Мой дом – не убежище для заблудших женщин, сэр…
При этих словах он странно нахмурился; но так как она вся кипела гневом и собиралась сказать что-то еще, он приложил руку к ее губам и произнес ей на ухо несколько слов, которые ее потрясли. Она вся задрожала и, с трудом переводя дыхание, прошептала:
– Господи, прости меня грешную! Леди Феверел? Матушка твоя, Ричард? – И ее негодующая добродетель смиренно притихла.
ГЛАВА XXXVIII
Чаровница
Легко можно понять, что преждевременно состарившийся, оплывший жиром низенький человек, прозябающий в нищете поэт, отлетавший мотылек, который прикован цепью к приносящей одно только разочарование чернильнице, не станет особенно рьяно отстаивать права на свою давнишнюю любовницу, когда полный сил юноша является и властно требует, чтобы ему возвратили мать. Разговор между Дайпером Сендо и Ричардом был недолог. Они обратились к несчастной, забитой женщине, которая, увидав, что сын ее полон решимости, отдала свою судьбу в его руки. Потерять Дайпера, в сущности, не очень-то много для нее значило; но ведь вместе с ним она теряла привычный для нее образ жизни, а как-никак это важно для женщины уже пожилой. Сын ее жил все время в таком отчуждении от нее, что пробудившийся в ней вдруг инстинкт материнства подавлял ее теперь своей необычностью, а сдержанное благородство Ричарда осуждало все ее прошлое и как бы выносило ей приговор. Сердце ее почти начисто забыло, что такое материнство. Она величала его «сэр» до тех пор, пока он сам не попросил ее не забывать, что он ей приходится сыном. Голос ее напоминал ему блеянье ягненка; таким он был надломленным и слабым, таким жалобным и прерывистым. Целуя ее, он ощутил, что кожа у нее холодная. Стоило ему только разжать ладонь, как рука ее сразу же выскользнула и опустилась. «Неужели однажды совершенный грех может обернуться такою карой?» – думал он, горько упрекая себя за то, что мог ее стыдиться, и сердце его преисполнилось глубокого сочувствия.
Поэтическая справедливость настигла Дайпера-поэта. Он вспоминал обо всем, чем он пожертвовал ради этой женщины: спокойной жизнью в усадьбе, другом, полетами вдохновения. Он не мог не обвинить ее в том, что она оставляет его в старости одного. Привычка узаконила их союз. Он писал такие проникновенные и горькие стихи о крушении всего, к чему он привык, какие мог писать разве что тот, кому изменила любимая; когда мы уже состарились и золотистые локоны надежды не развеваются впереди, рана, нанесенная этой второй нашей натуре, столь же страшна. Не знаю, может быть, она даже еще страшнее.
Ричард приходил к матери каждый день. В тайну свою он посвятил только леди Блендиш и Риптона. Адриен предоставил кузену поступать так, как ему заблагорассудится. Он нашел, однако, нужным сказать ему, что добиваться, чтобы люди переменили свое отношение к некоей даме и признали ее, при теперешнем состоянии нравов вряд ли благоразумно.
– Сам я вижу в этом доказательство твоей моральной правоты, дитя мое, только свет будет держаться иного мнения. Одного доброго имени на двоих недостаточно, особенно в протестантской стране. Божество, которое ограждает епископа, не сумеет проникнуть к твоей госпоже Данае. Расстанься с этой женщиной, дитя мое. Или поручи мне высказать ей все то, что ты хочешь ей передать.
В Ричарде слова эти вызвали отвращение.
– Ну вот, в качестве твоего наставника я обязан был предупредить тебя, – сказал Адриен и снова погрузился в чтение.
Когда леди Феверел настолько освоилась с новой для нее обстановкой, что стала принимать участие в разговорах о супружеских обязанностях Ричарда, которые миссис Берри неизменно заводила, тот оказался скованным еще одной цепью.
– Нет, и не думай огорчать отца, прошу тебя! – вновь и вновь молила она. Сэр Остин олицетворял в ее глазах карающую десницу. Она никогда не плакала, но при упоминании о нем не в силах была сдержать слезы.
