– Это мистер Ричард уехал от нас, сэр Остин! Бросил жену и ребенка! Господи боже мой! Горе-то какое! – миссис Берри залилась слезами и сквозь слезы что-то напевала малютке, тот отчаянно кричал, а Люси, рыдая, взяла его на руки и принялась баюкать, не разжимая губ и обливая его слезами. И если ученый гуманист до конца своих дней не будет помнить этой картины – двух несчастных плачущих женщин, старающихся утешить и убаюкать ребенка, то это будет означать, что в сердце его не осталось человеческих чувств.
В Рейнеме в эту ночь не спали.
ГЛАВА XLV
Леди Блендиш – Остину Вентворту
Испытание его окончено. Я только что вышла из его комнаты и видела, как он перенес самое тяжкое из всего, что случилось. Вряд ли я смогу сколько-нибудь вразумительно об этом написать, но я постараюсь рассказать все, как было.
Спустя два дня после той ужасной ночи, когда он от нас уехал, отец его узнал об этом от Ралфа Мортона. Ричард дрался во Франции на дуэли с лордом Маунтфоконом. И теперь лежал раненый где-то в прибрежной деревушке. Отец его сразу же поехал туда вместе с его бедной женой, и я последовала за ними вместе с его теткою и его маленьким сыном. Рана оказалась неопасной. Нуля пробила ему бок, но не повредила внутренних органов. Мы были уверены, что все обойдется. О, до чего же мне противны теории и Системы, и все, что выдумывают мужчины! Сын его лежал чуть ли не при смерти, а человек этот все еще отказывался признать себя виновником случившегося. Я не могла видеть этой его сдержанности. До самой могилы мне теперь будет ненавистно само слово «наука». Я хочу иметь дело с простыми, не претендующими ни на что людьми, и больше ни с кем!
Его привезли в какую-то жалкую вонючую французскую таверну, где мы живем еще и сейчас, и люди здесь делают все, что только в их силах, чтобы вознаградить нас своей добротой за все претерпеваемые нами неудобства. Французские бедняки проявляют большое участие к тем, кто терпит страдание. Я вправе это утверждать. Врачи не позволили его бедной Люси к нему приближаться. Она сидела за дверью, и никто из нас не решался ее тревожить. Это было назидательно для науки. Ухаживать за ним разрешалось только его отцу, мне и миссис Берри, и всякий раз, выходя от него, мы видели ее сидевшей там и молчавшей – ей было сказано, что всякий разговор с нею может оказаться опасным для его жизни, – но во взгляде ее была какая-то страшная сосредоточенность. Это был взгляд, какой, по-моему, бывает у безумных. Я была уверена, что она сходит с ума. Мы делали все, что могли, чтобы устроить ее поудобнее. Для нее соорудили кровать и еду приносили туда. Разумеется, заставить ее есть никак не удавалось. Как, по-вашему, что вызывало тревогу в нем? Он мне это сам и сказал, но у меня не хватает терпения привести здесь все сказанные им по этому поводу слова. Он осуждал ее за то, что она не сумела совладать с собой, для того чтобы исполнять свои материнские обязанности. Он намеревался настаивать на том, чтобы она сделала над собой усилие и продолжала кормить ребенка. Миссис Берри я буду любить до конца моих дней. Я серьезно думаю, что эта женщина в два раза умнее любого из нас – наука там или не наука. Она прямо спросила его, неужели он решил отравить ребенка, и тогда только он уступил, но остался всем этим недоволен.
Бедняга! Может быть, я чересчур к нему строга. Мне вспоминаются ваши слова о том, что Ричард поступил дурно. Что ж, может быть, это и так, но отец затмил его, поступив еще более дурно – совершив преступление или что-то, что может быть приравнено к преступлению; если он и обманывал себя, полагая, что поступает справедливо, разлучая мужа с женой и подвергая сына искушениям, как он это сделал, я могу только сказать, что существуют на свете люди, которые хуже тех, кто обдуманно совершает преступления. Не приходится сомневаться, что наука от этого выиграет. Ведь именно ради науки людям позволено убивать маленьких животных.
