к бетонной дороге, чтобы по этому узкому фарватеру вырваться в низкое небо. .
Шура стояла на краю поля, по колени в траве, завороженная тишиной взлетной полосы, встревоженная, воспоминаниями об откинутых назад корабельных мачтах, белых бурунах под бугшпритом... Она снова вспомнила уходящий в дым буксир «Скиф» и увидела его черты в проводах антенн и резко вздыбленных закамуфлированных фюзеляжах. И подумала о небе, которое ожидало истребителей...
Шура подняла голову и первый раз посмотрела вверх не просто, так, как обычно, а желая разглядеть это бесконечное пространство, увидеть его глазами летающих людей.
Оно было белесое. В него ступенями уходили серые облака, постепенно превращаясь в грязные полосы, похожие на разметанные ветром неподвижные вихри. Словно громадные дыры, голубели окна, в них был свет. От их нескончаемой бездонности кружилась голова. На горизонте темные тучи горели в красном огне.
В небе было пустынно, одиноко и холодно, и Шура медленно опустила голову. Она села на- траву и, словно проверяя незыблемость земли, протянула пальцы к стеблям, сжала их в ладонях до хруста корней. Сидела так долго. Где-то глубоко в ней продолжала жить тревога, рожденная небом. И, сама не сознавая почему, она терпеливо оставалась у края бетонной полосы, ожидая первого взлета истребителя...
И время пришло. Сначала притарахтел бензовоз. Люди засуетились у крайнего самолета. Потом, вспыхнула бесцветная ракета. Истребитель медленно развернулся и, покачиваясь, увеличивая скорость, побежал по аэродрому.
«Может быть, он увидит Володьку,— вдруг подумала Шура.— Пролетит над ним... Пусть он никогда не разобьется. Пусть будет счастливым...Господи, обрати на него внимание, Володя... Я смотрела на него. Ты пойми... Я его
делала...»
Шура бежала по полю, путалась ногами в густой траве, амолет шел на нее, неся перед носом вибрирующий круг ропеллера.
— Эге-е-ей! — закричала Шура и замахала руками. На миг она увидела круглое днище самолета, выхлоп огня из мотора и звенящие тонкие крылья с алыми звездами. Грохот накрыл ее и унесся в небо.
Когда она шла домой и проходила через площадь, то увидела громадную карту на облупившейся под дождями фанере. Шура остановилась и стала смотреть на угловатые выступы передовой линии фронта, которая узкой трепещущей нитью перерезала землю. Карта скрипела, верхний край ее нависал над девушкой и медленно кренился под ветром, словно касаясь плывущих в небе облаков;
Шура увидела, что площадь пустынна, и подняла с земли камушек. Она закрыла глаза и бросила его, не целясь, в блеклую ленту, закрепленную на листах фанеры. И сразу открыла глаза. Камушек щелкнул где-то у Киева.
«Вот там мой Володька,— решила она и долго всматривалась в легкое пятнышко земли, приставшее к растрескавшейся краске.— Живой... Должен быть живым. Володька, милый, что ты сейчас делаешь? Ты не забывай меня, пожалуйста... Знаешь, как мне приходится тяжело? Очень... Я должна тебя встретить. Я еще никого не встречала, только .все провожаю... Конечно, потом, я думаю, наступит время встреч... - Люди будут возвращаться. И ты с ними, пожалуйста... А я тут как-нибудь выкручусь... За меня не беспокойся... Лишь бы ты остался живым...»
ПОДСОБНОЕ ХОЗЯЙСТВО
Никогда еще Шура не была так довольна своей жизнью. К работе она привыкла, даже поставили ученицей к хорошему штамповщику... Иван не отходил от нее ни на шаг. В цехе ее полюбили и старались помочь при каждом удобном случае. Шла осень сорок четвертого
года, и все уже знали, что войне скоро наступит конец. И только одно не давало Шуре покоя — писем от Володь-ки она не получала по-прежнему...
В сентябре нескольких рабочих из штамповочного цеха направили в заводское подсобное хозяйство Попали в их число и Шура с Иваном.
Заимка находилась далеко за городом, среди тайги. Доносились слухи об ограблении на дорогах людей, которые возвращались в город с менки, таща на тележках выторгованные в селах продукты.
На заимке стояло несколько бревенчатых домов, был скотный двор и гараж для старенькой полуторки. Наступало время копки картофеля и сбора капусты. Просо резали вручную, остро отточенными серпами.. Небольшие снопики укладывали на возы в громадные кучи, и могучие медлительные волы тянули их к току.
Работали с утра до вечера, без выходных. Иногда приходили из соседнего села подростки с гармошкой, и тогда возле скотного двора устраивали танцы, пока всех не разгонял директор подсобного хозяйства — демобилизованный по ранению усатый гвардейский офицер. Сначала он танцевал с какой-нибудь женщиной, потом останавливался посреди площадки, смотрел на часы и гаркал во все горло.