И вот миссис Берри, в разговоре с которой Ричард однажды упомянул леди Блендиш как единственную из женщин, находившуюся с ним в дружбе, нарядилась в свое черное шелковое платье и отправилась повидать эту даму в надежде обрести в ней союзницу. Уведомив ее о цели своего посещения и несколько раз повторив свои взгляды касательно молодоженов, миссис Берри сказала:
– Позвольте вам сказать, миледи, что на грех их наводят все время те, кто ни во что не вмешивается. Все, к примеру, боятся его отца. А я вот скажу вам – надеюсь, вы простите меня за это, – что бояться его совершенно нечего. Ведь хотя уже почти двадцать лет прошло с тех пор, как я его знала, – а знала я его ровным счетом шестнадцать месяцев… И вот что я вам скажу: сердце-то у него мягкое, точно у женщины, кто-кто, а я-то уж знаю. В этом все дело. Тут-то все и ошибаются касательно него, ошибалась и я. Это потому, как по лицу его ничего не узнаешь, вот все и думают, что он из железа, а между тем под железом-то этим он, что женщина. А коль скоро у мужчины женская натура, то его и не разгадать! Себя можно насквозь увидеть, мужчину любого, но только не такого, как он: этот ни на кого не похож. Так вот что я вам скажу – уж вы меня извините, – что одно только остается: вести себя с ним так, как с женщиной, и ни в чем не давать ему над собой воли. Самому-то ему ведь невдомек, как ему поступить надо – значит, и другим тоже. Послушайте меня, пусть наши молодые живут себе на здоровье вместе, что бы он ни говорил; а ему дайте время опомниться, как женщине, – и он благословит их, и мы с вами будем знать, что это мы делу помогли. Он гневается, потому как брак этот встал между ним и сыном; он, ровно женщина, вид делает, будто ничего не произошло. Только в браке святости-то больше, чем в нем самом. Брак-то ведь до него господь создал, и не упомнишь когда, и, думать надо, долго еще после него все так будет, коли только, не приведи господь, весь мир не сокрушится.
Миссис Берри только выразила на своем неотесанном языке мысли самой леди Блендиш. Последняя твердо решила, что необходимо уговорить Ричарда сейчас же послать за женой, и взяла это на себя. Он написал Люси, прося ее приехать к нему. Люси хотела жить своим умом, однако хотеть этого, не имея жизненного опыта, столь же опасно, как знать что-то наполовину. Исполняя свой тщательно продуманный план дать всем родным Ричарда почувствовать, что она достойна того, чтобы войти в их семью и покорить их одного за другим, она завела переписку с Адриеном, которому было приятно получать ее письма. Адриен непрестанно заверял ее, что все идет хорошо: время залечит рану, если только оба они окажутся достаточно стойкими и наберутся терпения; он писал ей, что есть уже признаки того, что сердце баронета смягчилось; им следует как можно бережней отнестись к этим благоприятным симптомам. Мудрый юноша и вправду делал слабые попытки смягчить баронета. В воображении своем он видел себя ее благодетелем. Это привело к тому, что Люси писала мужу несусветную чепуху, в которой тот никак не мог разобраться и заключал из ее писем только то, что она счастлива, живя надеждой на лучшее, однако все же чего-то боится. Затем миссис Берри, поупражняв свою руку и сочинив письмо, отправила его молодой жене. Та ответила ей, и в ответе этом говорилось, что она полагается на время.
«Бедняжка ты моя, – в свою очередь отвечала миссис Берри. – Я-то знаю, какую муку ты терпишь. Таких мучений жена никогда не должна от мужа скрывать. Узнай он, что она способна переносить разлуку с ним, он может невесть что подумать. А полагаться во всем на время, – да это ведь все равно что вообразить, что ты можешь раздеться догола и не простудиться». Люси, однако, была непоколебима.
Ричард перестал ее звать. Он начал думать, что прожить жизнь так, как прожил свою он, мог только безумец. В самом деле, что же он в этой жизни сделал? Он сжег скирду и – женился. События эти были для него чем-то связаны между собой. А где же тот герой, что должен был получиться из Тома Бейквела, ничтожного человека, которого он сам же научил лгать и мошенничать? И ради чего? Боже праведный! Какой постыдной выглядела его женитьба, когда он озарял ее вдруг светом своих былых идеалов! Молодому человеку захотелось развлечься. Он позволил тетке ввести его в светские круги, однако вскоре ему все это опостылело, и он принялся ездить поздно вечером к миссис Маунт, начисто позабыв о том, ради чего он посещал ее поначалу. Ее мужской разговор, который он принимал за чистую монету, освежал его, тем более что произносимые ею слова слетали с прелестных уст.
– Зовите меня «Белла», а я буду звать вас «Дик», – попросила она. Так они и стали друг друга звать. В письмах своих к Люси Ричард ни разу о ней не упомянул.
Миссис Маунт говорила о себе совершенно открыто.
– Я не хочу казаться лучше, чем я есть, – сказала она, – но знаю, что я нисколько не хуже многих женщин, что ходят с высоко поднятой головой. – В подтверждение этого она рассказывала ему разные истории о блестящих дамах с незапятнанной репутацией и нашептывала ему на ухо довольно грязные сплетни.
К тому же она его понимала.
– Дорогой мой Дик, вам необходимо на что-то употребить свои силы. А вы взяли и женились, как какой-нибудь…
Ну не буду говорить, кто… к друзьям надо относиться с уважением. Идите в армию. Попробуйте скачки. Я научу вас кое-каким уловкам – друзья должны помогать друг другу.
Она сказала ему, чем он ей нравится.