С нами здесь доктор Бейрем и один французский врач из Дьеппа, человек очень знающий. Он-то и сказал нам, где таится настоящая опасность. Мы думали, что все обойдется. Прошла неделя, жара у него так и не было. Мы сказали Ричарду, что к нему приезжает жена, и он принял это известие спокойно. Потом я пошла к ней и начала разговор с ней издалека в уверенности, что она слушает то, что я говорю, – она все так же сосредоточенно на меня глядела. Когда я сказала ей, что сейчас ей позволено повидать своего милого мужа, выражение лица ее нисколько не изменилось. Месье Деспре, который в это время считал ее пульс, шепнул, что рассудок у нее помрачен и что, по всей видимости, начинается воспаление мозга. Потом мы еще говорили с ним о ней. Я заметила, что, хоть она вряд ли понимает мои слова, грудь ее вздымается, и можно подумать, что она старается сдержать себя, что-то в себе подавить. Сейчас я убеждена, что, насколько я знаю ее натуру, даже тогда, когда уже начинался бред, она все еще делала над собой усилие, чтобы не вскрикнуть. Последнею вспышкой сознания, перед тем как оно навсегда угасло, была мысль о Ричарде. И против такого-то существа мы затевали интриги! Я не могу не думать о том, что и сама я тоже в какой-то степени причастна к ее гибели. Если бы она увиделась с мужем на день или на два раньше – так нет! Новая Система не допустила этой встречи! И если бы она не делала таких неистовых попыток обуздать свои чувства, то, думается мне, ее еще можно было бы спасти.
Однажды он сказал, что человеческая совесть – это шутовской колпак. Поверите ли, даже тогда, когда он увидел жену своего сына – эту несчастную жертву! – в горячечном бреду, он и тогда все равно не признал, что ошибся. Вы как-то сказали, что он хотел вырвать Провидение из рук господа. Его слепой самообман никак не оставлял его. Я уверена, что, когда он стоял над нею, он упрекал ее за то, что она не подумала о ребенке. Он даже вскользь сказал мне, что это неудачно, «катастрофично» – помнится, он произнес именно это слово, – что младенца придется отнять от груди. Должна сказать, что так оно и есть. Единственно, о чем я молю бога, это чтобы ребенка уберегли от него. Я не могу видеть, какими глазами он на него смотрит. Он, правда, не жалеет своих физических сил, но какое это имеет значение? Это ведь самая грубая форма любви. Я знаю, что вы на это скажете. Вы скажете, что я утратила всякое чувство милосердия – я с вами согласна. Но этого бы не случилось, Остин, если бы я могла быть совершенно уверена, что теперь, после такого удара человек этот действительно переменится. Он говорит со мной сдержанно и просто, и горе его очевидно, но у меня все равно есть сомнения. Он слышал, как, впав в беспамятство, она называла его жестоким и бесчувственным и кричала о том, сколько она перемучилась, и я видела, как губы его сжались: можно было подумать, что его это задело за живое. Может быть, когда он пораздумает надо всем, он что-нибудь и поймет, но того, что он сделал, уже не исправишь. Вряд ли он будет теперь поносить женщин. Доктор назвал ее forte et belle jeune femme, а он сказал, что это самая высокая душа, которую господь когда-либо облекал плотью. Высокая душа «forte et belle»! Ее положили наверху. Если он способен смотреть на нее и не видеть совершенного им греха, то боюсь, что господь уже никогда не прольет в его душу свет.
Она умерла спустя пять дней после того, как ее перенесли наверх. От потрясения рассудок ее окончательно помутился. Я была при ней. Умерла она очень спокойно, без мучений испустила последний вздох и никого не призывала к себе – смерть, какою мне хотелось бы умереть самой.
Одно время она ужасно, душераздирающе кричала. Она вскрикивала, что «тонет в огне» и что муж не хочет ее спасти. Мы старались приглушить эти крики как только могли, но не было никакой возможности совершенно оградить от них Ричарда. Он узнал ее голос, и от этого у него началось что-то вроде бреда. Каждый раз, когда она звала его, он ей отвечал. Невозможно было их слушать без слез. Миссис Берри сидела возле нее, а я была с ним, отец же все время ходил от одного к другой.
Но настоящая мука началась для нас, когда она умерла. Как об этом сказать Ричарду? Или не говорить вовсе? Его отец посоветовался с нами. Мы были твердо убеждены, что было бы безумием даже заикнуться об этом, пока он в таком состоянии. Сейчас все обернулось так, что приходится признать: мы были не правы. Отец его уходил – должно быть, какое-то время провел в молитве, – а потом, опираясь на меня, он направился к Ричарду и коротко, именно этими несколькими словами, сказал, что Люси не стало. Я боялась, что известие это Ричарда убьет. Но он слушал и улыбался. Никогда я не видела такой доброй и такой горькой улыбки. Он сказал, что видел, как она умерла, сказал так, как будто его собственные страдания давно уже отошли в прошлое. Он закрыл глаза. По движению его глазных яблок под веками я угадала, что он напрягает зрение, чтобы увидеть что-то внутри себя… Нет, не могу я больше писать…
Думается, Ричард сейчас вне опасности. Если бы мы помедлили с этим известием, ожидая, пока к нему окончательно вернется рассудок, оно бы его убило. Итак, в этом одном отец его оказался прав. Но если он и спас его телесную оболочку, он нанес сердцу его смертельный удар. Ричард уже больше никогда не будет тем, чем он обещал быть.