— Отбо-о-ой!
И подростки уходили в тайгу, и долго было слышно укладывающимся на соломенных матрацах людям, как удаляется гармошка.
А утром, еще туман не сошел с заимки, директор уже кричал своим хриплым голосом артиллериста:
— Подъе-е-ем!..
Начинали дымить печки, мычать быки и тупо, быстро, как наперегонки, стучать тяжелые палки в выдолбленных колодах, очищая просо от шелухи. Каша из пшена получалась разваристая, желтая и душистая... А еще терли молодой картофель на железных 'терках и пекли прямо на чугуне раскаленной печки ароматные драчены — коричневые мягкие оладьи, которые, остынув, становились твердыми, как подметки.
Затем по мокрой росе медленно шли на поле, и поднималось солнце, начинало нагревать воздух, рассеивался туман. Волы ступали тяжело, оставляя на дороге .круглые тарелки следов от копыт. Появлялись первые оводы...
А Шура в это время спала, и никто ее не будил, даже старались не шуметь около нее, говорили тише, не гремели чурбаками-стульями. Всю ночь она пасла волов на таежной поляне. Высокие, чуть ли не в ее рост, длинные, с могучими кривыми рогами и свисающими до земли волнистыми складками на шеях, они равнодушно смотрели на мир влажными темными глазами. Шура боялась их. Особенно одного — он был черным, с пропыленной шкурой и короткими сильными ногами. Вол с трудом терпел людей и часто, словно вспомнив что-то из своей прежней жизни, начинал вдруг бить копытами, толстым рогом царапая доски ограды. Кто-то в шутку, через все его туловище, вывел концом палки корявые буквы: «МАЛЫШ». С тех пор его так и звали..
Каждый вечер Шура пригоняла волов на поляну. Она осторожно стреноживала их веревочными путами и отпускала на волю.У Шуры было свое место для костра — под высоким сухим деревом. Она притаскивала из тайги валежник или попаленные стволы, складывала из них шатер и поджигала. Такой костер освещал всю поляну, горел жарко и без дыма, языки огня его иногда поднимались над вершинами лиственниц.
Часто к костру приходил Иран и другие рабочие. Они прихватывали с собой картошку и пекли ее в углях. Кое-кто осторожно пробирался на плантацию и возвращался назад с морковью или брюквой. Шура раньше никогда не видела таких клубней — толстая, тупоносая, морковь оттягивала ладони, как железная гиря. Ее закапывали в золу и ели потом, мягкую, пышущую жаром и удивительно сладкую, с тонкой обгорелой кожурой.
О чем только не говорили у пылающего костра. О прежнем, о будущем. Вспоминали завод. Выд.умывали Гитлеру казнь и решали, что его следует посадить в клетку и возить но земле... И о любви,'и о смерти...
Затем все уходили. Теперь Шура была одна в большом кругу света, за которым сопели невидимые волы и стоял мерный, угрюмый лес. Искры от костра поднимались вверх и не таяли, а оставались на небе звездами... Время Тянулось Долго. Становилось холодно. Она подбрасывала дров, ложилась на землю, натянув на ноги теплую стеганку. Приходил туман. Он обступал со всех сторон, оседая на траве росой...
Шура брала кнут, шла в темноту и подгоняла волоз ближе к поляне. И снова опускалась на землю, протягивая к жару костра озябшие руки...
Изредка под утро из тумана выплывал директор на лошади. Он здоровался и подходил ближе. Доставал из карманов галифе только что вырытую картошку и совал ее в угли.
— Не спишь?
— Нет...
— Ты волов стереги... Где волы?
— А вон... рядом.
Директор шел к ним, в темноте поглаживал их, шлепал ладонью по гулким животам и, возвращаясь, сокрушенно говорил:
— Нет, не барабаны, не барабаны...И чего они плохо жрут?
Он вытаскивал картошку и жадно ел ее, рассыпая по кителю белый мякиш.
— Ну как дела, старушка?•-- спрашивал он.— Иван все бегает сюда? А днем на ходу спит... Женились бы вы, что ли... Чего тянуть?
— У вас нос в саже,— фыркала Шура, и директор с сердитым видом лез за платком, тщательно вытирал лицо кончиками пальцев, как сапожник дратву, сучил в стрелку волоски усов. Он поднимался на ноги и грозил рукой:
— Я пошел, а ты тут смотри... За волами смотри!
И, по-разбойничьи гикнув, вскачь уносился в темноту.А Шура снова оставалась одна у догорающего костра. Прислушивалась к сопению волов. Куталась в стеганку. Небо бледнело и становился виден лес — черный, сплошной- стеной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29