– Вы единственный мужчина, который, когда остается со мной вдвоем, не говорит мне о своей любви; мне все это осточертело. Ненавижу я мужчин, которые не способны говорить с женщиной о чем-нибудь умном… Подождите-ка минутку. – Она ушла и тут же вернулась.
– Э, Дик, старина! Ну как поживаешь? – Она стояла перед ним, переодетая мужчиной, уперев руку в бок, в лихо заломленной шляпе и с крепкими словцами на языке, которые должны были подтвердить действенность ее нового обличья. – Ну что вы обо мне теперь скажете? Разве не позор, что я родилась женщиной? Видите, я рождена быть мужчиной!
– Ну я бы не сказал, – ответил Ричард, ибо в этой одежде, являвшей разительный контраст ее искрившимся глазам и чувственным губам, она все-таки была женщиной, только еще более обольстительной.
– Как! По-вашему, у меня это плохо получилось?
– Вы очаровательны! Но я не могу позабыть…
– Так, выходит, это все никуда не годится? – она надула губы.
Потом она предложила ему пройтись с ней рука об руку по ночному городу, и они вышли вместе и оба хохотали до упаду, когда она непринужденно наставляла на кого-нибудь лорнет и принимала презрительное обличье заправского денди.
– Они хватают мужчин, Дик, переодетых женщинами, и, наверное, женщин в мужском платье. Ты выручишь меня, дружище, если меня потащат на суд, не правда ли? Скажешь, это, мол, потому только, что я женщина порядочная и не прячу… «невыразимые», как другие. – Речь свою она перемежала пресловутыми междометиями лондонских денди.
Он начал ощущать какую-то романтичность в этой забаве.
– Ты же силач, мой славный Дик! Ты ведь не дашь какому-нибудь фараону меня увести, не правда ли? Ей-богу, не дашь!
И он всячески заверял, что не оставит ее, а она в это время сгибала свои тонкие пальцы, ощупывая мускулы у него на руке, и опиралась на него всей тяжестью. Особое изящество было в ней в этой роли. Она была грациозным кавалером.
«Сэр Джулиус» – так они называли между собой одеяние денди – часто пускался в ход, когда Ричард приезжал к миссис Маунт по вечерам. При виде сэра Джулиуса Ричарда всякий раз привлекала в нем именно женщина и «наоборот», как любил говорить сам сэр Джулиус.
Но кто так обольщал героя?
Сквозь обличье сэра Джулиуса то и дело проглядывала женщина. Порою случалось, что она сидела и разговаривала с ним и начисто забывала, что она должна изображать собою светского хлыща.
Ни разу она не высказала ни одной мысли, никакого суждения, и тем не менее Ричард считал ее умнейшей из женщин.
Всякого рода сомнения обуревали его. Она была холодна, как лед; она терпеть не могла, когда при ней говорили о любви, и тем не менее свет ее заклеймил позором.
Распространившиеся сплетни доползли и до миссис Дорайи. Она тут же кинулась к Адриену. Мудрый юноша считал, что опасаться нечего. Она устремилась к Ричарду.
– Это правда? Тебя действительно видели на людях в обществе особы дурного поведения, Ричард? Скажи мне правду! Прошу тебя, не мучай меня!
Ричард не знал никого, к кому могло бы подойти данное его теткой определение и с кем его могли видеть.
– Послушай, скажи ты мне правду! Не уклоняйся от прямого ответа. Ты знаешь какую-нибудь особу с дурной репутацией?
Ричард сказал, что он действительно знаком с одной дамой, к которой светское общество очень несправедливо, на которую оно просто клевещет.
Он услышал от миссис Дорайи решительную и беспощадную отповедь; она осуждала племянника и с позиций морали, и с точки зрения света, в душе непрестанно повторяя: «Эта нелепая Система!», «Этот позорный брак!» У сэра Остина в его горнем уединении были серьезные причины над всем этим призадуматься.
Слухи докатились и до леди Блендиш. Та, в свою очередь, прочла Ричарду нотацию, и с ней-то уж он счел возможным вступить в настоящий спор. Вместе с тем он был вынужден привести в качестве довода обстоятельство, о котором раньше даже и не думал.
– Не только она не принесет мне ни малейшего зла, а, напротив, я еще сделаю ей добро, – сказал он.
Леди Блендиш покачала головой и подняла палец кверху.
– Эта особа, как видно, очень умна, если она сумела ввести тебя в подобный обман, дорогой мой.
– Она действительно умна. А свет поступает с ней низко.
– Так, выходит, она жалуется тебе на свое положение?
– Ни единого слова я об этом от нее не слыхал. Но я все равно ее не оставлю. Кроме меня, у нее нет друзей.
– Бедный мальчик! И это она внушила тебе такие мысли?
– Как вы все к ней несправедливы! – вскричал Ричард.
«Каким надо быть безумным, дурным человеком, чтобы подвергать сына таким искушениям!» – подумала леди Блендиш.
Он ничего не обещал леди Блендиш: ни прекратить свои посещения этой женщины, ни перестать показываться с нею на людях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83