Найденное в одном из его карманов письмо проливает свет на причину возникшей ссоры. Сегодня утром я виделась с лордом М. Думается, что особенной вины за ним нет: Ричард вынудил его драться. Во всяком случае, я не считаю его главным виновником всего, что произошло. Он глубоко и совершенно искренне удручен несчастьем, невольной причиной которого он стал. Увы! Он был только орудием в руках других. Вашу бедную тетю горе это окончательно сломило, и она рассказывает какие-то странные вещи о смерти дочери. Успокоение она находит только в беспрерывном, скучном труде. Доктор Бейрем говорит, что мы должны следить за тем, чтобы она была всегда чем-нибудь занята. Когда она что-то делает, она непринужденно болтает, но стоит ей только выпустить из рук работу, как у нее такой вид, как будто она вот-вот лишится чувств.
Сегодня сюда должен прийти ее дядя. Мистер Томсон уже здесь. Я проводила его наверх на нее взглянуть. Бедный юноша, у него такое доброе сердце.
Приезжайте сразу же. На похороны вам уже не успеть. Она будет покоиться в Рейнеме. Если бы вы успели, вы бы увидели ангела. Он часами сидит возле нее. Не могу даже описать вам, до чего она хороша.
Дорогой мой Остин, я знаю, вы приедете незамедлительно, и вы мне очень нужны, потому что только ваше присутствие поможет моему сердцу смягчиться. Сейчас я не могу себе этого даже представить. Заметили вы, какое выражение лица бывает у слепых? Именно так выглядит сейчас Ричард: он лежит в кровати и ничего не говорит – он напряженно старается увидеть ее живой.
КОММЕНТАРИИ
Три тома «Ричарда Феверела», вышедшие в свет в конце июня 1859 г., содержали 49 глав. Переиздавая роман в 1875 г., Мередит исключил первые три, сохранив от них лишь несколько абзацев, которые открывают ранее четвертую, а ставшую начальной главу «Обитатели Рейнем-Абби». Были сделаны и другие купюры. В 1896 г. текст подвергся новым сокращениям; в частности автор изъял еще одну главу, посвященную семейству Грандисонов, в котором сэр Остин находил идеальную, по его представлениям, невесту сыну.
В две стадии было устранено из произведения многое, выставлявшее персонажи – главным образом сэра Остина – в гротескном, карикатурном виде и бывшее, как, очевидно, понял Мередит из рецензий на первое издание, причиною того, что читатели увидели в баронете и его окружении не типы реальной жизни, а людей единичных в своей эксцентричности, образы, в которых запечатлена не столько действительность, сколько игра мысли и фантазии автора. Вместе с тем ослабилось создававшееся первыми главами, в которых подробно излагалась Система, впечатление, будто именно на ней концентрируется в романе внимание; новая экспозиция переносила акцент на основной для Мередита объект – принципы и типы человеческого поведения, и явственнее проступило, что Система была их выражением и производной. Некоторые купюры имели целью смягчить те места, которые в 1859 г. сочли непристойными священнослужители, под чьим нажимом фирма, поставлявшая книги библиотекам, не включила «Ричарда Феверела» в свои каталоги. Впрочем, эти уступки ревнителям нравственности занимали, кажется, незначительное место среди прочих соображений, которыми руководствовался Мередит, внося в роман изменения: он сохранил большинство из того, что могло быть воспринято как «вольное» и «малопристойное».
Правка была проведена непоследовательно, и в окончательной редакции (по ней, как отражающей последнюю авторскую волю, выполнен перевод) стройный первоначальный рисунок предстает зияющим рваными пустотами, а местами рассыпавшимся на мелкие фрагменты. Отличающие художественную манеру Мередита «сквозные» метафоры, проходящие через весь роман и образующие сложную, прихотливую структуру, лишились в ряде случаев своих организующих смысловых центров.
Метафорический узор начинается заглавием, ключевое слово которого (the Ordeal) повторяется впоследствии многократно. Существительное «ordeal» имеет два значения: историческое – «суд божий», то есть испытание огнем, водою или другими подобными средствами, которому подвергали в средние века подсудимых; более позднее, ставшее со временем основным – «тяжелое испытание». В экспозиции первого издания упоминалось о том, что отец сэра Остина «говаривал об особом испытании, уготованном их роду», и на смертном одре, «когда на легком предзакатном ветерке опали паруса рыцарской ладьи, увлекаемой волнами быстрого отлива», еще раз предостерег сына. Сэр Остин считал разговоры на эту тему бредом, но с уходом жены отцовские слова «прозвучали внезапно ему откровением. Он поверил, что его кровь несет в себе проклятие – яд возмездия, от которого не может очистить даже самая праведная жизнь… торжественно и высокопарно говорил он об Испытании Феверелов как о неотвратимом предопределении».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83